Владислав Крапивин - Мраморный Кролик

• Название: Мраморный Кролик
• Автор: Владислав Крапивин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011

В маленькой повести «Мраморный Кролик» автор рассказывает о мраморной фигурке кролика, «размером с мелкую картофелину». Фигурка появилась у автора ещё в раннем детстве и сопровождает его до сих пор, являясь не менее дорогим талисманом, чем известный всем заяц Митька.

В повести автор вспоминает своё детство, школьные прогулы, с хорошо сочинёнными оправданиями и «пророчеством» мужа сестры: «Может быть, он станет писателем…»; о своём отношение к моральному облику маленького Володи Ульянова; о малоизвестном авторе всем известного стишка «Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять»; о ребятах из «Каравеллы» и многом другом.

---

Зайцы, дедушки и мальчишки

Зайцы с младенчества были у меня любимыми героями книжек. Когда истории про них заканчивались хорошо, я прямо расцветал от счастья. Когда храбрый петух изгонял из лубяной заячьей избушки вероломную Лису (похожую на нашу соседку Таисью Тимофеевну), когда удачно выпутывался из истории с Волком Храбрый Заяц Мамина-Сибиряка, когда счастливо кончался рассказ Паустовского «Зячьи лапы»… Но больше всего я любил Некрасова — «Дед Мазай и зайцы». Возможно, потому, что спасенных зайцев там была целая толпа. И еще потому, что речь идет о плавании. Пусть не на корабле, а на лодке, но все равно о плавании. Страсть к путешествиям по воде жила во мне с младенческих лет.

— Митька, видишь, как в моем сюжете переплетаются корабельная и заячья тема, — наставительно говорю я.

— Ага… Может, еще по одной? — откликается Митька, у которого немалый опыт парусных плаваний.

— Тормози, — отвечаю я, потому что мраморный Кролик смотрит с принтера укоризненно.

— Эх ты! А еще рассуждаешь о сострадании, — ворчит Митька и, посопев, начинает дремать. А я беру Кролика в ладонь, и мы вдвоем начинаем думать про сострадание… Или про нехватку такового…

Не все дедушки были добрыми, как Мазай. Другой «дедушка» — Владимир Ильич Ульянов, находясь в сибирской ссылке, гробил попавших в беду зайцев десятками. Об этом писала в воспоминаниях Надежда Константиновна Крупская, которая жила в Шушенском вместе с Ильичом.

Ссылка была довольно комфортабельной, поднадзорный Ульянов имел возможность в свое удовольствие заниматься охотой, которую весьма любил. Однажды он оказался на острове, где спасались загнанные туда осенним ледоставом зайцы. Беднягам деваться было некуда, а у будущего вождя мировой революции взыграл охотничий азарт. Прикладом ссыльный Ульянов наколотил столько беззащитных зверьков, что, по словам Крупской, осела лодка…

Было это недалеко от села Шушенского. Автору этих строк выпало однажды в Шушенском побывать. Давно, правда, полвека назад. Осенью пятьдесят седьмого года наша студенческая бригада работала на уборке хлеба, на целинных полях, в Хакасии. А в начале октября, когда уборка успешно завершилась, начальство решило наградить самоотверженных студентов поездкой в ленинские места. От нашего полевого стана до места Ильичевой ссылки было не близко, но партийные руководители решили, что «молодые посланцы Урала» заслужили такую награду (мы и правда вкалывали — будь здоров!). К тому же — идеологическое воспитание!

Мы поехали на нескольких грузовиках — тогда это разрешалось. Через несколько городов. Я запомнил Минусинск — родину Николая, мужа Людмилы. Для него я сделал из кузова снимок — широкая улица и красивая, в стиле сибирского барокко, церковь, похожая на храмы Тюмени… Я вспоминаю этот эпизод не потому, что он чем-то важен, а потому, что минуту назад просмотрел на компьютере сохранившиеся снимки той поры. Делал я их маленьким «ФЭДом» — подарком Людмилы и Николая — и кто в ту пору мог подумать, что на свете появятся какие-то компьютеры и молодежь забудет, как снимки надо проявлять и печатать…

Есть на снимках и село Шушенское, и дом, в котором обитали «жертвы царского произвола» Владимир Ульянов и Надежда Крупская. И двухэтажный благоустроенный Дом культуры, где поместили на ночевку экскурсантов (приехали мы под вечер). Нас оказалось множество, пришлось укладываться кто где сумел, на лавках, на стульях и прямо на полу. Ну, студенты — народ привычный. Я не проявил проворства, увидел, что удобного места уже нет и решил потеснить однокурсников. Это были Боря Тимофеев (впоследствии известный уральский журналист) и Слава Шугаев — будущий писатель, лауреат премии Ленинского комсомола, профессор Литинститута. Они удобно расположились в просторной комнате на бильярдном столе.

— Отчего бы господам не потесниться? — осторожно сказал я.

— Это лежбище — для двоих, — возразил Шугаев, — и «два джентльмена уже спят на бильярде»… — Он явно цитировал «Посмертные записки Пиквикского клуба», ту страницу, где мистер Пиквик уговаривает хозяина переполненной гостиницы пустить его на ночлег.

