Николай Алексеев - Лжецаревич

• Название: Лжецаревич
• Автор: Николай Алексеев
• Жанр: Историческая проза

Алексеев Николай Николаевич (18(30).09.1871-17(30). 06.1905), писатель. Из дворян Петербургской губ.; сын штабс-капитана. Окончил петербургскую Введенскую гимназию. В 1893-98 учился на юридическом факультете Петербургского университета (прослушал полный курс наук, но не получил диплома).

В 1896 опубликовал первую повесть «Среди бед и напастей» («Биржевые ведомости». № 141–215). В дальнейшем печатался в журналах «Живописное обозрение», «Беседа», «Исторический вестник», «Новый мир», «Литературные вечера „Нового мира“», «Русский паломник» (прил.), газете «Петербургский листок» и др. Автор многочисленных, гл. обр. исторических, рассказов, очерков, повестей, романов. В освещении событий разных периодов русской истории очевидны православно-монархическая, патриотическая позиции.

Написал романы: «Татарский отпрыск» (СПб., 1896), «Среди бед» (СПб., 1897), «Розы и тернии» (СПб., 1898), «Лжецаревич» (СПб., 1899), «Заморский выходец» (СПб., 1900), «В грозу народную» (СПб.; М., 1902), повести «Федосеевский владыка» (СПб., 1903), «Огневой еретик» (СПб., 1905) и др.

В романе «Лжецаревич», публикуемом в данном томе, рассказывается об одном из самых трагических периодов русской истории - Смутном времени и о самой загадочной фигуре той эпохи - Лжедмитрии I.

---

Цель жизни была найдена, но лежала она не в жизни, а за жизнью. Сама по себе жизнь была только средством, жизнь истинная должна была начаться только после прекращения земного бытия.

При таком мировоззрении наслаждения и радости житейские являлись только соблазнами, поэтому-то Александр и избегал их.

Жениться, по мнению молодого боярина, это значило пасть, прилепиться к земле, связать себя с жизнью испытанием, крепкими узами.

Жизнь, едва терпимая, как средство, должна была обратиться в цель.

Мог ли с этим помириться Александр Лазаревич?

Известие, что отец окончательно решился женить его, потрясло молодого человека. Что отец непременно приведет свое намеренье в исполнение, в этом «богомол» не сомневался: он хорошо знал, что старик, долго сбираясь с духом, решившись, умел рубить сплеча. Просить отца бесполезно. Где найти защиту и помощь?

Конечно, у Бога!

Александр едва успел перевести дух от быстрой и долгой ходьбы, стал на колени и начал молиться.

Он молился долго и усердно в этом обширном, как мир, храме, где куполом служило небо, полом — земля. Поднялся он успокоенным.

«Господь все устроит… Его святая воля!» — подумал он, крестясь в последний раз.

Луч солнца пробился сквозь серую пелену облаков. Тусклый и одинокий, он все же сразу прогнал скучно-серый покров осени и выделил яркие краски. Запестрели желтые и красные осенние листья, засверкала темная вода Москвы-реки. Птичка-зимовка зашевелилась на ветке и чирикнула…

Александр поглядел вокруг себя, вдохнул полною грудью сырой, но душистый осенний воздух и промолвил:

— Благодать!

И совсем спокойно стало у него на сердце.

IV В ДОМЕ КНЯЗЯ ЩЕРБИНИНА

Молодой боярин, князь Алексей Фомич Щербинин собирался засесть за обед.

— Кто это у тебя там, Аленушка, — сказал он, помолясь и усевшись за стол: — монахиня, кажись, какая-то? Я, проходя, мельком видел.

— Это ко мне инокиня-старушка забрела мимоходом. За сбором она в Москву прислана. Поклон от матери Максипатры тебе да мне привезла, — ответила Елена Лукьянишна.

— От матери Максипатры?

— Да, от Дуняши…

— А-а! А я, было, сразу и не вспомнил. До сей поры не могу привыкнуть считать Дуняшу инокиней. Да уж теперь и Дуняши-то нет, а есть мать Максипатра, богомолица наша. Да! Как это дивно все Господь устроил! Давно ль Павел-то замуж Дуню брал? Думал ли тогда кто, что пройдет год-другой — и Павел пропадет бесследно, и Дуняша из боярыни Белой-Турениной матерью Максипатрой станет?

— Павел-то Степаныч помер… Жаль, его! Добрый человек был, а какою смертью жизнь окончил!

— Сдается мне все почему-то, Алена, что из Москвы-реки это не его вытащили, — задумчиво проговорил Алексей Фомич.

— Он, он! Весь облик его.

— Облик точно схож, а только лица-то не разобрать было.

— Он, он!

— Верней, что он, конечно… Не снес горя — погубил душу. Прости, Господь, его грешного. Дивно все это, куда как дивно! Да взять и нас с тобой — нешто не диковинно тоже судьба наша устроилась?

— Что говорить! Не сломай медведь твоего батюшку — быть мне не женой тебе, а мачехой.

— Что б и было! Подумаешь иной раз, так и скажешь, что и жаль батюшку, а все ж его смерть счастье наше состроила.

— Точно что.

— Греховодники мы с тобой, Аленка, — этакое говорим. Давай-ка обед лучше поскорей.

Вошел холоп.

— Гость к тебе, князь, боярин.

— Гость? Кто?

— Боярин Лазарь Павлович.

— А-а! Пойду встречать гостя дорогого! — воскликнул Алексей Фомич, поднимаясь. Но гость уже сам показался в дверях.

— Не в пору гость хуже татарина, говорят, а? Осерчает, чай, на меня хозяюшка молодая? — смеясь, сказал Лазарь Павлович, высокий толстяк, с красным крайне добродушным лицом, украшенным крупным мясистым носом и маленькими, часто мигающими глазами.

