Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях

• Название: Братья Ашкенази. Роман в трех частях
• Автор: Исроэл-Иешуа Зингер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-9953-0186-8, 978-5-7516-1060-9

Роман замечательного еврейского прозаика Исроэла-Иешуа Зингера (1893–1944) прослеживает судьбы двух непохожих друг на друга братьев сквозь войны и перевороты, выпавшие на долю Российской империи начала XX-го века. Два дара — жить и делать деньги, два еврейских характера противостоят друг другу и готовой поглотить их истории. За кем останется последнее слово в этом напряженном противоборстве?

---

Сельские ткачихи, прядильщицы с больших фабрик шлялись по улицам, продавая свое тело за еду, за ночлег. Бедные еврейские матери приводили детей к мастерам и отдавали их в работу за кусок хлеба. Взрослые подмастерья просили хозяев не сгонять их с места, они были готовы работать без жалованья, за ложку каши и чашку цикория.

— Когда Бог поможет и беда минует, рассчитаемся, — просили они. — Мы не требуем денег.

На бедных улицах тиф, скарлатина и дифтерит ходили из дома в дом. Полиция посыпала сточные канавы известью и карболкой, но эпидемия не прекращалась. Больница Флидербойма работала днем и ночью. Точно так же работало и кладбище.

Лодзь стонала, рыдала. Кризис жег, обездоливал и сгибал.

Крупные еврейские фабриканты, избежавшие разорения, занялись благотворительностью. Максимилиан Флидербойм пригласил к себе во дворец состоятельнейших людей города, множество богатых и по большей части пожилых дам, которые чаще осуждают грешную любовь, чем крутят романы сами. Из них он создал комитеты для оказания помощи Балуту. Они открыли благотворительные кухни для здоровых, послали врачей и фельдшеров к больным, одели в саваны погибших. Хотя фабрика Флидербойма стояла и ждала лучших времен, ее владелец не скупился и поддерживал Балут, помогал еврейским ткачам, которым он никогда не давал работы на своем предприятии. Окруженный богатыми пожилыми дамами, преданно смотревшими ему в рот, он каждый день заезжал в своей роскошной карете в Балут, раздавал деньги, швырял пригоршни мелких монет уличным мальчишкам, даже ходил по домам, выискивал измученных рожениц и истощенных стариков и оставлял им рубли, пятерки, а то и десятки.

О, он сделал много хорошего для Балута, этот фабрикант Флидербойм. Как-то раз он даже закатал рукава своего сюртука и вместе с простыми евреями из общества попечения о больных протер чистым спиртом живот какому-то больному, который мучился от брюшных судорог. В тот же день он помог евреям из погребального братства подготовить к похоронам умершего ткача. Весть об этом сразу же разнеслась по всей Лодзи. Балут шумел, передавал из уст в уста истории о благодеяниях миллионера Флидербойма, украшая их фантастическими подробностями и выдумками. В синагогах и миквах евреи говорили о Флидербойме, чувствуя возвышающий восторг, как в присутствии царя, который одевается в простые одежды и ходит среди народа, являя свое милосердие.

Ему простили его иноверческое поведение, даже его крестившихся дочерей. Все видели его золотой трон в раю так же отчетливо и ясно, как видел его сам фабрикант Флидербойм.

Единственным домом, который противостоял дворцу Флидербойма, был подвал ткача Тевье в Балуте.

Тевье не работал, как и все ткачи. Его жена стояла на улице с ведром соленых огурцов и вечером возвращалась с грошовой выручкой и полным ртом проклятий. Дети поменьше ходили по городу, торгуя коробочками конфет. Дети постарше расползлись кто куда. Каждый искал себе хлеб и угол в эту страшную пору. Дома было сыро, дымно, мрачно и голодно. Но Тевье не замечал этого. Он был занят, ему не хватало дня, чтобы все успеть. Плохо одетый, простуженный, бегавший по морозу в одном привезенном из России башлыке на шее и русской же меховой шапке, он целыми днями агитировал безработных ткачей, портных, чулочниц, швей, говорил, кипятился, изрыгал пламя, раздавал сочиненные им с Нисаном прокламации, вскрывал причины кризиса и призывал к борьбе против фабрикантов и купцов, филантропов и раввинов, против полиции и армии, против губернатора и самого царя.

Пожилые ткачи смеялись над ним, женщины, глядя на него, крутили пальцем у виска.

— Тевье не нравится император, — издевались они. — Нет, вы только посмотрите!..

Собственная жена ругала и проклинала Тевье, смешивала его с грязью.

— Общинный козел[127], — поносила она его, — каторжник, поварешка ты кривая…

Но он не слышал. Бледный, истощенный, с горящими глазами, с острым кадыком на заросшей шее, закутанной русским башлыком, он был повсюду, везде совал свой нос, ко всему прислушивался, и говорил — резко, гневно, разумно, пламенно и убежденно. Чаще всего он выступал на благотворительных кухнях, которые фабрикант Флидербойм открыл в Балуте для ткачей.

