Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

• Название: Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем
• Автор: Антонина Пирожкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-080718-5

Антонину Николаевну Пирожкову (1909–2010) еще при жизни называли одной из великих вдов. Сорок лет она сначала ждала возвращения Исаака Бабеля, арестованного органами НКВД в 1939 году, потом первой после смерти диктатора добилась посмертной реабилитации мужа, «пробивала» сочинения, собирала воспоминания о нем и написала свои.

В них она попыталась «восстановить черты человека, наделенного великой душевной добротой, страстным интересом к людям и чудесным даром их изображения…»

Чудесный дар был дан и самой А. Н. Пирожковой. Она имела прямое отношение к созданию «большого стиля», ее инженерному перу принадлежат шедевры московского метро — станции «Площадь Революции», «Павелецкая», две «Киевские». Эта книга — тоже своего рода «большой стиль». Сибирь, Москва, Кавказ, Европа — и, по сути, весь ХХ век. Герои мемуаров — вместе с Бабелем, рядом с Бабелем, после Бабеля: С. Эйзенштейн, С. Михоэлс, Н. Эрдман, Ю. Олеша, Е. Пешкова, И. Эренбург, коллеги — известные инженеры-метростроевцы, политические деятели Авель Енукидзе и Бетал Калмыков. И рядом — просто люди независимо от их ранга и звания — совсем по-бабелевски.

---

Желание учиться дальше было главным, но денег на учебу не было, и отец занялся самообразованием. Он много читал, учил наизусть поэмы и стихи Пушкина и Лермонтова и, кроме того, научился рисовать. Мечтал стать адвокатом и поэтому старался освоить адвокатское дело.

Побыв некоторое время у сестры, отец по совету друзей уехал в Любавичи, чтобы там устроиться на работу. Мне неизвестно, кем он работал: занимал ли какую-либо должность в Волостном управлении, или, может быть, преподавал в школе — он был способен и на то, и на другое. Кроме того, продолжал заниматься своим любимым делом — адвокатской практикой.

Отец снял одну из свободных комнат в большом доме Куневичей, где и познакомился с моей будущей матерью. Мама мне рассказывала, что он всегда готов был наколоть дров для печки и так же охотно пойти гулять с мамой и ее подругами по загородной дорожке или же по центру Любавичей. Веселый, разговорчивый и остроумный человек… Все подружки моей мамы были в него влюблены.

Однажды по просьбе крестьян он написал жалобу на несправедливые действия властей и выиграл дело. Мама со смехом рассказывала, как крестьяне принесли ему за это гостинцы и, когда он прогнал их, расположились тут же, на крыльце дома, и стали поедать принесенное.

Жизнь в доме протекала спокойно и размеренно, пока не случилось большое несчастье. Однажды младший брат мамы Яков запряг тройку лошадей и поехал по каким-то своим делам на железнодорожную станцию Рудня. Но через какое-то время лошади вернулись обратно и привезли Якова… только уже мертвого. Следствие по этому делу велось долго, но без какого бы то ни было результата. Это не было грабежом, поскольку все деньги остались при Якове в неприкосновенности. Кому понадобилось убивать молодого человека, как было совершено убийство и почему — так и осталось невыясненным.

Никита Селифанович страшно переживал обрушившееся на него горе — ведь все его надежды были связаны именно с Яковом, которому он намеревался передать хозяйство. А старший сын Иван был человеком легкомысленным — всё куда-то уезжал, да и женился уже не один раз.

Вскоре после этого несчастья в Любавичи из Сибири вернулся один из родственников или знакомых семьи.

В разговорах за столом он много рассказывал о Сибири, о богатстве этого края, о том, как легко там жить и найти работу. И моя мама сразу же решила, что надо ехать в Сибирь. Она не хотела выходить замуж из-за пристрастия Николая Ивановича к спиртному. Он не был алкоголиком и после выпивки лишь становился веселее и остроумнее, смешил всех своими рассказами и выдумками. Мама же сама никогда не пила и не любила пьющих. Но тут она дала согласие на брак, чего он давно добивался, и, сыграв свадьбу, молодые уехали в Сибирь, вопреки воле маминого отца.

Детство в селе Красный Яр

Приехав в Сибирь, мои родители поселились в богатом селе Красный Яр, где сняли квартиру у одинокой женщины. Я не запомнила ни имени нашей хозяйки, ни как она выглядела, зато хорошо помню очень вкусные калачики, которые она пекла из пшеничной муки. Еще горячими она складывала их в глиняный горшок и добавляла туда много сливочного масла и сметаны. Затем встряхивала горшок, добиваясь, чтобы смесь сметаны и масла хорошо обволокла и пропитала калачики и придала им так запомнившийся мне чудесный вкус.

Когда я родилась — а родилась я 1 июля 1909 года, — к нам в Красный Яр из Любавичей приехала бабушка, посмотреть на свою первую внучку. Она привезла с собой ту часть наследства, которую дед завещал маме.

Получив наследство, мама решила строить дом. В отличие от отца, который ничего не понимал в хозяйственных делах, моя мать была деловой и очень энергичной женщиной. Она сама составила план дома, сама покупала материалы, сама наняла рабочих и следила за ходом строительства.