— И не грех это тебе говорить так! — укоризненно заметил Алексей Фомич, целуясь с гостем. — Жена! Задай-ка ему хорошенько за словеса за такие!

— Точно, точно, Лазарь Павлович, не след нас обижать… — начала Елена Лукьянишна, но Двудесятин ее перебил:

— Ай, батюшки! Да вы совсем меня, беднягу, затравите! А вас двое — я один. Делать нечего, прощенья прошу — больно уж вы строгие. Дай-ка лучше на хозяюшку полюбуюся молодую. Ишь, все краше да краше становится она у тебя, Алексей Фомич, ей-ей. Ажио зависть берет: кабы моя старуха тож так хорошела, хе-хе-хе! Здоровенька ли, Елена Лукьянишна?

— Бог грехам терпит. Как ты да Марья Пахомовна?

— А ничего себе, живем помаленьку. Сына, вот, женить сбираюсь.

— Большого, чай? — спросил Щербинин.

— Его, его! Малость мне потолковать по сему надоть. Видишь ли, хочу ему я сватать…

— Стой, стой! И слушать не буду! Наперед хлеба-соли нашего откушай, после и потолкуем. Молись-ка да садись, вот сюда. Алена! Покорми-ка нас, — сказал Алексей Фомич.

— Нечего делать, приходится слушать хозяина, — промолвил Лазарь Павлович, перекрестившись и пролезая за стол.

Елена Лукьянишна отдала холопам приказ подавать.

— Чтой-то ты сегодня, Лазарь Павлович, разнаряжен так, что хоть прямо к царю ехать? — сказал Алексей Фомич, разглядывая ферязь из «венецейского золотного атласа», надетую на госте.

— А вот, как побеседуем, так и узнаешь, зачем я так разнарядился, — ответил Двудесятин и свел разговор на другое: — Слышал, расстрига-то, говорят, уже на Русь вступил.

— Слыхал, как не слыхать! Просто диву даюсь! Беглый дьякон и такое учинить! И города один за другим к нему переходят. И то сказать, мало кто знает, что он — монах-расстрига, думают — царевич истинный.

— К тому ж в Орле объявился и промеж людей толкается Гришка Отрепьев какой-то новый. Вот-те, тут и делай, что знаешь! Говорят, царевич самозванный — никто иной есть, как Григорий Отрепьев, а, меж тем, всем ведомо — Гришка Отрепьев в Орле. И стал один — два! Ох, ох! Сдается мне, заварится тут каша немалая: потому тут Жигимонт-круль, лиса старая, тоже много помогает.

— Э! Что монах беглый сделать может? Пошлет царь ратников, побьют его хорошенько, вот и делу конец.

— Ой, не скажи! Борис-то Федорович мешкает, а к расстриге город за городом отходит. И в людях серых толки идут: сын царя Ивана жив, милости великие обещает и Бориса Федоровича прогнать хочет. Поди толкуй им, что это — не сын царя Ивана, а самозванец нечестивый. Димитрий — и шабаш! А коли Димитрий, надо помочь ему престол отцовский из рук Борисовых отнять, древний царский корень утвердить. И идет шатанье великое! Да и бояре тоже открыто не показывают, а Димитрию верить — не верят, но все ж рады Борису Федоровичу досадить: не люб он им. Да! Дело плохое, брат, затевается!

Холоп внес кушанье.

— Не взыщи, коли трапеза скудна да не вкусна будет, — сказал гостю Щербинин.

Разговор прекратился: не в обычае было разговаривать во время еды.

Хоть Алексей Фомич и просил гостя не сетовать на скудость трапезы, но на самом деле обед был таков, что хозяевам стыдиться было нечего. Запивались все кушанья чаркой-другой доброго зелена вина, уемистым кубком ренского, романеи или бастра, чаркой сладкой наливки да ковшом пенистого студеного крепкого меда.

Неудивительно, что к концу обеда лицо гостя стало еще краснее, чем всегда, разрумянилось так же и лицо хозяина и даже хозяйки. Неудивительно так же и то, что, когда, пообедав, гость захотел со Щербининым поговорить о своем деле, язык его заметно заплетался, а глаза хозяина закрывались сами собой, и что Алексей Фомич, послушав Двудесятина недолгое время, неожиданно прервал его речь предложением:

— А что, Лазарь Павлович, не соснуть ли нам теперь маленько, как водится, а после и потолкуем?

Предложение было так соблазнительно, что Двудесятин не стал даже отговариваться, а, кряхтя так, как будто на него была взвалена многопудовая тяжесть, поднялся со скамьи и последовал за хозяином в его опочивальню, где, скинув тяжелую ферязь, растянулся на мягкой перине, и скоро густой храп Лазаря Павловича вперемежку с легким посвистыванием спящего Щербинина уже доносился до самых сеней.

Только изрядно выспавшись и отпившись игристым кваском от тяжелой послесонной вялости, хозяин и гость приступили к беседе.

— Видишь ли, друже мой, — начал Лазарь Павлович, — сказывал я тебе, что хочу женить моего большака, так вот, надобно мне невесту ему высватать.

— Так, — протянул Щербинин, поглаживая свою маленькую молодую бороду. — Что ж, ему невесту не трудно будет найти: он — парень хороший.

— Все так, да нрав-то у меня такой, что, если я порешил что-нибудь, так мешкать не умею. Сватов там засылать да ответа ждать и все такое, это мне не любо. По-моему так — съездил к отцу и матери невесты, поговорил, и делу конец! Пусть приданое готовят.

— Что ж, и так можно.