Кирилл Левин - Солдаты вышли из окопов…

• Название: Солдаты вышли из окопов…
• Автор: Кирилл Левин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1974

В этом повествовании, названном автором романом-хроникой, на большом историческом, документальном материале раскрывается вся гнилость и обреченность самодержавного строя в России и его основной опоры — царской армии — в период первой мировой войны.

Автору, свидетелю и участнику многих из описываемых событий, с большой убедительностью удается показать разложение правящей верхушки, бездарность царских генералов, бессмысленную муштру и издевательства над солдатами — все то, что заставляло лучших представителей армии встать на путь революции и под руководством партии Ленина свергнуть ненавистный помещичье-буржуазный режим.

---

— Это ты оставь, — сказал Карцев, с радостью чувствуя, как к нему возвращается спокойствие. — Без моего приказа не стрелять.

И когда шаги, неспокойные и как бы прячущиеся, затихли довольно близко от них, он спросил четко и медленно:

— Кто идет?

— Свои, свои, — ответил знакомый голос. — Не стреляйте, голубчики, свои.

Две фигурки показались на холмике. Плачущим голосом ефрейтор Банька из пятой роты говорил:

— В первом месте по-человечески встретили… Проверяли мы дозоры эти проклятые, прямо звери, а не люди там сидят. В одном завопили — стой, стрелять будем, в другом, не спрашивая, прямо бабахнули, человека у нас испортили, грудь ему прострелили.

Он присел, попросил махорки и передал приказ ротного командира: смотреть строго, не курить.

— Приказ передаешь, а сам куришь, — усмехнулся Карцев.

— Разволновался я очень, — доверчиво объяснил Банька. — Как же это так, прямо в своих человеков стрелять? Вот и воюй с таким народом!

Ночь прошла спокойно. Перед самым рассветом Карцев, сидя на корточках и глядя в неясно проступавшие контуры леса, в пустынное небо, чувствуя, как холод пробирает его всего, как равнодушно и неуютно лежит вокруг эта страна, ощутил страшное одиночество и спросил сам у себя: зачем он здесь?

Карцев обрадовался, когда высокая фигура Мазурина, его серые спокойные глаза возникли перед ним. Он крепко сжимал широкую мазуринскую руку и думал — отчего так сильно тянет его к этому человеку?

Он знал, что Мазурин считает войну ненужной для народа, помнил тот холодок, который прошел между ними перед самым выступлением полка в поход. Ему неудержимо захотелось говорить с Мазуриным, опять почувствовать на себе его бодрящее влияние. Он рассказал про ночной случай и все ждал, что Мазурин спросит его о главном — об отношении к войне, но тот так просто и с таким интересом его расспрашивал о походе, о полевой ночевке, о ранении солдата в дозоре, что видно было, как именно все это занимает его и ни о чем другом сейчас он не хочет говорить.

— А как Черницкий? — весело спросил Мазурин и засмеялся: — Ведь он парень горячий, гляди, всех немцев один побьет!

В это время как раз к ним подбежал Черницкий. Он обнял Мазурина, хлопнул его по спине. Черные его глаза сияли.

— Теперь можно воевать! — говорил он, улыбаясь. — Без тебя, Мазурин, я не найду дорогу в Берлин.

Воздух был чистый, свежий, пронизанный солнечными лучами. Вокруг лежали мирные поля, дымились трубы деревенских изб — ничего страшного и пугающего не было в это прекрасное утро. А тут еще появился Банька, попросил закурить и, таинственно оглядываясь, сообщил важную новость: говорят (от верных людей слышал!), полк будет все время в резерве; мол, сильно бился он и здорово пострадал в японскую войну, за это такая ему и милость, а в первой линии пускай повоюют другие, что пороху на японской не нюхали!

Некоторые усмехались, но многие поверили Баньке: уж очень хотелось поверить! День выдался хороший. От походных кухонь вкусно пахло мясным наваром. Все поле, насколько охватывал глаз, было покрыто зелеными гимнастерками. Винтовки, составленные в козлы, походили на узкие коричневые стога. Весело дымились костры. На краю поля стояла артиллерия. Сытые крупные лошади, помахивая хвостами, жевали сено. Окрашенные в защитный цвет орудия глядели уверенно и грозно. С хохотом пробежали два солдата и опустились на землю. Один достал из-за пазухи бутылку, ударом о ладонь вышиб пробку. Водку наливали в казенную алюминиевую чашку, формой похожую на лодку. Несколько человек, узнав, что их товарищи ухитрились добыть «святой водицы», побежали за ней в деревню.

Орлинский при каждом удобном случае навещал десятую роту. С ним подружился Голицын, особенно после того, как Орлинский угостил его махоркой.

— Да ведь ты не куришь? — удивляясь, спросил Голицын. — Откуда она у тебя?

Орлинский объяснил, что табачок он держит для курящих товарищей. Но когда через пару дней махорка рассыпалась у него в вещевом мешке, Голицыным овладела ярость.

