Андрей Горняк - Битая ставка

• Название: Битая ставка
• Автор: Андрей Горняк
• Издательство: "Казахстан"
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 1974

Автор, участник Великой Отечественной войны, в художественной форме рассказывает в повести о буднях армейских контрразведчиков, вылавливавших немецкую агентуру в нашей стране, показывает непоколебимую веру советских людей в победу над фашизмом, неотвратимость - сурового возмездия предателям, поднявшим руку на свой народ. Книга рассчитана на массового читателя.

---

В канун заброски Скворцов числился уже членом НСНП, которым из-за моря неведомыми для Игната каналами руководил бывший царский генерал Шатилов, бежавший в гражданскую из Советской России. Непосредственным начальником Дупеля в здешнем особняке был некто Остер, а точнее — бывший деникинец, штабс-капитан Шубин.

И вот наступил черед Игната. Выслушал он напутственные речи и выехал из особняка в сопровождении четырех подручных Шубина.

Была в разгаре весна. Разделенные межевыми знаками и тропинками поля уже набирали силу. Все кругом зеленело. Стояли теплые, солнечные дни. Мирно постукивали колеса тарантаса, на котором ехал Игнат. Этот стук будил воспоминания о далекой Кубани, о жизни, что уж не вернется, да он и не хотел, чтобы она вернулась, та жизнь...

И так, и этак прикидывал Мещеряков, перебирая в памяти прошлое. Тасовал, как колоду карт, прожитые дни, месяцы, годы, и все выходило на одно: не дождался он на родине своих козырей. Зря тогда, в 1921-м, не подался он за кордон. Что правда, то правда: тут нашим не малина, манна с неба не падает. Но и в родных краях ему, есаулу казачьего войска, крепкому хозяину, с большевиками, с голытьбой, севшей у власти, не жить. Конечно, мог он приспособить руки к любому мужицкому делу. А душу свою, злость, что накипела на новую власть за эти годы? С ними-то как жить? Их куда приспособить?

Мерно покачивается тарантас. Монотонно скрипит плохо смазанное колесо. Попутчики клюют носом. А у Игната мысли в голове, как пчелы, роятся, будоражат, гонят сон.

Вернулся он тогда в свои края из-под Новороссийска, При себе имел и деньжата, и золотишко. Не одну богатую семейку потрясло казачье воинство. Да и в «божьих домах» кое-чем подзапаслись — всякой утварью из алтарей. А уж, бывало, если городишко какой свалят, так, царство ему небесное, их высокопревосходительство генерал Богаевский казачков не притеснял — два-три дня пей, гуляй, ты победитель, твой город в эти дни. Развесят захваченных красноармейцев да активистов для устрашения, и пошли шастать по богатым базам да торговым заведениям. У городских купчишек и прочих богатеев — ничего не скажешь — было чем поживиться...

Вернуться-то Игнат вернулся в двадцать первом году, да не шибко торопился на свой баз, немало поскитался по глухим плавням. Мыкалась с ним и супруга его верная Марта Прокопьевна. Хворала она. Может, от жизни в шалаше, в сырости.

Встретил есаул в глухомани и других, как сам, скитальцев. Не сидели они в плавнях невылазно, нет-нет да тревожили окрестные села и станицы, но постреливали больше так, для добывания провизии. И лишь когда на Кубань да Терек из-за рубежа вернулись бывшие врангелевские полковники Жуков, Савицкий, генералы Потоцкий и Лукьянов, повстанческое белое движение в родных местах Мещерякова приняло более устойчивый характер. Примкнул к нему и Игнат. Но не надолго. После разгрома под Краснодаром «белой повстанческой кубанской армии» генерала Пржевальского-Марченко и подвизавшегося при нем сына заместителя председателя бывшей Кубанской краевой рады Савицкого снова ушел Игнат в плавни. Опять скрывался с верной Мартохой в шалаше. Хоронился, как волк, от людей.

Когда Советская власть объявила амнистию тем, кто добровольно явится с повинной, заколебался Игнат: что делать? Жена стала настаивать — сколько еще гнить в этих плавнях. Не очень-то верил тогда есаул заверениям властей, но, видя, что другие выходят, решился и он. Сдал подобранную винтовку, поклялся больше не брать шашку в руки. Но маузер, добытый на Ставропольщине, не сдал — смазал его погуще и припрятал на всякий случай. Авось, пригодится...

В 1922 году военный трибунал осудил в Верхне-Донском округе более 200 человек во главе с атаманом Фоминым как не явившихся с повинной и продолжавших бандитствовать по лесам да хуторам. Игнат еще раз убедился, что повинился вовремя. А там дальше видно будет...

Жил Мещеряков в своем дому, но поначалу открыто на люди, на улицу выходить не решался. Не мог отделаться от дьявольского наваждения, будто прошлое со зверствами, кровью и грабежами на лбу у него расписано.