Однажды мама взяла меня с собой посмотреть на строящийся дом, и я, зазевавшись, споткнулась о кирпич и упала. Рабочий, поднявший меня, сказал: «Ничего, землячок, до свадьбы всё заживет». Он назвал меня «землячок», потому что я была в штанишках. Но тогда меня это очень удивило, и я хорошо запомнила его слова. Думаю, что именно с этого моего падения и со слова «землячок» я и стала себя помнить. В то время мне было три года с лишним, и я помню наш дом, огород, всех окружавших меня людей. Хорошо помню, как крестили моего брата Олега у нас дома. По настоянию матери купель из церкви принесли к нам домой, хорошенько вычистили, затем мама облила ее спиртом и подожгла. Это был ее излюбленный способ дезинфекции. Пришел священник отец Владимир. Мама несколько раз пробовала пальцами воду, достаточно ли она теплая, и все боялась, как бы мальчик не захлебнулся. Как крестили меня и моего брата Игоря, родившегося через два года после меня, я не знаю. Возможно, носили нас в церковь, а может быть, и дома на той квартире, где мы жили до постройки дома. Моя мама вполне могла уговорить отца Владимира окрестить младенцев на дому, так как он дружил с отцом и бывал у нас в гостях, а мама была настойчива в своих желаниях.

Наш дом был весьма примечательным и выделялся на фоне других деревенских домов. Парадный вход вел в большую переднюю, из которой можно было попасть в столовую и гостиную. Общее пространство этих двух помещений было разделено не дверью, а аркой и днем освещалось через большие окна в продольной и торцевой стенах. Из гостиной одна дверь вела в папин кабинет, а другая в спальню родителей. Такие же двери из столовой вели в детскую и на кухню. Из кухни через сени был выход во двор. А к сеням примыкала большая кладовая.

Электричества не было, и вечерами дом освещался керосиновыми лампами. Однажды отец привез из города спиртовую лампу, которую почему-то называли «лампа-молния». Ее повесили посередине арки, и она горела очень ярко, каким-то необыкновенным голубоватым, лунным светом.

Вечерами деревенская молодежь собиралась под нашими окнами танцевать, и нас просили подольше не закрывать ставни на окнах. В темные сибирские вечера это было единственное светлое место в селе.

Перед домом был палисадник, засаженный цветами и кустами шиповника, а позади располагался большой двор с сараями для скотины и птицы. За двором раскинулся обширный огород. В конце огорода была баня по-белому большая и светлая. Воду для нее носили из реки Кеть, которая протекала за огородом.

Обустроив дом, мама завела большое хозяйство: у нас были коровы, свиньи и много птицы — индейки, куры, гуси и утки. Расчет был такой, чтобы в течение всего года было всё свое и не надо ничего покупать на базаре. Правда, осенью охотники могли принести мешок с битыми рябчиками или другую дичь (диких уток, тетеревов, глухарей, зайцев), и тогда мама покупала всё это у них и заготавливала на зиму. Например, ощипав, выпотрошив и промыв рябчиков, она поджаривала их на большой сковороде, а потом они слоями укладывались в деревянную кадку и ряд за рядом заливались растопленным сливочным маслом. Кадку на зиму выставляли в кладовую. Другая дичь, как и домашняя птица, обрабатывалась и замораживалась, а затем укладывалась в большие бочки, пересыпалась снегом и также выносилась в кладовую. В кладовой же на крюки подвешивались свиные и говяжьитуши, заготовленные осенью. Приготовленные дома свиные окорока и колбасы отдавали коптить.

По сибирской традиции, на зиму из мяса нескольких сортов делались пельмени. Для этого созывались гости — друзья из местной интеллигенции. Сначала у нас на большом столе в кухне все лепили пельмени, а потом шли к врачу или учительнице. Это были очень веселые вечера: лепили пельмени, обмениваясь шутками, смеялись и пели песни. Готовые пельмени тут же на листах и досках выносились в кладовую и замораживались. И уже замороженными они засыпались в мешочки из-под крупчатки, которую покупали в магазине. После того как пельмени были заготовлены, хозяева варили замороженные пельмени, и все садились ужинать. В Сибири пельмени не едят с маслом или со сметаной. Готовится особая смесь из горчицы, соли, уксуса и перца, и этой острой подливкой поливают пельмени. К ним подавалась холодная водка, настоянная на смородиновых листьях, листьях хрена и других травах. Из рыбных закусок мне больше всего запомнилась жареная стерлядь, сдобренная черным перцем. Рыба была всякая, и ее было вдоволь, но такие закуски, как семга, балык, шпроты, черная и красная икра, килька папа привозил из города. Вообще когда он ездил в город, то всегда привозил много вкусных вещей: фрукты, конфеты шоколадные и «сосучие», как мы, дети, тогда называли леденцы. Мы признавали только «сосучие», а шоколадных не любили и швыряли их в угол.

Мелкое печенье мама делала сама и засыпала его в большие жестяные коробки из-под конфет. Иногда, зайдя на кухню, я заставала маму сидящей на низкой скамеечке. Перед ней стояла жаровня, а в миске было жидкое тесто — она пекла вафли.