В Ропшин - Конь вороной

• Название: Конь вороной
• Автор: В Ропшин
• Жанр: Русская классическая проза

---

Мы победили. Но во мне нет радости, знакомого опьянения: русские победили русских. На стене белеется прокламация. Я срываю ее. В ней говорится о нас - "разбойниках" и "бандитах". И я спрашиваю себя: брат на брата или клоп на клопа?

30 ноября

Взводный Жеребцов делает мне доклад:

- Так что взяли нас, господин полковник, под Микашевичами, в разъезде, - Кучеряева, Карягина и меня. Привезли в Бобруйск, потащили в Чеку. В Чеке не комиссар, а толстая баба, содком. Во френче и в галифах. В руке у нее наган. Взглянула на Кучеряева, говорит: "Ползи на коленях". Кучеряев пополз. Она трах из нагана. Потом Карягину: "А теперь ползи ты". Карягин туда-сюда, а в дверях чекисты стоят, смеются. Нечего делать. Пополз. Она снова трах. Уволокли чекисты обоих, а она ко мне повернулась и ласково так говорит: "Как тебя звать, товарищ?" - "Василий". - "Ну что ж, покури, товарищ Василий", и папиросу дает. Взял я папиросу, курю. А она меня подозвала к себе и руки на плечи положила: "Ты ведь все мне расскажешь, товарищ Василий?.. Сколько у вас коней, орудий, винтовок..." Я ей было пушку залить хотел, а она как закричит на меня: "Врешь! Правду говори, сукин сын!.." - "Не могу знать", - говорю. "А, так ты так?.. Всыпать ему пятьдесят!.." Всыпали. "Ну?" Я молчу. Она встала со стула и раз меня хлыстом по щеке. Искровянила все лицо. "Увести его. Всыпать еще полсотни, а потом на сосиски". Увели меня в паку, есть и пить не дают, измываются только. "Ты, - говорят, - Иуда, продался господам". А тут вы подошли и, слава богу, освободили... Она с комиссаром, сказывают, до сих пор укрывается здесь. Тетерины их фамилия.

1 декабря

Егоров отыскал комиссара, но жены его не нашел. Тетерин прятался в еврейской семье, под периной. В наказанье Егоров выпустил из перины пух, разбил окна и изломал грошовую мебель - "побаловался немного". Тетерина повесили утром. Вешал, конечно, Федя. Он нарочно долго возился с петлей, мылил веревку, уходил и не торопился возвращаться обратно. Теперь Федя выпил водки и пообедал. Он в сенях бренчит на гитаре:

Расстреляли сгоряча

Русские рабочие

Троцкого и Ильича,

И все такое прочее...

2 декабря

Я сказал: неразделенная жизнь... Я иду своею дорогой, Ольга - своим, неведомым мне, путем. Над нами разное небо, под нами не одна и та же земля. Она дышит Москвой, я - моей любовью к Москве. Она живет настоящим, я - будущим, если не прошлым. Может быть, я стал ей чужим, потому что далеким. Может быть, на ее суровые дни уже легла иная, темная тень... Но я верю: "Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее, ибо любовь крепка, как смерть".

3 декабря

Из штаба армии приехал полковник Мейер. Блестят серебряные погоны, улыбается выхоленное лицо. Он курит сигару и говорит о штабных новостях. Я только и слышу: "Его превосходительство... Его высокопревосходительство... Господин министр... Барон... Камергер..." И потом: "Блок... Соглашение... Левые... Правые... Париж... Япония... Америка..." Он доволен, что в "курсе событий" и что находится близко к "центру". Докурив, он озабоченно наклоняется через стол:

- Как же так, дорогой?.. Вы ведь, кажется, без приказа перешли в наступление?

- Да, без приказа.

- Ай, ай, ай... Разве можно? Вы знаете, командарм недоволен... Я-то понимаю, все понимаю и высоко ценю, но, однако, по диспозиции...

- Какой диспозиции?

- Как какой?.. - Он надевает пенсне и с недоумением разглядывает меня: - По диспозиции вы должны были ждать в Микашевичах.

- Ждать кого?

- Его превосходительство командарма.

Мне надоело его пенсне, надоел его приторный голос. Мне надоели штабы, министры и генералы. Но я сдерживаю себя. Могу ли я подать пример ослушания? И я, как ученик, говорю:

- Виноват, господин полковник.

4 декабря

Вреде обиделся за меня. Он долго ходит из угла в угол. Потом садится. Потом закуривает и наконец говорит:

- Юрий Николаевич, гоните их в шею.

- Кого?

- Да штабных этих... Только мешают. Если бы не они, мы бы были уже в Москве.

- Вы против армии?

Он сконфузился и молчит.

- Против армии, но за его высочество великого князя?

- За царя? Кто вам сказал, что я за царя? Я ни за кого. Я не занимаюсь политикой. Я солдат. Я никогда не признаю "похабного" мира и никогда не сниму погон. А на остальное мне наплевать.