— Эх,-ты! — со злобой сказал он Орлинскому и посмотрел на него, как строгий учитель на провинившегося мальчишку. — А я тебя за серьезного человека считал!

Ворча и ругаясь, он взял мешок Орлинского и, перетряхнув его вещи, до крошки собрал махорку.

…В деревнях, которые проходили войска, было пустынно. Крестьяне прятались в избах, боялись, что их заставят возить войсковую кладь за десятки и сотни верст. Однажды послышались глухие, далекие выстрелы.

— Пушки! — сказал Голицын. — Значит, до немца дошли.

У Карцева стукнуло сердце, тяжелый ком метнулся к горлу. Как будто кончился один этап войны, похожий на маневры, и начался другой — настоящий, страшный.

В тот же день повстречались первые раненые. Их везли на крестьянских телегах. Солдаты стонали, когда телеги подбрасывало на кочках. Промчалась щегольская коляска: в ней рядом с молоденькой сестрой в белой наколке с красным крестом сидел казачий офицер с забинтованной головой.

Прошли еще несколько деревень. Большинство изб было покрыто старой, почерневшей соломой. Плохо жилось в этих деревнях, но не лучше было и вокруг них. Клеймо безвыходной нужды, запущенности и уныния лежало на всем. Узкие проселочные дороги в рытвинах и ямах. Земля на полях — серая, мелко вспаханная, неурожайная. Часто попадались болота. В лесах и болотах артиллеристы и обозники рубили ветлы, валили деревья, настилали гати, но орудия и зарядные ящики все же застревали, и часто армия отрывалась от своих оперативных обозов на пятьдесят и больше верст.

Пушечные выстрелы теперь доносились чаще, крупные кавалерийские отряды обгоняли полк. Навстречу тянулись телеги, доверху набитые убогим скарбом, за ними плелись облезлые, худые коровы. Дети с любопытством смотрели на войска, взрослые с обреченным видом шагали возле обоза. Это были беженцы.

Перед вечером устроили привал. Солдаты разбрелись. Некоторые тайком пошли к ближайшей деревне. Черницкий и Карцев побежали к избам, надеясь раздобыть курева. На буром, скупо поросшем травой пригорке возле низкого плетня толпились люди. С каждой секундой здесь все больше и больше собиралось народа.

— Что там такое? — спросил Карцев у пробегавшего мимо солдатика.

— Немцы пленные!

Два немца (один — молодой, другой — лет сорока), оба небольшие, в плоских бескозырках с круглыми кокардами, в зеленоватых до колен шинелях и сапогах с короткими прямыми голенищами, сидели на земле и растерянно, видимо не зная, как себя держать, поглядывали на русских. Часовой с винтовкой уговаривал солдат отойти подальше. Но его никто не слушал. Тут были те, кого обозначали волнующим словом «противник», с кем они должны были встретиться в смертной схватке, те, кого называли варварами и злодеями. Их вид будил в солдатах любопытство, удивление, разочарование — уж очень не были похожи эти плохо одетые люди на гордых, свирепых врагов, какими рисовало их воображение.

— Скорее всего, из запаса, — сказал Черницкий и осторожно, не желая пугать пленных, потрогал их за сапоги: — Дерьмовые… Кожа на голенищах невыделанная.

Пленным сунули махорку, дали сухари, хотя сами были голодны.

Когда показался офицер, солдаты нехотя разошлись. Барабанщик заиграл сбор.

Верхом приехал генерал Гурецкий. Он поговорил с Васильевым, потом подошел к солдатам, отпустил похабную шуточку и роздал пачку папирос.

— Уж я знаю, — хитро подмигивая, сказал он командиру третьего батальона, подполковнику Дорну, — с солдатом надо пошутить, иногда дружески покалякать, и он за вас, за отца-командира, в огонь полезет.

Гурецкий был уже стар, гордился своим чином, заработанным тридцатилетней службой, и глубоко верил в свой полководческий талант. Генерал почти все время проводил в штабе полка, наседал на Максимова, вмешивался в его распоряжения. У него был твердый план: скорее бросить полки своей бригады в бой и личным руководством добиться победы.

Васильев и Дорн отошли в сторону. Они давно знали друг друга. Оба были на японской войне, оба любили военное дело. Дорн выписывал военные немецкие журналы и нередко читал Васильеву выдержки из сочинений покойного начальника германского генерального штаба графа Шлиффена.

— Видели когда-нибудь «петрушек»? — спросил Васильев.

— Как-то раз, на ярмарке… — улыбнулся Дорн.

— На ярмарке они к месту, а тут…

Утром поход продолжался. Приближались к германской границе. Издалека доносились редкие выстрелы, несколько раз пролетали аэропланы, и солдаты, не разбирая, чьи они, открывали по ним бешеный огонь.

Прошли по скверной песчаной дороге, вступили в лес. Старые сосны стояли как медные колонны. Мшистые бугорки, похожие на зеленые бархатные подушки, были разбросаны под ними. Добрались до просеки и остановились. Прискакали Гурецкий и Максимов. Генерал, показывая коротенькой рукой на столб с черным орлом, прокричал: