Дина Рубина - Концерт по путевке общества книголюбов

• Название: Концерт по путевке общества книголюбов
• Автор: Дина Рубина
• Жанр: Русская классическая проза

---

Рубина Дина Концерт по путевке 'общества книголюбов'

Дина Рубина

Концерт по путевке "общества книголюбов"

В юности меня пригрела слава. Точнее сказать - огрела. Окатила ливнем всегородской известности, заливаясь за шиворот, забиваясь в уши и (если уж доводить образ до конца) слегка подмочив мозги, в ту пору и без того пребывавшие в довольно скорбном состоянии.

Началось с того, что, учась в девятом классе музыкальной школы при консерватории, я послала в популярный московский журнал один из многих своих рассказов, которые строчила подпольно, кажется, с ясельного возраста. Что мною двигало? Наивная провинциальная наглость.

В рассказике, довольно смешном, фигурировали некоторые наши учителя, под своими почти именами и со своими физиономиями, воссозданными мною с антропологической точностью. Но самым смешным было то, что рассказ напечатали.

Общественность содрогнулась. Из шестнадцатилетней балбески, хронически не успевающей по точным предметам, я разом превратилась в облеченного пером обличителя нравов. Я послала второй рассказ - его напечатали! Послала третий - напечатали! А выпороть и усадить меня за алгебру было совершенно некому, потому что на родителей вид моей шкодливой физиономии на страницах центральной печати действовал парализующе.

(Теперь я понимаю, что это было не что иное, как коварство судьбы, заманившей меня в литературные сети, в которых я так и барахтаюсь до сих пор. Со временем я даже разучилась играть на фортепиано, потому что все консерваторские годы писала рассказы, а к экзаменам учила только партию правой руки, так как с правой руки сидит комиссия.)

С первого курса консерватории начался довольно тяжелый период в моей жизни. На меня наложила тяжкую лапу одна гангстерская организация под скромным названием "Общество книголюбов". Там решили выполнить на моей лучезарной юности много лет горящий план по ПТУ. С кровожадной радостью меня бросили в пасть юного читателя, который если что и читает с интересом, так только трехэтажный стих на стенах подъездов. Но сначала я всерьез полагала, что призвана сеять в этих сквернословящих цветах жизни разумное, доброе, вечное.

Ради справедливости стоит отметить, что мне и на заводах приходилось выступать. И сейчас страшно вспомнить, сколько раз я отнимала у трудящихся их обеденный перерыв, который государство, между прочим, гарантирует им в трудовом законодательстве.

Но когда на очередной встрече с учащимися очередного ПТУ мне посоветовали из зала кончать трепаться, а лучше прошвырнуться на сквер вместе выпить пивка, я прозрела. Я поняла, что моя общегородская известность грозит перерасти во всенародную славу. И решила немедленно прекратить это безобразие.

Полгода я не отвечала на телефонные звонки и вообще всячески бегала от книголюбов, как бегает злостный неплательщик алиментов от своего личного, законного цветка жизни. Но однажды осенью меня застукали по телефону. Кротко и очень вежливо попросили выступить перед молодой аудиторией. Я осведомилась - не ПТУ ли это? Меня торопливо уверили - нет-нет, не ПТУ.

- А кто это?

- Молодая, пытливая аудитория.

- А где это? - спросила я.

И опять как-то подозрительно суетливо меня уверили: нет, не далеко, и машина будет. Гарантируют доставку в оба конца. Я помялась, похныкала еще, ссылаясь на крайнюю занятость, что было вопиющей ложью, и наконец согласилась...

...В назначенный час я слонялась у подъезда "Общества книголюбов", ожидая обещанный транспорт. В сумке, перекинутой за спину, лежал мой творческий багаж - три столичных журнала с моими рассказами. Мне было восемнадцать лет, в активе я имела: новые джинсы, ослепительной силы глупость и твердое убеждение, что я - писатель. Пассив тоже имелся, но незначительный: несколько задолженностей по музыкальным дисциплинам и несчастная любовь за прошлый семестр.

Наконец подкатил транспорт - этакий крытый фургончик для перевозки небольшой компании. Вполне обычный "рафик", если не считать одной странноватой детали: окошки "рафика" были довольно крепко зарешечены.

За рулем сидел молодой человек в форме, из чего я поняла, что выступать придется в воинской части. Молодой человек приоткрыл дверцу и крикнул почтительно:

- Товарищ писатель?

Я подтвердила со сдержанным достоинством.

- Сидайте в "воронок", товарищ писатель! - пригласил он приветливо.

Мы поехали... Когда в зарешеченном окошке ханское величие мраморных дворцов Ташкента сменилось глинобитным пригородом, я поняла, что воинская часть находится далековато. Когда кончился пригород и по обе стороны дороги разбежались хлопковые поля, я поняла, что это - очень далеко. А мы все ехали, ехали, ехали...