Вокруг простых столов с едой, за которыми сидели люди и ели черный хлеб и кашу из глиняных мисок, всегда крутился Тевье. Он говорил, он втягивал обедающих в разговор, он разъяснял. Где же ему было изобличать фабрикантов с их благотворительностью, как не здесь? Многие ткачи, особенно старшего поколения, желали Флидербойму и его близким здоровья и благополучия за эти скудные обеды. Тевье не мог этого снести. У него кровь закипала, когда он слышал такие несознательные речи от тех, кто должен бороться со своим классовым врагом, фабрикантом Флидербоймом. И он клеймил благотворительность богачей, обнажая ее лживость и гнусность.

В нем, в этом Тевье, была сила. Сам голодный и измученный, он зажигал людей, убеждал, втолковывал, влезал им в душу и не отступал, пока не перетягивал собеседника на свою сторону. На помощь ему приходили его ученики, завербованные подмастерья и ешиботники.

Как зерна в чернозем, падали слова Тевье и его учеников в душу голодной и безработной Лодзи. Не только ткачи и чулочницы, портные и сапожники прислушивались к речам агитаторов, но и приказчики, бухгалтеры и даже парикмахеры и рисовальщики, аристократы среди рабочих, задиравшие перед простым людом нос и стремившиеся урвать свой кусок в этом золотом городе, стать богачами и хозяевами. Теперь, в дни кризиса, отощавшие и упавшие духом, они поняли, что бумажные векселя, на которые они надеялись и за которые продавали хозяевам душу и тело, — это чистый обман, жульничество. Наравне с простыми работягами, добывавшими хлеб потом и кровью, они лишились рабочих мест и скитались по улицам Лодзи. Теперь речи просветителей и агитаторов находили путь и к их сердцам. Они хотели их слушать, хотели понять, читали листовки, запрещенные и правдивые.

Чаще, чем когда-либо прежде, на обшарпанных стенах домов Лодзи появлялись теперь прокламации. За ночь революционные призывы расклеивались в синагогах, на рынках, на вокзале, на казенных домах и даже вблизи полицейских участков. Люди собирались вокруг них и читали, пока не приходили полицейские и вместе с дворниками не сдирали бумаги со стен.

Сколько бы Нисан и его ешиботники ни написали листовок, сколько бы книжек и брошюр они ни заготовили, все было мало. Безработные рвали их из рук. На кухнях, открытых Флидербоймом, крамольными бумажками были засыпаны столы и скамейки, заклеены стены и двери. Даже посреди еды люди вставали из-за столов и бросали гневные слова в адрес фабрикантов, полиции и императора.

— Долой! — раздавались голоса. — Долой!

Дамы бледнели и вызывали полицию, чтобы навести порядок.

На лужайках за городом, в Константиновском лесу собирались массы людей, разговаривали, дискутировали, произносили речи и пели песни. Голод и нужда обретали во время этих сходок смысл и оправдание. В горечи люди находили сладость, надежду, дававшую им силы пережить трудности.

— Еще, еще литературы, — требовал Тевье у Нисана. — Люди выхватывают ее из рук.

Нисан не знал, как увеличить число листовок и брошюр. Жители Лодзи не понимали русских книг, которые поставляли студенты из Литвы. Они хотели читать книги и прокламации по-еврейски. И Нисан переводил, обрабатывал, истолковывал революционные идеи на простом лодзинском еврейском, добиваясь того, чтобы его слова вошли в плоть и кровь, легли на сердце рабочих. При этом все надо было переписывать от руки. Ешиботники не могли угнаться за таким спросом на листовки и переписать столько, сколько просили люди.

По вечерам Нисан отрывался от своей работы и отправлялся в немецкие кабачки, где ткачи в бархатных штанах сидели за большими кружками пива и дымили дешевыми сигарами.

Нет, не ради пива и сигар шел он в кабачки к рабочим. Он не чувствовал вкуса пива, которое ставили ему немецкие ткачи. Сигары, которыми они его угощали, драли ему горло. Он не мог понять, зачем ткачи вливают в себя в таких количествах этот горький напиток, кружку за кружкой, закусывая пиво дымом дешевых сигар. А ходил он в эти кабачки, потому что на фабриках Лодзи теперь работали новые люди, немцы, не из тех, что приехали с первыми немецкими иммигрантами, а из тех, что прибыли позже. После принятых в Германии законов Бисмарка о социалистах, после того, как просвещенных рабочих из товарищества Лассаля[128] бросили в тюрьмы или выслали из страны, из Германии бежало много рабочих. Большинство уехало в Америку. Но некоторые, главным образом ткачи, подались в Польшу. Хорошие рабочие, точные и честные, они сразу же получили места в ткацких и прядильных цехах фабрик. Часть из них стали мастерами.

Грузные, медлительные, любители пива и сигар, они, как и немецкие ткачи-старожилы Лодзи, сидели вечерами в кабачках, пили пиво и курили. Но, в отличие от последних, новые иммигранты не ходили в церковь, не пели песен родины в певческих союзах. Они держались друг друга, читали запрещенные книжки, которые получали из Германии, а по праздникам, среди своих пели революционные песни свободы. У них было собственное товарищество Лассаля, маленькая копия германского. Потихоньку они агитировали немецких ткачей-старожилов, рассказывали им о социализме, о своем вожде Лассале.