Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля

• Название: Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
• Автор: Габриэле Д’Аннунцио
• Издательство: Книжный Клуб Книговек
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: ISBN 978-5-904656-32-4

Габриэле Д’Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

В первый том Собрания сочинений вошел роман «Наслаждение», повесть «Джованни Эпископо» и сборник рассказов «Девственная земля».

---

Она, значит, стояла у окошка, и я прислонился. Несколько минут молчал. Потом с невероятным усилием взял ее за руку и спросил:

— Джиневра, ты уже обманула меня?

Она посмотрела на меня с удивлением, потом проговорила:

— Обманула? То есть как?

Я спросил ее:

— У тебя уже есть любовник? Может быть… Доберти?

Она еще раз поглядела меня — я дрожал всем туловищем.

— Что за сцену ты мне устраиваешь? Что на тебя нашло? Ты с ума сошел?

— Отвечай мне, Джиневра.

— Ты с ума сошел?

И видя, что я хочу еще раз взять ее за руки, она крикнула на меня отодвинувшись:

— Не трогай меня. Довольно!

Но я как безумный бросился перед ней на колени, удерживая ее за подол платья.

— Умоляю тебя, умоляю тебя, Джиневра! Имей сострадание, хоть каплю сострадания! Подожди, по крайней мере, когда родится… несчастное существо… мой бедный сынок… Ведь он мой, правда? Подожди его рождения. После я буду делать все, что ты захочешь, буду молчать и буду терпеть все. Когда будут приходить твои любовники, я буду уходить из дому. Если ты мне прикажешь, я буду чистить им сапоги в соседней комнате… Я буду твоим рабом, буду их рабом, все стерплю. Но подожди, подожди только! Дай мне сначала моего сына! Имей сострадание…

Ничего, ничего! В ее глазах светилось лишь чуть-чуть насмешливое любопытство. Она отодвинулась повторяя:

— Ты с ума сошел?

Потом, видя, что я продолжаю ее умолять, она повернулась ко мне спиной, вышла и заперла за собой дверь, а меня оставила там на коленях, на полу.

На полу было солнце, а на стуле лежал надгробный венок, и мои рыдания ничего не могли изменить…

Можем ли мы хоть что-нибудь изменить? Имеют ли хоть какую-нибудь цену наши слезы? Каждому человеку предопределена заранее его судьба. Вот и все, ничего больше. Аминь.

Мы оба устали, дорогой синьор, я — рассказывать, вы — слушать. В сущности говоря, я немного путался. Пожалуй, даже слишком много путался, потому что, вы сами знаете, все дело-то ведь не в этом. Самое-то главное в другом. Но у нас еще десять лет впереди, пока мы не дойдем до главного — десять лет, десять веков скорби, нищеты, позора.

А между тем все еще было поправимо. Да, в ту ночь, когда я услыхал крики роженицы, нечеловеческие завывания, которые трудно было узнать, которые походили на рев животных, убиваемых на бойнях, я думал с содроганием всего моего существа: «Если бы она умерла! О, если бы она умерла, оставив мне живое существо!» Она кричала так ужасно, что я думал: «Кто так кричит, тот не может не умереть». У меня была подобная мысль, ну да, у меня была такая надежда. Но она не умерла, она осталась жить на мое проклятие и на проклятие моего сына. Моего — он действительно был моим, моей кровью. Под левым плечом у него виднелось такое же точно, совершенно особенное пятнышко, какое чернело и на моем теле с самого дня моего рождения. Да будет благословен Бог за это пятнышко, давшее мне возможность распознать моего сына! Теперь рассказать вам о наших страданиях в течение десяти лет? Рассказать вам все? Нет, это невозможно. Я не дойду так до конца. И потом, пожалуй, вы мне не поверите, так как те мучения, которые мы вытерпели, — они невероятны.

Но вот вам в кратких словах одни факты. Мой дом превратился в дом разврата. Иногда мне приходилось встречаться в дверях с незнакомыми мне мужчинами. Я не исполнил того, что обещал, я не стал чистить им сапоги в соседней комнате, но все же я был в своем доме на положении последнего прислужника. Баттиста, и тот был счастливее меня, Баттисту унижали меньше. Ни одно человеческое унижение не сравнится с моим. Сам Христос пролил бы на меня все свои слезы, так как я один среди людей коснулся дна, последнего, самого последнего дна унижения. Баттиста, вы понимаете, этот несчастный мог теперь пожалеть меня.

И это еще было ничего в первые годы, когда Чиро еще не понимал. Но когда я заметил, что его разум развернулся, когда я заметил, что в этом слабом и хрупком существе разум начал развиваться с поражающей быстротой, когда я услышал из его уст первый жестокий вопрос, — о, тогда я увидал свою погибель.

Что сделать? Как скрыть от него истину? Как спастись? Я увидел свою погибель!