Часа через полтора машина остановилась перед высокими железными воротами, крашенными той особой темно-зеленой краской, какой у нас красят обычно коридоры больниц, тюрем и городских нарсудов - вероятно, для поднятия настроения. С ворот на глинобитный проулочек отнюдь не браво глядели две облупившиеся красные звезды.

Молодой человек в форме провел меня через проходную, тоже несколько смутившую обилием решетчатых дверей, и мы пошли кривыми унылыми коридорами, пока не уперлись в дверь с табличкой "Начальник колонии".

Я привалилась спиною к темно-зеленой стене и лопатками ощутила извечный холод казенного дома.

- Это... куда же мы приехали?.. - слабо спросила я моего конвоира.

- Как куда! В воспитательно-трудовую колонию... Нам писателя давно обещали, - и открыл дверь.

Комната была уставлена столами, столы завалены штабелями папок "Личное дело Э...". За одним из таких столов, между двумя башнями из красных и синих папок, глянцево блестело озерцо лысины.

- Доставил, Пал Семеныч! - гаркнул мой провожатый. По озерцу лысины даже ряби не пробежало.

Начальник колонии поднял голову, обнаружив суровый нос, чем-то напоминающий приклад винтовки, и два маленьких, близко поставленных веселых глаза. Этими глазами он несколько секунд оторопело меня разглядывал.

- Терещенко! Ты кого привез? - спросил он. Терещенко испуганно вытащил путевку "Общества книголюбов" и старательно прочел:

- Пр... про-за-ика.

- Терещенко, я ж писателя заказывал!

Тут моя душа очнулась и затрепетала всеми фибрами авторского самолюбия.

- Я как раз и есть писатель! - воскликнула я. - Прозаик, это кто пишет длинными строчками и не в рифму. Так что вы зря беспокоитесь! Вот... - я судорожно выхватила журналы из сумки. - Вот... можете убедиться...

Начальник колонии надел очки и довольно долго изучал страницу журнала, время от времени поднимая от моей фотографии сверяющий милицейский взор. Потом крякнул, вышел из-за стола, одернул форменный китель и подал мне твердую ладонь ребром, тоже похожую на приклад винтовки. Я обхватила ее и потрясла как можно внушительней.

- Мда-а... - как-то многозначительно протянул он, прикидывающе обмеряя взглядом всю меня, с моей сумкой, джинсами, рассказами и журналами.

- Значить... вот что я скажу... Народ у нас молодой, искусство люблить... Люблить искусство, - повторил он твердо и замолчал. Но вдруг встрепенулся и горячо продолжил: - Здесь что - главное? Главное, ни хрена не бойся. Это, как с хищниками: нет куража - хана дело, веники... А я тебе милиционера дам и двух воспитателей. Сам я тоже пойду... Для авторитета... Вот... Вы на какие темы лекции проводите?

- На морально-этические... - пробормотала я, чувствуя слабость в коленях.

- О! То, что надо! Нам очень нужен идейный уровень!.. Терещенко! Пригласи Киселева с Абдуллаевым.

Терещенко вышел, а начальник мне сказал:

- Мой совет. Шпарь не останавливаясь. Пауз не делай. Чтоб они не опомнились... Ну... с Богом!

Он пропустил меня в дверях и повел по коридорам. У выхода к нам присоединились Терещенко и еще двое в форме.

Пока я шла под конвоем по огромному двору колонии, начальник, не без гордости простирая руку то вправо, то влево, бодро говорил:

- А там вон ремонтный цех, ребята вкалывают, стараются. За ударный труд - досрочная воля...

или что-то в этом роде. Я шла, как в дурном сне, по пути нам успели встретиться двое колонистов, к моему неприятному изумлению, не в наручниках и без вооруженного конвоя. Шли просто так, сами по себе - проходя, зыркнули на меня одинаково набыченными глазами из-под бритых лбов. Конвою-то у меня маловато, подумала я обреченно.

Подошли к большому деревянному бараку, вероятно здешнему очагу культуры. Внутри гудело.

- Народ уже согнали, молодцы, - удовлетворенно заметил начальник. - Это наш актовый зал...

Несмотря на состояние сильнейшей анестезии, я отметила, что их актовый зал похож на вагон-теплушку времен войны: длинный, дощатый, битком набитый серо-черными ватниками. Лица же над ватниками... Лиц не было. Я их не видела. Страх и отвращение слепили глаза. Были серые, тусклые, бритоголовые рожи. Без возраста.

Все это гудящее месиво удерживали несколько воспитателей, снующих вдоль рядов. Начальник колонии помог мне взойти на сколоченную из досок сцену с разбитым фортепиано, скалившимся открытой клавиатурой, и зычно крикнул в зал: