Андрей Косёнкин - Крыло голубиное

• Название: Крыло голубиное
• Автор: Андрей Косёнкин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0652-5

Исторический роман Андрея Косёнкина «Крыло голубиное» рассказывает о жизни и смерти великого князя Михаила Тверского, который посвятил свою жизнь собиранию русских земель и, как смог, сопротивлялся могуществу Золотой Орды. Именно его стремление к объединению Руси в единодержавное государство во многом предопределило дальнейшую политику победивших в борьбе с тверичами московских князей.

---

Но в тот раз и действительную обиду нанес великий князь новгородцам: войдя в Торжок, он велел отобрать и у торжских жителей, и у новгородских ратников решительно все оружие, какое можно было сыскать на людях и на дворах.

Выполняя указ, удивляясь да посмеиваясь, тверичи грузили обозы отобранным у побежденных железом: доспехами, мечами, саблями, копьями, топорами, щитами, палицами — всем, чем можно было колоть, резать, бить, всем, что служило войне. Такого унижения не знали новгородцы. Вроде и не полоненные, но как свободные люди они были обесчещены хуже пленников.

Пришли жаловаться Михаилу.

— Пошто обиду чинишь, великий князь? — Новгородцы были поклонисты и смиренны.

— В чем вам обида есть? — спросил Михаил Ярославич.

— Так ведь люди твои мечи с поясов снимают!

— И что в том?

— Как?! — изумились новгородцы. — Разве может быть человек без оружия?

— А вы пошто кровь льете зрей?

— Так война, — только руками оставалось разводить новгородцам на вопросы великого князя, точно дите малое спрашивал.

— Нет войны меж русскими. Не должно ей быть!

— Так ведь есть!

— А не должно!

Что тут скажешь?

— А все ж не бесчесть, Михаил Ярославич. Возьми серебро, оставь мечи.

— Я слов не меняю. А мечи ваши как серебро ценю: в низовой вес пойдут в счет долга вашего мне. Лишь бы кровь боле не лили русскую.

— Не ладно мир творишь, — упрекнули новгородцы Михаила Ярославича и ушли с великой обидой.

Без оружия они были точно голыми на миру и беззащитными перед миром. Это ощущение неприкрытости и беззащитности оказалось более оскорбительно, чем поражение, чем жизнь и мир, выкупленные у Михаила Тверского за серебро.

Впрочем, дело состояло вовсе не в той обиде, как бы глубока она ни была. И великий князь, и Великий Новгород прекрасно сознавали цену миру, купленному за серебро. Тем более что никогда серебро то — двенадцать тысяч гривен, означенных в грамоте — так и не было выплачено Новгородом Твери.

Юрия в Сарае приняли ласково…

7

Зима одна тысяча триста семнадцатого года выдалась на редкость студеной. Войско великого князя гибло от стужи и голода средь непролазных чащоб нехоженых новгородских лесов.

Эх, Ловать, Ловать! Не зря прозвали ту речку Ловатью, как птицу в силках, как зайца в тенетах, словила она тверскую рать, да так крепко словила, что, видать, уже и не выбраться. Заманила, повела за собой, а сама, закованная во льдах, неизвестно в каком перелеске унырнула от глаз. Куда? Бог ее ведает. Где теперь Ловать та?

— Ло-о-овать!..

Знаешь, что не откликнется, а хочется, хочется, приставив руки ко рту, звать ее из последних сил, как маленьким в детстве, отчаявшись, мамку звал, заблукавшись в лесу.

— Ло-о-о-о-вать! Ма-атушка-а-а!.. Лов-а-а-ть!..

Не откликается. Да ить все равно теперь, что вперед итить, что назад ворочаться, что блукливую речку звать, только и остается — лечь в снег, ужаться в нем, как в утробе, укутаться ровным саваном да помереть, угретым снежным теплом. А сначала уснуть, уснуть и в том сне не волков услышать, а ангелов Ить поют же они…

В мутные, кой день слезящиеся глаза Ефрем Тверитин с тоской глядел на бескрайнюю гать, припорошенную неверным снегом. Пойдешь по такой болотине как по полю, только взбодришься от того, что под ногами не болото, а твердь, как в тот же миг и ухнешь в разверзшуюся под ногами вонючую, топкую, жадную чертову пасть. Как ни велика стужа, но и ей не под силу выморозить до дна бесовское стойбище.

И слегами путь устлать некому. От войска, что вышло из Твери два месяца тому позади, осталась малая жалкая часть. Да и те, что остались, походили теперь не на ратников, а на смердов, переживших долгую, голодную зиму. И то, уж не вспомнить, который пошел ныне день, как доели последний хлебушко. Немногие обозные сани тянули еще за собой, но в них, кроме железа — мечей да кольчуг, особенно болезных, полумертвых людей, да тех еще некоторых, кто помер, но был слишком дорог, чтобы оставлять их волкам, ничего не было. Щитов и тех не осталось. Червленые древесные щиты из прутьев пожгли еще в начале пути. Кожаные доедали теперь.

