Владислав Реймонт - Земля обетованная

• Название: Земля обетованная
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Панорама
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-85220-411-0

Действие романа классика польской литературы лауреата Нобелевской премии Владислава Реймонта (1867–1925) «Земля обетованная» происходит в промышленной Лодзи во второй половине XIX в. Писатель рисует яркие картины быта и нравов польского общества, вступившего на путь капитализма. В центре сюжета — три друга Кароль Боровецкий, Макс Баум и Мориц Вельт, начинающие собственное дело — строительство текстильной фабрики. Вокруг этого и разворачиваются главные события романа, плетется интрига, в которую вовлекаются десятки персонажей: фабриканты, банкиры, купцы и перекупщики, инженеры, рабочие, конторщики, врачи, светские дамы и девицы на выданье. Из шумных цехов писатель ведет читателя в роскошные дворцы богачей, в пивные, где дельцы предаются пьяным оргиям, будуары светских львиц, делает его свидетелем деловых встреч и любовных сцен.

Публикуется новый перевод романа.

---

Она словно не замечала ни фрау Аугусту, которая несколько раз заходила в комнату и поправляла ей подушки, ни стоявшего возле постели мужа и покрасневшими глазами смотревшего на ее осунувшееся серо-желтое лицо.

— Макс! — прошептала она, услышав шаги сына, и ее безжизненное лицо мгновенно преобразилось.

Макс поцеловал ей руку.

Она прижала к груди его голову, погладила по волосам, а когда он вышел в столовую, снова уставилась в окно.

Обедали молча и за столом долго не засиживались: царившая в доме печаль действовала на всех угнетающе.

Старик Баум изменился до неузнаваемости: еще больше похудел, сгорбился, лицо у него потемнело, и глубокие, точно вырезанные на дереве, морщины пролегли около носа и рта.

Он пытался поддерживать разговор, осведомлялся, как обстоят дела на фабрике, но на полуслове умолкал, задумывался и, перестав есть, смотрел в окно на стены мюллеровской фабрики, на блестевшую на солнце стеклянную крышу прядильни Травинского.

Сразу после обеда он отправлялся на фабрику, обходил пустые цеха, осматривал бездействующие станки, а потом, затворясь в конторе, смотрел на город: на тысячи домов, фабрик, труб и с невыразимой тоской прислушивался к клокочущей жизни.

В последнее время он никуда за пределы фабрики не выходил, обрекая себя вместе с ней на умирание.

Фабрика, по выражению Макса, была при последнем издыхании.

И никакие усилия не могли ее спасти.

Она должна была погибнуть в борьбе с паровыми гигантами, а Баум не понимал этого, верней, не хотел понять и решил бороться до конца.

Макс и зятья убеждали его заменить ручной труд машинным, то же советовали ему и немногие старые друзья, предлагая кредит или даже наличные деньги.

Но он об этом и слышать не хотел.

Продукция его не продавалась: весенний сезон был неблагоприятным для всей Лодзи. Он увольнял рабочих, сворачивал производство, ограничивал свои потребности, но продолжал упорствовать.

Вокруг него образовалась пустота; в городе открыто говорили, что старик Баум помешался, над ним смеялись и постепенно его стали забывать.

Боровецкий ушел сразу же после обеда и, после гнетущей обстановки этого дома, вздохнул свободно только на Пиотрковской.

До свидания с Люцией у него еще оставалось время, и он решил зайти к Высоцкому.

Тот рассеянно поздоровался с ним: в приемной сидело несколько пациентов и он был очень занят.

— Извините, я приму еще одного больного, и тогда мы пойдем к маме.

Боровецкий присел к окну и оглядел маленький кабинет, буквально забитый всевозможными инструментами и пропахший карболкой и йодоформом.

— Пошли! — сказал наконец Высоцкий, выпроводив старого еврея, которому долго втолковывал, что ему надо делать.

— Пан доктор, пан доктор! — просительно воскликнул еврей, возвращаясь от двери.

— Слушаю!

— Пан доктор, значит, я могу не опасаться? — тихим, дрожащим голосом спросил он, тряся от волнения головой.

— Я вам уже сказал: у вас нет ничего опасного, надо только выполнять все мои предписания.

— Большое спасибо! Я буду делать все, что вы велели, мне нельзя болеть: у меня гешефт, жена, дети, внуки. Но все-таки я опасаюсь… Скажите, пан доктор, я могу не опасаться?

— Сколько раз вам надо повторять одно и то же!

— Хорошо, хорошо, но я вспомнил одну вещь. У меня есть дочка, так вот она заболела, чем, не знаю, не знали этого и лодзинские доктора. Она очень похудела и была бледная, как эта стена, нет, что я говорю, как чистый мел. У нее ломило суставы, болели руки, спина. Повез я ее в Варшаву. «Ей поможет только Цехоцинек!» — сказал доктор. «Хорошо, — говорю. — А сколько будет стоить этот Цехоцинек?» — «Двести рублей!» Откуда же мне взять столько денег! Тогда обратился я к другому врачу. Он говорит: надо сделать разминание. И велел мне выйти из кабинета. Вышел я и слышу: моя Ройза кричит. Я испугался за нее: ведь я — отец! И говорю, вежливо так, через дверь: «Пан профессор, так нельзя!» Он обозвал меня дураком. Ну ладно, думаю, буду молчать. Но когда она опять закричала, я рассердился и сказал уже не так вежливо: «Пан доктор, так нельзя! Я полицию позову, — она порядочная девушка!» Он выставил меня за дверь, сказав, чтобы я не мешал. Жду на лестнице, выходит Ройза, красная как кумач, и говорит, что чувствует приятность в костях. Через месяц она была совсем здорова, так помогло ей… не знаю, как это правильно называется… разминание.