Мать о нем не заботилась, по целым дням забывала о нем, иногда лишала его самого необходимого, случалось даже, что била его. А я долгие часы должен был проводить вдали от него, я не мог окружать его постоянно своей нежностью, не мог скрасить ему жизнь, как мечтал о том, как того хотел. Несчастное создание проводило все свое время в обществе служанки на кухне.

Я поместил его в школу. По утрам сам провожал его туда, в пять часов пополудни брал его оттуда, и уж больше с ним не расставался, пока он не засыпал. Он быстро научился читать и писать, обогнал всех своих товарищей, он делал поразительные успехи. В его глазах светился ум. Когда он смотрел на меня своими большими черными глазами, которые озаряли все его лицо, такими глубокими и грустными, я испытывал временами какое-то внутреннее беспокойство и не выдерживал подолгу его взгляда. О, иногда вечером, за столом, когда сидела еще его мать и над нами нависало молчание, вся моя немая тоска отражалась в этих чистых глазах! Но дни действительно ужасные предстояли еще впереди. Мой позор был слишком очевиден, скандальные слухи были чересчур сильны. Синьора Эпископо была чересчур известна. Кроме того я относился спустя рукава к своим служебным обязанностям, в бумагах у меня часто попадались ошибки, бывали дни, когда руки у меня так сильно дрожали, что я не в состоянии был писать. Мои товарищи и начальники считали меня человеком бесчестным, опозоренным, глупым, низменным. Мне были сделаны два или три предостережения, затем на некоторое время меня отстранили от службы и в конце концов дали отставку — за оскорбление нравственности.

Вплоть до этого дня я представлял из себя хоть некоторую ценность благодаря получаемому мной жалованью. Но с того дня я стоил меньше тряпки, меньше куска грязи, валяющегося на улице. Никто не может себе представить того бешенства и остервенения, с которыми моя жена и теща принялись меня мучить. И после того еще они отняли у меня те последние несколько тысяч франков, какие оставались у меня, на мои деньги маклерша открыла мелочную лавочку, и на эти маленькие барыши семья могла еще существовать.

На меня стали смотреть как на ненавистного дармоеда, меня поставили на одну доску с Баттистой. И мне случалось находить по ночам дверь запертой, случалось терпеть и голод. Я принимался за всякие ремесла, за самые низкие, презренные работы, я бился с утра до вечера, чтобы заработать копейку, брался за переписку, бегал на побегушках, был суфлером в опереточной труппе, был швейцаром в редакции, был приказчиком в каком-то брачном агентстве, делал все, на что был способен, терся среди всевозможных людей, испытал всевозможные оскорбления, гнул шею под всяким ярмом.

Теперь скажите мне: после всей этой работы в течение долгих дней не заслуживал ли я хоть маленького отдыха, хоть немножко забвения? По вечерам, как только Чиро закрывал глаза, я выходил из дому. На улице меня уже дожидался Баттиста. Вместе с ним мы отправлялись в какой-нибудь погребок.

Какой отдых? Какое забвение? Кто был в состоянии понять смысл этих слов: «Утопить свое горе в вине»? А, синьор, я пил постоянно, потому что постоянно чувствовал, как меня сжигает неугасимая жажда, но вино ни разу не дало мне ни секунды радости. Мы сидели один против другого, и нам не хотелось говорить. А впрочем, там никто не разговаривал. Заходили вы когда-нибудь в такой безмолвный кабачок? Пьющие сидят там в одиночку, лица у них утомленные, они поддерживают голову рукой, перед ними стоит стакан, и их глаза устремлены на этот стакан, но они вряд ли его замечают. В нем вино? Или кровь? Да, синьор, и то, и другое.

Баттиста почти совсем ослеп. Однажды ночью, когда мы возвращались с ним вместе, он остановился под фонарем и, ощупывая себе живот, сказал:

— Видишь, как он разбух?

Затем, взяв мою руку, чтобы показать мне его затвердение, он добавил изменившимся от страха голосом:

— Что-то будет?

Уже несколько недель он находился в таком положении и никому не говорил о своей болезни. Спустя несколько дней я повел его в больницу, чтобы показать его докторам. У него оказалась опухоль, вернее, несколько опухолей, которые быстро разрастались. Можно было попробовать сделать операцию. Но Баттиста не согласился, хотя и не мог примириться с мыслью о смерти. Он протянул еще месяца два, потом был принужден слечь в постель и уже больше не вставал.

Какая медленная, какая ужасная смерть! Маклерша удалила несчастного в своего рода тюремную каморку, в темную и душную нишу, в отдаление, чтобы не слышать его стонов. Я ежедневно заходил туда, Чиро тоже навещал его вместе со мной, помогал мне… Ах, если бы вы видели моего бедного мальчика! Какое мужество проявлял он в этом деле милосердия подле своего отца!