Василий Немирович-Данченко - Анфиса Гордеевна

• Название: Анфиса Гордеевна
• Автор: Василий Немирович-Данченко
• Жанр: Русская классическая проза

Просьба, не путать с младшим братом Владимиром Ивановичем, соратником Станиславского и одним из основателей Московского Художественного театра.

 Василий Иванович многие годы путешествовал. В годы русско-турецкой, русско-японской и 1-й мировой войн работал военным корреспондентом. Награжден Георгиевским крестом за личное участие в боях под Плевной. Эмигрировал в 1921 году. Умер в Чехословакии.

---

— В куриной коклетке, сказывала, настоящей нежности нет.

— Ну, что же делать? Ты на неё не сердись. Столько у неё, у бедной, огорчений! Её пожалеть надо. Какой ни будь ангельский характер — испортится. Ейный-то папаша могущественный человек был. Бывало, у нас на площади зарычит на солдатов, так я и вчуже-то так на пол со страху и сяду. У него через плечо красная кавалерия была, — это тоже понять надо. После сытой-то жизни в бедность произойти… Легко ли! Ты уж ей угождай. Завтра коклетку ей сама я… Ну, а первый?

— Утром на губах сигналы играли.

— Весел, значит.

— Да, а потом показывали мне, как у них прежде маршировали с наскоком.

— Ну, слава Богу.

— Что это у вас за номера такие? — вмешался я.

— Так, — уклонилась Анфиса. — Жильцы… Петра-то Алексеича ты, Шурочка, обмыла?

— Как же, ужли забуду? Потом с ложки его поила бульоном… Каши давала.

— Работы сегодня до пропасти. Кардонка у меня полным-полна. Уж как ты хочешь, Шурочка, а придётся нам эти дни и по ночам посидеть. Хорошо, хорошо, Гуля, слышу! — повернулась она к немой, что-то всхлипывавшей и причмокивавшей ей. — Знаю, знаю, что рада… И я рада. Ну, значит, всё в порядке. Генеральше-то я назавтра сладкого горошку захватила, — любит его генеральша. На икорку я нацеливалась, восьмушку взять хотела, да Слюхин меньше двух бумажек за фунт и слышать не желает. Пущай уж капитан без икры обойдётся как-нибудь.

— Разве вы жильцов держите? — спросил я её, не понимая, какие это жильцы могут быть в слободке.

— Остаточные у меня… Прежде держала много, как после папеньки в городу жила. И разговаривать не стоит.

И она почему-то покраснела и сбила своего пижона опять набекрень. Шурочка подошла, сняла с неё шляпку и чуть не силой посадила Анфису Гордеевну на стул.

— Отдыхайте… Будет, набегались.

— Не устала, не устала нисколечко. Совсем даже напротив.

— Да, не устали… А потом как на прошлой неделе начнут ноги жаловаться.

— Ну, уж… Нам болеть нельзя. Это богатым хорошо да и некогда болеть-то. Как бы время было, ну, пожалуй, ещё бы понежилась, лекарством полакомилась… А так не стоит.

Я целый вечер просидел здесь и невольно изумлялся тому, что видел в этом крохотном уголке великого и суетливого Божьего мира. Анфиса Гордеевна всё делала как-то на ходу: и разговаривала между прочим, и чай пила между делом, не оставляя работы. Громадные ножницы в её руках казались одушевлёнными. Она резала, кроила, кромсала ими шёлк и бархат, точно они действовали помимо её воли, и она только придерживала их руками. Поминутно она срывалась со стула, кидалась к куче всяких лоскутьев и материй, разом находила, что надо, попутно делала два-три глотка чаю и опять принималась тормошиться.

— Вы бы варенья…

— Нет, нет, Шурочка… Варенье генеральше отнеси. Она любит вишнёвое с косточками. Мне и так хорошо.

Ещё час-два мне не хотелось уходить отсюда. Я в первый раз видел такую, не знавшую отдыха, старуху, ухитрявшуюся то приласкать Игнашеньку, то рассказать о том, что купчиху Эвхаристову опять Господь благословил, — то пожалеть попадью, у которой сегодня корова пала, то сбегать к генеральше и сообщить всем, что та ещё почивает. Все эти мелочи, все эти «пустяки» вдруг вырастали передо мною и принимали неожиданные размеры. Мимо, совсем другими руслами, полно, шумно и весело катились волны иной жизни, захватывавшей и меня до сих пор, а здесь тихо, скромно, незаметно сочились эти неведомые мне существования бодрых бедняков. И вдруг мне показалось, что всё бывшее до этого вечера, вся наша болтовня, наши великолепные задачи и крупные интересы — выдуманное, невсамомделишное, ненужное, а настоящая правда здесь, и только здесь, в этом постоянном самоотвержении, в этой грошовой и жалкой борьбе за други своя, в этой нежной и ласковой заботе о ближнем. Уходя с Игнашенькой, я попросил позволения приехать сюда ещё раз.

— Если вам у нас полюбилось, — обрадовалась Анфиса Гордеевна, — милости просим. Мы людей любим. Всё будто на миру…

Ещё бы она людей не любила, эта деятельная, никогда не отдыхавшая «старая дева», казавшаяся до сих пор такою смешною нам всем!

— Ну, что? — обвёл меня восторженным взглядом на улице Игнашенька.

— Ничего… Одно скажу… Так мне стыдно теперь за всё, что мы тогда наболтали на неё.

— На Анфису Гордеевну?

— Да.

— Ну, вот, вот… Я знал, что это будет. Это такая… такая…

А что «такая», он сам не мог определить, только голос у него дрогнул, и на глазах проступили слёзы.

