Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.

• Название: Собрание сочинений в трех томах. Том 3.
• Автор: Гавриил Троепольский
• Издательство: Центрально-Черноземное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

В третий том Собрания сочинений Г. Н. Троепольского вошли повести «В камышах» и «Белый Бим Черное ухо». Публицистическое и драматургическое творчество писателя представлено очерком «О реках, почвах и прочем», пьесой «Постояльцы». В том включен также киносценарий «Земля и люди».

---

Шофер-союзник внимательно слушал это, стоя рядом с нами.

Митяй спросил у него:

— Вы откуда, братва?

— Из Непаловки.

— Чего тащите?

— Мокрую кукурузу, на областной элеватор. Сушить негде — пропадает.

— Дак это ж от Корневцов сорок километров! — воскликнул наш доцент.

— Ну а что? — недоумевал союзник.

— Как «что»? Как «что»? — загорячился Иван Васильевич. — Вы кукурузу в область, а они — отходы из области. А живете рядом.

— Постой-ка, — остановил его тот союзник (другие пошли к своим автомобилям). — Постой-ка! — Он подошел к Ивану Васильевичу, высокий, сухолицый, в дубленом полушубке, ростом под стать доценту. — Ты-то сам кто?

— Я?.. Я доцент.

— Какой ты несмышленый, доцент. По-научному — наивный. Сразу видно — городской.

— Нет. Я родился и вырос в деревне! Это — дико! — уже кричал Иван Васильевич.

— Мало что! Не хотела ворона сыр ронять, да каркать надо. Писателя Крылова читал? То-то вот и оно… По мне так: есть путевой лист — а остальное меня не касается. Скажут: свали кукурузу в яр — свалю, только документ дай, чтоб все законно.

— А совесть?! — почти выкрикнул Фомушкин так, что у меня пробежали по спине мурашки.

— Совесть, совесть… — растерялся шофер. И вдруг вспыхнул: — А это тебе совесть: борт о борт навстречу везем на копейку, а тратим тыщи? Это тебе совесть? Да? Ты вот, видно, начальник. Молодой ты начальник, по-научному — наивный. Чего молчишь?! — крикнул он. — Где твоя совесть? А я тоже человек, я тоже есть хочу. Машина — мой хлеб. Дай путевой лист — кукурузу в пруд свалю, а ты запишешь: рыбам на откорм. Совесть! Много вас, учить-то… Совесть!.. Думаешь, не тяжко? Туда же: совесть!

Возражений он выслушивать не пожелал: повернулся и ушел.

— Этого голыми ладошками не сцапаешь, — сказал Митяй Фомушкину, указывая в спину союзника, и крикнул: — Эй ты! Елкина мать — воронья совесть! (Тот обернулся.) Ехать-то надо или не надо? Вернись-ка, устроим потолкуй.

Длинный пришагал-таки обратно:

— Ну?

— Вот тебе и ну. Что ж вы: пошли, побрехали вороны с какой-то совой и — в кабину? Как тебя зовут?

— Егор.

— «По-научному, ты наивный», Егор… Как по отцу?

— Ефремыч.

— Значит, Егор Ефремыч. Это хорошо, что ты Егор Ефремыч. Ехать надо?

— Надо.

— Что думаешь делать?

— Копать буду.

— Сколько дней?.. Ну копай один. Документ подпишу: копал. Машину-то они разгрузили?

— Кончают.

— Что ж вы сказали этой Сове?

— А что ему скажешь? И слушать не хочет.

— Ты бы ему сказал: вас десять гавриков, а нас четыре, «козлы» не в счет. Нам, мол, не к спеху — замерзайте или копайте сами на десять машин. Не сказал так?

— И ты учить? Что-то, я посмотрю, как ни легковая, так учителей полна, как бочка с огурцами.

— Да не учу я тебя, «по-научному, наивный». Ведь если их десять да вас четверо — четырнадцать сидорков! — возьметесь, то надо зарыть в стену-то только ваши четыре машины! Понял? Через час и поедем.

— Оно так. Слов нет. Приблизительно я и говорил ему почти то же самое. Но он уперся: «Пропускай колонну!» — и конец. Я таких знаю… Пойду копать.

— Ну иди… Иди, наивный Егор Ефремыч… Нет, постой! — Митяй изменил тон и заговорил так, что было понятно — возражений не требуется: — Слушай, Егор Ефремыч. Выбирайте там место, где поменьше стенка. Туда сдайте свои машины. Понял? И начинайте помаленьку зарываться шириной в полмашины. Ну, понимаешь? Чтобы около каждого был проезд. Делай. От вашей колонны ты уполномоченный.

— А вы все?

— Мы? Придем помогать. Все придем. Только командуй. Будешь командовать — придем, не будешь — не придем.

Егор Ефремович затопал дальше, даже заспешил.

— С чем мы придем к нему? С одной лопатой пятеро? — спросил доцент из «козла».

Они с Петром Михайловичем уже сидели в автомобиле, постукивая ногами: одеты были легче нас и, видно, успели продрогнуть.

Валерий Гаврилович спросил у Митяя:

— Дмитрий Данилыч! В самом деле, как же быть? Надо торопиться, а с этим Совкиным… Черт знает, что он за человек. Тут, в снегу, он царь и бог.

— Ладно… пойду и я, — загадочно проговорил Митяй. — Узнаем хоть, что он за птица.

Фомушкин не возражал. Мы втроем отправились, как мне показалось, на поклон.

