Яков Цукерник - Три комиссара детской литературы

• Название: Три комиссара детской литературы
• Автор: Яков Цукерник
• Жанр: Критика

---

И одни учителя со скрежетом зубовным стали уходить из школы (а в первую очередь уходили мужчины, что резко ускорило феминизацию школьного образования, лишение детей мужского воспитания со стороны профессионалов), другие шли к начальству протестовать и слышали в ответ, что-де где-то кого-то выгнали с урока, а он ушёл во время занятий на улицу и там совершил преступление, а ещё кто-то где-то выгнанный взял, да и повесился в уборной… Последний довод я слышал дважды, а в третий раз, случайно сумев купить семитомник Макаренко, нашёл в пятом томе на странице 240 заданный Антону Семёновичу вопрос: «В Ленинграде был случай, когда ученик, получив плохую отметку, пытался покончить самоубийством. Как быть в подобных случаях?» — и его ответ, из коего я понял, что не случайно велела наша завРОНО не говорить ей о Макаренко. Ведь в конце концов пришлось мне оборвать цепь подвигов одного третьегодничка в четвёртом классе пощёчиной, в результате чего в моей трудовой книжке появилась статья 106 пункт 4, в тексте КЗОТа гласящая «аморальное отношение воспитателя к воспитанникам», обернувшая трудовую книжку в волчий билет. А что было делать? Когда из твоего набора инструментов изъяли рубанок, поневоле пускаешь в ход топор. Но ты ли в том виновен или тот, кто умышленно рубанок стащил? Ответ понятен каждому кроме сотрудников народного, городского и республиканского судов, всякий раз заявлявших мне, что бить ребёнков нельзя, а раз ударил — нарушил, а раз нарушил — подлежишь изгнанию… Потому-то в пионерских лагерях не пускают детей купаться — вдруг утонут?! Потому-то и туристские походы превращаются в комедию: потеряются, заболеют, ногу наколют, а нам отвечать…

Немудрено, что пришлось и Олегу Московкину уйти из того интерната, где повторилась смена Арсения Петровича Гая Ангелиной Никитичной. Правда, упомянутая тётя в конце концов будет оттуда изгнана (или переведена на другую работу в той же системе, возможно даже — на более высокий пост, это я тоже видал в жизни), а его позовут туда опять по просьбе помнящих о нём ребят, так что в масштабе интерната имело место нечто вроде временного возрождения ленинских норм после ХХ съезда партии. Но скольким она успела кастрировать души и разум, скольким ещё она нагадит в мозги и сердца в своей жизни при нынешних всё ухудшающихся обстоятельствах?! А те, кого она уже выучила? А их дети и ученики?

А вспомним, как распоясываются контролёрша в кинотеатре и некая тётка с сумкой в троллейбусе — опять никто кроме верящего пока что в справедливость мальчишки — того же Серёжи Каховского — не становится на их пути. Пока что — выделил я. Потому что уже и ему становится невмоготу, и он начал терять железобетонность убеждения, что власть находится в руках хороших людей. Он не пошёл в райком комсомола добиваться места на демонстрации для своего оставленного вне закона клуба — не поверил, что помогут, что захотят помочь. А ведь совсем недавно счёл бы врагом всякого, кто сказал бы ему, что возможно недоверие к райкому комсомола…

…Илья Эренбург в «Буре» рассказал о том, как немцы в своей газете для русских рабочих в Германии написали, что Москва взята, и воспитанная в доверии к печатному слову девушка этому поверила. В продолжении «Бури» — романе «Девятый вал» — французский посол де Шомон говорит журналисту Саблону: «Они вывели новую породу людей, верящих всему, что пишут в газетах». Это потому, что писали правду, когда-то писали, и осталась инерция веры в правдивость прессы, кстати сказать, на придонном уровне советского океана ещё и поныне не до конца изолгавшейся. Потому что была Советская власть. Была… А сейчас? Я не намерен ограничиваться намёками — скажу, что думаю. Ибо нельзя писать о храбреце, если сам трус — как сказал герой Гражданской войны в Дагестане Махач Дахадаев. Данную страницу я печатаю в середине декабря 1984 года. Что было в истекшие несколько недель? Было торжественное захоронение на Новодевичьем кладбище рядом с Маяковским праха Шаляпина — «великого русского», позорно бросившего Родину в трудные для неё годы. Была впущена обратно Светлана Аллилуева, немало грязи вылившая не только на память о своих родителях, но и на свою страну. И нигде, ни в одной газете, ни в одной телепрограмме ни единым словом не было упомянуто, что прошло ровно полвека со дня злодейского убийства Сергея Мироновича Кирова. Была награждена орденами большая группа писателей, в том числе получил орден Трудового Красного Знамени и Владислав Крапивин, но при этом не какой-нибудь, а орден Дружбы Народов пожаловали антисемиту Валентину Пикулю, которому за его роман «У последней черты» рижские ребята-евреи морду набили, и правильно сделали — будь там я, добавил бы от всей души. Такие вот дела творятся на высшем уровне нашего государства. Мудрено ли, что на уровне описанного Крапивиным среднего советского города творится именно то, что он описал в трилогии о Серёже Каховском? Ну, а о всеобщем молчании, когда на глазах у так называемых советских людей распоясывается негодяй, я могу судить и на личном опыте.