XIV

Шёл дождь. Меня он застал по пути к слободке, где жила Анфиса. Ноги расползались в липкой грязи; приходилось следить за каждым своим шагом, чтобы не распластаться в ней. Деревянные мостки кончились далеко позади. Передо мною всё сливалось в однообразном мраке: и крыши приземистых домиков, и чахлые деревья, и покосившиеся заборы. Я уже злился на самого себя, что вышел из дому, как впереди послышались чьи-то торопливые шаги. С трудом мне удалось рассмотреть не то верх фаэтона, не то громадный зонтик. Так как лошадей и колёс не было слышно, я остановился на последнем предположении.

— Анфиса Гордеевна, вы? — нагнал я её. — А я к вам.

— Ну, что же?… Милости просим, мы рады. Шура и то про вас спрашивала, что это господин в цилиндре не идёт?

— Экий у вас зонт!

— Нарочно купила такой, чтобы корзина у меня не вымокла.

— Дайте, я помогу вам.

— Что вы, что вы!.. Образованные которые, и вдруг с корзиной. Никак этого нельзя. Вы не думайте, я привыкла. И не такие таскала ещё.

— Как вы не устаёте?

— А так. Устаёт-то кто? Тот, за кого другие есть. Тому можно, — ну, он и балуется. Ну, а кому нельзя, тот не устанет. Это ещё что, а вот зима придёт настоящая, ну, тогда точно. Придётся тяжёлые платья таскать. И всё-таки, ничего, присядешь, отдохнёшь, и опять… Вы на лошадей посмотрите. Какая барская в теле, завсегда скорее разгонных устанет. Потому она тоже к нежности привыкла.

— Вам ещё и дома-то возни сколько…

— Ну, дома что!.. Там у меня Шура и Гуля.

— А с жильцами вашими?

— Вот с жильцами точно иной раз устанешь.

— Что, они вам хоть квартиру окупают?

— Да… да… — заторопилась Анфиса, но тотчас же сама устыдилась, Божья душа, своей невинной лжи. — Да, то есть, знаете… Они у меня жильцы-то ненастоящие, а как бы в сродственниках.

— Ничего не понимаю!

— Простое дело. У меня как папенька помер, так стала я меблированные комнаты держать… Пять годов держала, как же! Хлопотное дело, господин, а толку никакого. Ещё студенты хоть не сразу, да заплатят. Иной на службу, окончивший, уедет и оттуда через год присылает, потому у него совесть, а большею частью такие ко мне жильцы попадались, что проживёт-проживёт несколько месяцев, заикнёшься ему о деньгах, а он тебя же облает да и переедет к другим. Ищи его там! А эти трое, которые теперь у меня, невступно все пять лет выжили, как будто свои стали. Ну, я переехала и их с собой взяла.

— И тогда они вам не платили? — засмеялся я.

Анфиса Гордеевна вдруг обиделась.

— А с каких таких тыщей платить-то им?

— Вы и кормите их?

— Неужели ж им с голоду помирать?

— Да где же у вас доходы?

— Ну, знаете, главное, думать не надо. Дума не поможет. А уж это так ведётся. Если есть у тебя нужда, особливо если не своя, так и дело найдётся. На роскоши да разносолы не получишь, а на то, чтобы пропитать человека, всегда хватит. Слава Богу, платят мне за работу хорошо, вот ни на столечко долгу не сделала, всё налицо покупаю. Теперь вы то возьмите — капитан у меня. Из бесстрашных капитанов он. У него солдатский Георгий и другие кавалерии, а пансиону ему грош. Году не дослужил. Что же, его так бросить? На войне смерть не тронула, а я на улицу его, что ли? Никак этого нельзя! Я так и думаю: пусть он у меня свой век доживёт. Потому он не как прочие жильцы благородно мне открылся. Я тогда ещё только комнаты свои устроила. Ну, он пришёл. «Так и так, — говорит, — мадам, у меня в настоящее время никаких средств, а в будущем, когда моя тётка помрёт, я вас озолочу».

— И тётка не умерла?

— Что вы, что вы!..

— Да, может быть, её и нет?

— И я так иногда думаю, — засмеялась Анфиса Гордеевна. — Ну, да что же, пускай его. Это он из гордости, потому что офицер и дворянин. Нельзя же так прямо милостыню просить. Ну, он и выдумал её, тётку. И теперь, когда рассердится, кричит: «Вот погоди, умрёт тётка, я непременно от тебя съеду!»

— Он что-то часто кричит у вас.

— А отчего ему не кричать? Привык командовать. Ему это нужно, кровь полирует. Не покричит день-два, сейчас кровь-от ему в ноги бросается либо в голову. Опять и для души хорошо. Покричит-покричит и как будто настоящий господин, человеком себя чувствует. Смиряться-то да покорствовать — тоже, ах, как сердцу больно! У его и крику-то на пятиалтынный. Он кричит, а Гуля ему у-у-у да мм… Ну, друг друга и понимают. Зато в номере втором у меня совсем без гласу. Сидит в кресле и только глазами ворочает. Тоже из старых жильцов. Паралик его разбил, ужли ж и этого на все четыре стороны? Вынести да в грязь? А как Бог-от да меня так же полыхнёт, тогда что? Хорошо будет? А я так думаю: «Я-то им служу, а Бог меня бережёт, оно кругом и выходит». Теперича в третьем номере у меня генеральша… Какая дама!.. Папенька-то у неё, знаете ли, могущественный начальник был. Мой-то до «вашего превосходительства», может, на эстолько не дослужился, а и то, бывало, идёт к нему — мундир надевает, а сам про царя Давида и всю кротость его про себя шепчет.