Там уже пылал костер. Шоферы облили автолом солому и сидели вокруг огня кружком, греясь и переговариваясь неторопливо. Совкин явно выжидал: пусть сами копают! Он даже не обкапывал пока объезд, чтобы взять на буксир Конька. Пусть другие сделают, а он проедет с колонной. Так мне казалось. И я решил: пойду сейчас и скажу ему, что «ты, Совкин, самодур» и что «четырнадцать человек для четырех машин…»

Но я ничего не успел сказать, потому что Митяй еще в десятке метров от них запел надрывным блатным голосом песню, какую когда-то я уже слышал:

Ты меня ждешь…

Глаза шоферов вонзились в Митяя с интересом. Сова поворочал желваками, встал и спросил:

— Откуда ты… мальчик?

— От «Макара», папочка. От «Макара». За телятами ходил — зэкачами кормил.

— Урка, — заключил Совкин.

До сих пор Митяй ни на кого не взглянул — он смотрел мимо лиц или на огонь, но последнее слово как бы подбросило его: он вскинул рывком подбородок, глянул на Совкина, потом подошел тихо, медленно, стал вплотную к нему, в упор, и улыбался той самой, знакомой мне, угрожающей улыбкой.

— Э, да тут и Сова! — мило сказал он.

— А ты, мальчик, откуда меня знаешь? — спросил со злобой Совкин.

Я и впрямь подумал, что они знакомы, но, оказалось, Митяй просто определил точно, кто из них Сова. А тот, видимо, так и решил, что знает.

— Сову-то! — воскликнул Митяй, все так же улыбаясь.

Второй раз он назвал его по кличке. Это взбесило противника, и он неожиданно рявкнул:

— Пошел отсюда, каторжник, к… матери!

Митяй все так же мило спросил:

— Ка-атор-ж-жни-ик?!

И вдруг… ударил его кулаком, снизу вверх, под челюсть! Это был страшный удар! Совкин упал навзничь, как мешок, потом вскочил и замычал, кривясь от боли:

— Ты что? Ты что? Шутки не понимаешь? Ответишь! Ответишь!

В первые секунды все опешили, никто даже не стронулся с места — так внезапен был удар. Только уже после того как поднялся на ноги Совкин, мы с Фомушкиным рванулись к Митяю.

— Немедленно уходи! — крикнул ему вне себя Валерий Гаврилович.

— Митяй! Что ты делаешь? Что ты делаешь? — глупо спрашивал я.

А он повернулся к Фомушкину и сказал тихо и строго:

— Валерий Гаврилович, не вмешивайтесь в это дело. Вашей власти тут нету: видишь, метель начинается.

Первым вскочил Конек, — кажется, в ту же секунду, как рванулся Фомушкин. За ним все остальные шоферы. Они кричали наперебой:

— Нашего бить?

— А ну, братва! Дадим им всем на добрую память!

— Бери лопаты!

— Бей их, так их мать!

— Уходи, уходи! — настаивал Фомушкин, пятясь назад вместе со мной.

Что скрывать: не очень хотелось, чтобы кто-то огрел лопатой по голове, а такая возможность была. Однако наше замешательство было минутным. Мы увидели, как Конек, выпустив на лоб чуб, подскочил к Митяю петухом:

— Дать тебе?! Дать, гроб тебе?!

Митяй не стронулся с места. Он вынул из кармана кусок сала, отрезал финкой ломтик и спросил у Конька:

— Шамать хочешь, младенец? — И улыбался, увидев, как Конек сдал, а остальные присмирели. Затем он решительно шагнул к Совкину, что стоял у борта машины, зажав челюсть обеими руками.

Совкин попятился назад:

— Ты что? Ты что? — мычал он сквозь ладони.

Их было десять человек. А Митяй ходил среди них, подняв теперь голову. Совкину он сказал просто и даже снисходительно:

— Да ты не пяться раком. Значит, драться не будем?

— Пошел ты к черту! — И все-таки пятился.

— Не будем так не будем. — Митяй вплотную подошел к Совкину.

Тот перестал отступать и спросил с озлоблением:

— Ну, за что ударил?

— Это другой разговор! — воскликнул Митяй. — Это можно обсудить чин по чину. Блямбу я тебе прописал с точным адреском — за «каторжника».

— А сам как называл? — вспыхнул Совкин, чуть даже подскочив на месте.

— Э-э! Не-ет! Тут две вещи разные — «Сова» и «каторжник», — возражал ему Митяй уже мирным тоном.

Шоферы сгрудились у огня, и, как это ни странно, некоторые уже посмеивались.

— Не хочу быть каторжником, — сказал Митяй. — Ты это понимаешь? Восемь лет — понимаешь?

— Хватит! — заорал Совкин. — Сам пять лет проглотил. А ты, как сука… скорей бить!

— Да я и ударил-то в четверть силы. От такой блямбочки, если по-настоящему, челюсть расходится по компасу и салазки пополам. Не во всю же я силу… Значит, и ты зэк?.. Вот оно как. Сказать по правде, я догадался. Выходит, ты шкурку снял всю — чистый. Теперь выслуживаешься. «Пусть хоть подохни другой, а я колонну в обиду не дам». Служить служи, да на лапках не ходи… На Доску почета хочешь? Валяй на доску — не возражаю, я сам не против, но только не грызи соседа… я, кореш, за тем ведь и шел: поговорить как человек с человеком. А ты: «Ка-аторжник». Надулся барабаном: я — не я! Должен был я тебе резолюцию наложить или не должен? Как по-твоему?