Потом, как спасительную нить, нашел успокоение. «А что?— мысленно оправдывал себя Игнат.— Красных мы, конечно, не щадили, когда они попадались к нам в руки. Но на то и бойня шла — кто кого. А вот панов мы потрошили, так ведь и большевики против них, панов. Только они миндальничали с ними, политика у них такая. А у нас другой разговор: что, только им, чистеньким да пухленьким, можно было на мягких перинах свои тела холить? А нам, воинам-казакам, на задворках, что ли, время коротать? Нет, ядрена-матрена, кукиш! Хоть день, да пан — сыт и пьян. А там — будь что будет! Может быть, назавтра красной юшкой умоешься, а может, и красноармейскую пулю или шашку между глаз схлопочешь».

В двадцать третьем, когда все начало налаживаться да утихомириваться, взялся за хозяйство и Игнат, перестал жить воробьиной жизнью под стрехой, ожиданием прихода ЧК. Многие казаки-односумы и рядовые, и чины небольшие тоже начали открыто объединяться в станицах да, озираясь, браться за разваленное хозяйство. Благо, новая, Советская власть не очень притесняла крепких хозяев, даже частное предпринимательство да кое-какую торговлишку разрешила. Появлялись и иные из тех, кто в смутные годы сгоряча унес ноги аж в заграницы. Лучше уж умереть на своей земле, чем в далеких заморских краях. Сносно жилось там только богатеям да тем, кто сумел заняться невесть какими темными делами.

Вначале Игнат жил осторожно, осмотрительно, ни с кем особо дружбы не водил, зубы не показывал, когда слышал от станичников упреки и напоминания о его деникинской бытности. «От греха подальше»,— размышлял он и возился в своем обветшалом базу, как жук навозный. Вот только не было у него в хозяйства настоящих помощников. Мартоха все хирела да ходила по бабкам-знахаркам.

— Повез бы ты меня, Игнаша, к докторам,— попросила она как-то мужа.— Помру ведь.

Игнат вскипел:

— Что старухи-то не помогают? Чего же тогда вожжаешься с ними, сколько уж добра им перетаскала!

Однако назавтра запряг Серка и направился с женой в город. Нашел там бывшего своего односума, а уж тот свел его с доктором, который не раз потом принимал Мартоху у себя на дому. И за что пришлось есаулу поделиться с ним золотишком.

Все мрачней становился Игнат. Все чаще, глядя на высохшую, хворую жену, попрекал:

— И что за порода ваша гнилая пластуновская [7]. Вот и наследника ты мне так и не произвела на свет. Нарожала девок. Гляди, растет хозяйство, а ведь все растянут на приданое.

Дочерей у Мещеряковых было трое. Акулина — старшая дочь с младшей Нюркой уже на посиделки бегали. А малолетка Софья — дитя камышовых странствий — росла слабой, больше хворала да плакала, чем улыбалась.

Нет, не находил Игнат утешения в своей семье. Глушил недовольство жизнью в работе. День и ночь крутился, как проклятый, укреплял свое хозяйство. Правдой и неправдой получил дополнительный клин подходящей земли, подкупил исподтишка малость под перелеском. В тот же год почти заброшенную да запущенную водяную мельницу прикупил у вдовы, бывшей атаманши Шульгиной, а в двадцать четвертом — небольшой магазин со всеми потрохами от перебравшегося в город еврея-лавочника прибавил. Хоть и не сильна тогда была у него торговля, не шибко бойко можно было состязаться с городскими купцами, но все же... Крепким мужиком стал слыть Мещеряков, хозяином.

Оно и точно: не так, чтобы в убытке быть, вел дела Игнат. Однако же и вперед вначале особенно не вырывался, чувствовал: не допустит Советская власть, выступавшая против богатеев, за бедных, поворота к старым порядкам. Но втягивался все больше в расширение своего хозяйства и уже не мог остановиться.

Появились у есаула помощники. За прилавком стоял дальний родич — Митрофан, двоюродный племянник по жениной линии, во дворе — четверо батраков. Наем рабочей силы власть разрешала, и в страдную пору Мещеряков до десятка нанимал — никто не препятствовал. Было чем заниматься батракам у Игната — и землицы десятин под пятьдесят имел, и луга в пойме реки, и скотина с птицей. Лошади под седла, три-четыре пары под выезд породистых дончаков.

Одним словом, зажил Игнат. С оглядкой и с умом пускал в дело «побрякушки», привезенные с войны. Не трогал его пока никто: одни были зависимы от него, другие побаивались: авось власть переменится, третьим просто недосуг заниматься им — своих дел, поважнее, было до краев. А иные и поговаривали о нем недружелюбно, так все больше за глаза, а в глаза при встречах шапку ломали. Особенно иногородние, завидевшие раздобревшую фигуру Игната на другом конце улицы.

Среди некоторой части станичников Игнат даже добродетелем слыл: одного в голодное время меркой муки снабдит, другого — тючком сена. Конечно, за проценты, да и на работу привлекал должников в страдную пору — долги отработать.