— Массаж. Говорите скорей, — мне некогда!

— Пан доктор, может, и мне нужно сделать такое разминание? Вы не думайте, я рубля не пожалею. До свидания! Прошу прощения! Меня здесь больше нет! — поспешно ретируясь, бормотал он, так как Высоцкий наступал на него с таким грозным видом, словно хотел вышвырнуть за дверь.

Но в кабинет тут же пролезла толстая еврейка.

— Пан доктор, пан доктор, мне грудь заложило, дышать совсем не могу, — стонущим голосом говорила она.

— Одну минуточку! Может, вы пройдете в гостиную к маме? А я, как только освобожусь, присоединюсь к вам.

— Любопытные экспонаты!

— Еще какие! Старик, который только что вышел, целый час морочил мне голову и в результате, воспользовавшись вашим приходом, не заплатил за визит.

— М-да, неприятно! Но это, наверно, случается нечасто.

— У евреев такая забывчивость — обычное явление. Приходится им напоминать, а это, согласитесь, малоприятно, — говорил доктор, провожая Кароля в гостиную, и голос у него был печальный.

Боровецкий познакомился с Высоцкой, когда привез ей письмо от Анки, и с тех пор несколько раз бывал у нее по поручению невесты.

В полутемной комнате со спущенными шторами и задернутыми портьерами она сидела в кресле у незанавешенного окна в полосе яркого солнечного света.

— Я ждала вас вчера, — сказала она, протягивая ему тонкую, изящную руку с длинными пальцами.

— Простите, не смог вырваться: привезли машины, и мне до самого вечера пришлось следить за их разгрузкой.

— Очень жалко. Надеюсь, вы не в претензии на меня за то, что я отнимаю у вас время.

— Я к вашим услугам.

Он опустился рядом на низенький пуф, но тотчас отодвинулся в тень, так как было нестерпимо жарко. А она сидела на солнце, и оно освещало ее стройную фигуру, смуглое лицо со следами былой красоты, золотило черные волосы и искрилось в больших карих глазах.

— Вам не жарко?

— Я люблю погреться на солнце. Что, у Мечека много больных?

— Несколько человек в приемной.

— Евреи и рабочие?

— Кажется, да.

— Увы, других пациентов у него нет, и, самое печальное, он не стремится их иметь.

— Он качеству предпочитает количество. Работы больше, но в материальном отношении это, наверно, одно и то же.

— Дело не в том, сколько он зарабатывает: в конечном счете мы живем на оставшийся капитал. Но нельзя же столько сил отдавать этим безусловно несчастным, но страшно нечистоплотным евреям и разным нищим, которые его осаждают. Конечно, облегчать страдания бедняков — наш долг, но было бы естественней, если бы ими занимались доктора, не принадлежащие к нашему кругу, — они менее впечатлительны, так как с детства привыкли видеть нищету и грязь.

Она нервно передернулась, на ее красивом лице появилось выражение безмерной гадливости, и, словно почувствовав неприятный запах, она поднесла к носу кружевной платочек.

— Ничего не поделаешь, Мечислав любит своих пациентов и поступает так из соображений высшего порядка, — с иронией заметил Кароль.

— Против этого я ничего не имею. И допускаю, что каждый мыслящий человек должен верить в какую-то возвышенную, пусть даже химерическую, идею, иначе трудно смириться с окружающей нас ужасной действительностью. Согласна: можно посвятить жизнь служению идее, но если она облачена в грязные лохмотья, это выше моего понимания!

Она замолчала и, так как цинковые крыши ослепительно блестели на солнце, заслонила окно бледно-зеленой шелковой ширмочкой с изображением золотых птиц и деревьев.

Еще некоторое время она сидела молча, повернув к нему голову, залитую призрачным золотисто-зеленым светом, и наконец, понизив голос, спросила:

— Вы знаете Меланию Грюншпан? — Фамилию она произнесла с оттенком брезгливости.

— Встречался с ней в обществе, но знаю мало.

— Жалко! — прошептала она и с величественным видом прошлась несколько раз по комнате.

Постояла у двери в кабинет сына, прислушиваясь к доносившимся оттуда приглушенным голосам. Потом устремила взгляд на залитую палящим солнцем, грохочущую улицу.

Кароль с любопытством наблюдал за ее поистине царственными движениями и, хотя в полумраке комнаты не мог разглядеть ее лица, догадывался, что оно выражает беспокойство.

— А вам известно, что панна Меля влюблена в Мечека? — напрямик спросила она.