Толстую бычью скору ратники обдирали со щитов, резали тонкими лоскутами, запихивали в рот и жевали, жевали, грызли ослабленными в деснах зубами, пропитывали скору влагой слюны, размягчали и жевали, жевали до тех пор, пока не оседал во рту горький, едва уловимый, далекий вкус пищи. Тогда напитанную кожаным вкусом слюну сглатывали в живот, а изъеденный лоскут сплевывали. Немного погодя, а то и сразу, резали новый лоскут и снова жевали его, жевали… Сил это вроде не прибавляло, зато идти становилось легче, словно в самом жевании таилась некая сила.

— Покуда жуешь, потуда и живешь, — хрипели некоторые новую шутку.

В ход шли и голенища от сапог, и конская сбруя. Самих коней, как начали они падать и скопом, и в одиночку, тоже пробовали потреблять, по обычаю поганых. Мясо конское было жестко, но вкусно. Но тот, кто отчаялся на поганое непотребство, в три дня до смерти исходил кровавым, пенным поносом. Несъедобна вышла конятина — лошади-то, оказывается, не от усталости и голода падали, а от неведомого внезапного мора.

Весь-то путь, пройденный тверичами в тот месяц от малого погоста в Устьянах, что стоит в Деревской пятине — всего-то верстах в пятидесяти от Великого Новгорода, — устлан был жуткими вздутыми лошадиными тушами и вымороженными людскими трупами, кое-как прибранными в снегу под чужими деревьями. Знали бы тверичи, какой мукой обернется для них это бесславное возвращение, вопреки князю, пешими побежали бы от Устьян к Новгороду мстить иную княжескую обиду. Куда как лучше помереть в бою от вражеского железа за Тверь да за князя, чем так вот бесследно сгинуть в болотной лесной глухомани от стужи и голода, неизвестно за что и про что.

И не было спасения от неумолимого и безжалостного врага. Голод и холод косили тверскую рать невидимой смертной косой, не разбирая, где сын, где отец, где вятший боярин, где боярчонок, где холоп и где князь. Никогда еще дружина тверского князя не терпела столь сокрушительного и скорбного поражения. Люди не могли противостоять ему. Знать, заманили, словили в сети иные силы.

…Ловать, Ло-о-о-о-вать! Ма-а-а-а-тушка! И впрямь, явилась Матушка. Ефрем не удивился, а обрадовался и заплакал от счастья. Матушка была молода, словно, пока Ефрем жил, не успела состариться. Матушка шла откуда-то издалека, ноги ее были босы, но их не касалась стужа, потому что Ефрем знал: она давно умерла. Матушка улыбалась, но глаза ее оставались печальны, словно встреча с Ефремом не радовала ее.

— Матушка, когда же ангелы запоют? — спросил Ефрем…

— Вставай, Ефрем Проныч, вставай! Пошто сел? Чай, еще не дошли до Твери-то. — Сизый, с заиндевелой бородищей дружинник, коего и не узнать было в той серебряной бороде, встряхивал Тверитина за плечи, толкал в бок кулачищем. — Полно тебе помирать-то, вставай!

— Когда, говорю?

— Да ить прямо сейчас и подымайся, слышь, что ль?

— Нет, — ответил Ефрем, но не дружиннику, а кому-то другому.

— От беда-то, — посетовал дружинник, — со смертью балакает.

И с новой силой принялся тормошить Тверитина. Наконец Ефрем вроде бы очнулся от смертной дремы, начал ругаться.

— Куда! Уйди! Не хочу я более!

— Ефрем Проныч, нельзя тебе, кто ж поведет-то нас? — ласково укорял его ратник, пытаясь поднять со снега тяжелое тело.

— Ништо, — отбивался Ефрем, будто пьян был и шумен.

Но еще долго Ефрем приходил в себя, поводя округ очумело глазами, не понимая, где он и для чего.

От дальнего княжеского возка раздался слабый, задушенный ветром крик:

— Ефрем Проныч! Князь тебя кличет…

— Слышь, Ефрем Проныч, князь! Поди к нему, зовет он тебя.

Сквозь заволоченное студеной мглою сознание пробилось слово «князь».

Ефрем поднялся. С трудом установился на затекших ногах. Потом зачерпнул в горсть снега, до боли, так, чтоб засаднило, потер лицо.

Ладонь не чуяла ни носа, ни щек.

«Обмерз…»

Тверитин тер лицо снегом, жесткой овчинной рукавицей, сдирая клоками обмерзшую кожу, покуда издалека не пришла слабая, чуть ли не ласковая, едва чувствительная боль.

И от этой ли тихой боли, от ветра ли, от стужи снова слезы застили взгляд, пред которым только и было неумолимое белое пространство нескончаемой болотины с одной стороны, а с другой черная, неприступная стена леса, из которого нынче вышли. И опять захотелось кричать, выть безнадежно от тоски и бессилия пред безжалостной смертной силой.

— Ловать! Ловать, мать ее так, где она, эта Ловать-то? — прохрипел Тверитин, будто нарочно прочищая горло. И сизомордый дружинник довольно усмехнулся: в голосе Ефрема появились смысл и злоба. Знать, вернулась и жизнь.