В октябре 1976 года на станции «Кузнецкий мост» в вагон метро, в котором я ехал, не вошла — вбежала маленькая старушка, а следом, поливая её во весь рык гнуснейшей бранью, ввалился краснорожий детина квадратного сложения, лет под 45–50. Он кричал, что нечего жидам в Москве делать, что он их всю жизнь бил и будет бить. Заметив мой взгляд, он с ходу переключился на меня: «Чего смотришь, жидовская морда? Гитлер, жаль, вас не перевешал, катись в свою Палестину!» И все — не менее семидесяти человек было в вагоне — молчали. Пришлось поставить портфель на пол и врезать ему по морде. И сошлись мы на середине вагона, и он замахнулся, а я перехватил его руку, и он орал, что бил жидов и будет бить, а я орал ему в ответ, что он фашист, полицай, власовец, что таких черносотенцев ещё мой дед бил (а он был боевиком применявшей террор против погромщиков «Социалистической Еврейской Рабочей Партии» — СЕРП, а за антивоенную агитацию в своём полку в Первую Мировую войну был приговорён к смерти, но сумел бежать), что и отец мой таких целыми не отпускал, что — вон отсюда, пока я тебя не угробил, сволочь нацистская! А люди (среди них, как я потом заметил, были и два офицера) стояли, сидели и — молчали. Только одна маленькая и храбрая женщина, ничего не поняв, но будучи идейным борцом за мир, кинулась между нами и стала уговаривать простить друг друга, перестать, успокоиться. Кто-то взял её за плечо и отвёл в сторону: «Не мешай им, у них свои дела». И так было до станции «Текстильщики» — пять перегонов. Поезд останавливался, люди входили, выходили, и никто не вмешивался. В «Текстильщиках» выкатился и он, так и не посмев меня ударить, хотя по виду в нём было больше лошадиных сил. А ударил бы — я постарался бы ответить смертельным ударом, ибо хотя и не в армии, а кое-чему пришлось учиться в нашей солнечной стране. И что было бы тогда?

В заполненном на две трети вагоне не могло не быть среди пассажиров «членов» партии и ВЛКСМ, ветеранов войны, а все они молчали, будто их и не было. Стали бы они на суде свидетелями в мою пользу? Не верю в это, но не то что «верю», а именно ЗНАЮ, что этот мерзавец лучше после нашей встречи не стал и что он ещё много грязи выльет в души сталкивающихся с ним людей, а особенно чужих и своих детей при равнодушном или даже сочувственном молчании окружающих. Такие, как он, уже сделали Одессу, Киев и Ленинград первым, вторым и третьим городами по числу вынужденных покинуть Родину советских граждан еврейской национальности. Это знают многие — и молчат. Их хорошо учили Нелли Ивановны и их коллеги — выучили.

Вспомним, за что Пашка Букамашкин назвал фашистом Саньку в гайдаровской «Голубой чашке». И вспомним, что именно этот бит информации (слово «жидовка») был выброшен при великолепной экранизации гайдаровской жемчужины. Спите спокойно, дорогой Аркадий Петпрович, в своей могиле под Каневом! Ваши портреты висят на стенках, Вас поминают, как святого покровителя детей, Вашими произведениями зачитываются дети определённого возраста и с удовольствием перечитывают их и больные ностальгией по своему детству взрослые… Ну, а что свыше поступают указания самую суть выбросить или замолчать, то чего на свете не бывает! Да будет Вам посмертным утешением и надеждой созданный Евгением Шварцем образ короля, на глазах которого душили его любимую жену, а он стоял рядом и уговаривал её: «Потерпи, может, ещё всё обойдётся…» Вдруг и у нас всё обойдётся, Нелли Ивановны и Елизаветы Максимовны перевоспитаются, а Гусыни и Кисы займутся сбором макулатуры…

Помимо горе-учителей, горе-общественников, горе-начальников из милиции и горе-руководителей из советских и партийных органов города, не пришедших на помощь клубу даже после выступления газеты, имеются в городе и другие враги МИРА ДЕТЕЙ, в конечном счёте враги советского народа, бьющие по его смене и надежде. Вот, например, инспектор по внешкольным учреждениям в РОНО Стихотворов, для которого понятия о чести, флаге, отваге и верности — «детские игрушки». И хотя об этом его высказывании было сразу же сообщено первому секретарю горкома комсомола и тот велел тут же взять трубку Стихотворову (всегда бы такая оперативность была!) и объяснил ему, что флаг пионерского отряда — не детская игрушка (интересно, надеялся ли глава городского комсомола, что всё будет понято и станет для Стихотворова законом жизни?) — тот остался на своём посту и принял деятельное участие в удушении клуба. Он заявляет, что с кем-то в райисполкоме согласовал это. С кем же? Не с руководством. С кем-то безымянным из среднего звена… Юлиан Семёнов в «Семнадцати мгновениях весны», анализируя причину неудачи Бормана в схватке с Гиммлером, сообщает, что всё решил маленький человечек из среднего звена бормановского аппарата, работавший на Гиммлера. Так и тут вышло. Анонимной стала в нашей стране власть. Не советская, а просто власть. Всё решают чиновнички, секретари, референты. Могут сообщить начальству, могут придержать, могут отфутболить самую срочную бумагу — и история с детским клубом «Эспада» — лишь капля в море подобных случаев. Крапивин даёт нам лишь этот факт, но мы-то, взрослые читатели, знаем, что стоит за этим фактом. И помним михалковское «А льву и невдомёк, что муха так сильна, что перед ней все лезут вон из кожи и что она в его прихожей деламии львиными подчас вершит одна». Так что нам приходится думать над проблемой — что и как сделать, чтобы не было ни подобных фактов. ни того, что за ними стоит.