Он горячится. Он чувствует, что в чем-то неправ, но не может осмыслить ошибки. Я улыбаюсь:

- Ах, Вреде, Вреде... Хорошо быть гусарским корнетом, звенеть шпорами, ужинать у Кюба и ухаживать за дамами в Павловске. Хорошо также рубить в атаке венгерскую кавалерию... Но плохо быть даже не белым, а просто "бандитом", воевать в медвежьих углах, рядом с Федей, против Тетериных, под начальством какого-то Мейера... Этим и исчерпана революция? Да?

Он сердится и уходит. Честный и храбрый мальчик. За что он отдает свою жизнь?

5 декабря

Сегодня трескучий мороз. Стынет дым, цепенеет дыхание. Галки, замерзая, падают на лету... Я живу у мадам Минькович. В низкой "зале" тепло и пахнет жареным луком. Мебель в серых чехлах, в углу запыленная пальма и под зеркалом, на столе, большой фамильный альбом. В альбоме местечковые "коммерсанты" и молодые люди американского типа - племянники из Нью-Йорка. Мадам Минькович боится погрома. Она произвела меня в генералы, кормит Федю фаршированной щукой и по вечерам, чтобы я "не скучал", усердно играет Шопена. Мне странно слышать любимые вальсы здесь, почти в гостинице, почти на вокзале. Ольга играла их... Увижу ли я ее? Или так, в одиноких скитаниях, и окончится моя жизнь?

6 декабря

Егоров рыщет по городу. Он не ест и не спит. Он обыскал еврейские лавки, перерыл дворы, подвалы и чердаки и даже заглянул на кладбище и в собор. Он мрачен и говорит угрюмо:

- Кто ее знает, бесовку... Им, бесам, кабы что... Креста на них нет. Ну, да я ее разыщу. Я ее из-под земли откопаю. Я ей кузькину мать покажу. Где это видано, чтобы баба сама из нагана стреляла? Мало, что ли, на это у них холуев?.. Вот оно, в Писании-то сказано: "И се жена..." Только не жена ведь она ему, а тьфу, содком, и ничего больше...

- Что же ты сделаешь с ней?

- Что сделаю? А уж мы с Федей придумаем что. Уж мы обмозгуем. Ведь такую и сжечь не грех.

Он стоит у дверей прямо, седобородый и строгий, Я знаю: позволить ему - и сожжет.

7 декабря

Мадам Минькович почти права... По улицам ходят патрули. Они следят за порядком. Но порядка нет, - много пьяных. Пьяные, трезвые, солдаты и офицеры, грабят. По всему городу идет беспросветное воровство, неприкрытый дневной грабеж. Вчера ко мне пришел врач, у которого "покупили" аптеку. Он жалуется. Он говорит, что при коммунистах жилось не хуже: "Конечно, таскали в Чека... Ну а теперь, при вашей свободе, не волокут в контрразведку?.." В контрразведке Егоров. Чем Егоров отличается от "чекиста"? Чем я отличаюсь от комиссара? Мы верим в разное, но по делам нашим нас не познать. Мы мазаны одним миром. Мы деремся между собой, а обыватель нас одинаково проклинает, нас, белых и красных: "у хлопцев чубы трещат". Но почему эти "хлопцы" терпят нас, как рабы?

8 декабря

Я раскрываю Евангелие: "И слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины..." Где наше воплощенное слово? Где наша истина, наша божья благодать? "Егоров наврал, неизвестно за что воюем". Я знаю, почему я вешаю их, но я не знаю зачем. В тылу фабрикуется царь, даже не царь, а царек, доморощенный и карикатурный Наполеон. В нем спасение России?.. Спасение генералов и бар. Спасение тех, кого с кровью выплюнул русский народ. Москва... Москва поругана и растоптана каблуком. Что мы дадим взамен? Иное, худшее поругание и такой же солдатский каблук? Или, может быть, сентиментальные фразы, бледную немочь новоявленных Мирабо?.. "Черт меня дернул родиться русским".

9 декабря

Да, "черт меня дернул родиться русским". "Народ-богоносец" надул. "Народ-богоносец" либо раболепствует, либо бунтует; либо кается, либо хлещет беременную бабу по животу; либо решает "мировые" вопросы, либо разводит кур в ворованных фортепьяно. "Мы подлы, злы, неблагодарны, мы сердцем хладные скопцы". В особенности скопцы. За родину умирает гордость, за свободу борются единицы. А Мирабо произносят речи. Их послушать - все изучено, расчислено и предсказано. Их увидеть - все опрятно, чинно, благопристойно. Но поверить им, их маниловскому народолюбию, - потонуть в туманном болоте, как белорусский крестьянин тонет в "окне". Где же выход? "Сосиски" или нагайка? Нагайка или пустые слова?

10 декабря

Мадам Минькович стучится ко мне:

- К вам пришли, господин генерал.

Я оборачиваюсь. На пороге молодая женщина в белой папахе. У нее серые, навыкат, глаза и круглое, нарумяненное лицо. Она нерешительно подходит ко мне.

- Вы удивляетесь? Я Тетерина.

Я не удивляюсь. Она не могла не прийти: она загнана и окружена, как волчица. Я подвигаю ей стул:

- Садитесь.

Она вынимает платок и плачет. Я молчу. В дверях бесшумно вырастают Егоров и Федя. Они жадно, в упор, разглядывают ее.

- Я пришла... Я пришла предложить вам свои услуги...