— Но «джентльмен» вовсе не Пиквик, он тоньше в три раза, — возразил я, и смягченный моим знанием Диккенса, Славка подвинулся. Борис тоже. Мы переночевали вполне комфортабельно, только ходить ночью в туалет, переступая через однокурсников, было затруднительно…

На следующий день, после знакомства с домом, где когда-то обитал Владимир Ильич, и с другими ленинскими местами в селе, нас повезли в лес. К знаменитому шалашу. Высоченные сосны, ели и осины обступали лужайку. Шалаш представлял собой крепкую хижину — сколоченную из досок и укрытую дерном. Из дерна кое-где росли крохотные березки. Утомленная женщина-экскурсовод слегка виновато объясняла, что шалаш, конечно, не «тот самый», копия, но «в точности на том месте».

Черная табличка под стеклом подтверждала, что именно здесь ссыльный Ульянов отдыхал во время своих охотничьих вылазок.

Пахло брусникой и мохом.

В шалаше лежала пухлая книга отзывов. Там экскурсанты оставляли свои впечатления и заверения в бесконечной верности ленинским заветам. Наши активисты, естественно, тоже стали сочинять запись — от имени всех присутствующих, — а потом книга пошла по рукам.

— Смотри, какие трогательные слова, — проникновенно сказала мне однокурсница Аллочка.

Крупными карандашными буквами было выведено: «Дедушка Ленин я тебя люблю Миша 6 лет».

Я согласился, что слова трогательные. Безусловно, шестилетний Миша писал их искренне. И под ними охотно подписались бы еще миллионы таких же Миш, Толиков, Сережек, Алёнок и Наташ. Да и взрослых людей тоже. Разоблачения «ошибок, перегибов и репрессий», которые недавно, на двадцать втором съезде, с немыслимой отвагой сделал Хрущев, никак не коснулись авторитета Владимира Ильича. Наоборот, слышались призывы вернуться к «ленинским нормам жизни». И я был с этим согласен — конечно же, такие нормы гораздо терпимее сталинских. Поэтому я мысленно улыбнулся маленькому Мише, покивал Аллочке, но… в глубине моей души привычно шевельнулся скепсис по отношению к личности Ульянова-Ленина.

Дело было не в политике, про нее — истинную ленинскую политику — я тогда почти ничего не знал (опять же, как и миллионы соотечественников). Мало того, не знал еще и про «заячью бойню» на недалеком от здешнего места острове. Но во мне жили сомнения по поводу моральных качеств и характера Володи Ульянова (который едва ли от них избавился, когда стал взрослым дядей Володей).

Эти сомнения появились еще в первом классе. Прасковья Ивановна знакомила нас, «внучат Ильича», с эпизодами Володиного детства. Видимо, излагала воспоминания его родственников и широко известные рассказы Михаила Зощенко. Какой Володя был правильный, трудолюбивый, благородный и честный. Как он целых два месяца плакал по ночам от того, что разбил тетушкин кувшин и не решился вовремя признаться… («Придурок», — шепнул тогда Серега Тощев. «Хулиган! Как ты смеешь! — взвилась Прасковья Ивановна. — Такое… про будущего Ленина!..» — «Да не про Ленина я, а про Левина! — извернулся Серега. — Чё он мне за шиворот обслюнявленный жмых затолкал!»)

— Вижу я: сидеть тебе в первом классе третий год… — с облегчением сказала Прасковья Ивановна. — Марш вместе с Левиным в коридор… — И стала рассказывать, как гимназист Ульянов приходил с уроков и на ходу сообщал отцу в дверь кабинета: «Из греческого пять, из немецкого пять…»

— Это раньше так говорили: не «по такому-то предмету», а «из такого-то предмета…» Например, у тебя, Левин, сегодня «из письма» опять двойка… Иди-иди…

Если история с кувшином вызвала у меня кой-какое понимание (я был чувствительное дитя), то вот эти «отметочные» выкрики показались чудовищным хвастовством и самодовольством. Кого он хотел удивить?.. Другое дело, если, например, я раз в полугодии получу по арифметике… ну, не пятерку, конечно (это немыслимо), а четверку. Тогда можно крикнуть с порога: «Мама, четыре за примеры и задачку!» А чего хвалиться-то, если и так все знают, что отличник!..

А отец при этом еще и улыбался!

Подумаешь, «из греческого пять»…

Недавно перечитывал Чехова и наткнулся на это «из греческого» совсем в ином контексте. В одном рассказе интеллектуалы-театралы Полуехтов и Финтифлеев ведут беседу об искусстве, и вдруг появляется маленький гимназист. Подает Полуехтову письмо.

Далее — про тексту:

«Полуехтов взял гимназиста за руку и, подбирая полы своего халата, повел его в другую комнату. Через минуту полковник услышал странные звуки. Детский голос начал о чем-то умолять… Мольбы скоро сменились визгом, а за визгом последовал душу раздирающий рев…

Странные звуки продолжались минуты две… Засим все смолкло, дверь отворилась и в комнату вошел Полуехтов. За ним, застегивая пальто и сдерживая рыдания, шел гимназист с заплаканным лицом. Застегнув пальто, мальчик шаркнул ножкой, вытер рукавом глаза и вышел. Послышался звук запираемой двери…