Жан-Поль Рихтер - Зибенкэз

• Название: Зибенкэз
• Автор: Жан-Поль Рихтер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1937

В романе немецкого писателя Жан-Поля Рихтера (1763–1825), написанного с причудливым юмором и неистощимым воображением, проникнутым сочувствием к обездоленным, создана выразительная картина жизни феодальной Германии конца XVIII века.

---

(Здесь Кольбе, наконец, становится мне другом, ибо я продолжаю по-немецки.)

Адвокат попросил Ленетту, чтобы в половине пятого вечера она подсела к нему и перестала трудиться, — тем более, что он решил не затруднять ее приготовлением ужина и взамен его скушать лишь на пол-талера пирожных; и вот, уже к шести часам оба супруга покоились в широких кожаных объятиях — одного просторного дедовского кресла (ибо он был лишен мяса, а она — костей) и мирным счастливым взором, словно дети за едой, смотрели на блестевшую чистотой комнату, где мебель, казалось, была выравнена землемером, — на ломтики пирожных, в форме полумесяца, которые они держали в руках, — и на текучую позолоту или, скорее, золотую фольгу, которую лучи заходящего солнца, передвигаясь все выше, наносили на мерцающую оловянную посуду. И их отдых, словно сон младенца, был окружен криком и стукотней двенадцати геркулесовых работ, выполнявшихся в тот вечер остальными жильцами дома, а ясное небо и свеже-вымытые окна продлили день на целых полчаса, — тихая вечерняя мелодия колоколов, словно ключ настройщика, настраивала помыслы во все более высоком ключе, пока они не превратились в сновидения. К десяти часам вечера супруги проснулись и с кресла отправились в постель…

Мне самому приятен этот маленький звездный ноктюрн, который в моей душе отражается таким же сверкающим и измененным, как заходящее солнце на позолоченном полушарии моих часов. К вечеру загнанный, изнуренный человек жаждет покоя; для вечера суток, для вечера года (для осени) и для вечера жизни запасается он, собирая жатву с тяжким трудом и с такими большими надеждами. Но разве не случалось тебе видеть после жатвы, на опустевших нивах, твою эмблему — осенник или безвременник, цветущий только поздним летом, остающийся бесплодным под зимними снегами и приносящий плоды лишь грядущею весной?

Но вот бурно нарастающий прилив праздничного утра уже ударяет в колонки кровати нашего героя! Он встает и видит сияющую белизной комнату, которую его Ленетта, по-воровски вставшая еще до полуночи, во время его первого сна, вымыла и превратила в аравийскую степь, посыпав или припудрив песком; таким образом жена поступила как ей хотелось — и вместе с тем не ослушалась мужа. — В ярмарочное утро я советую каждому последовать примеру Зибенкэза, а именно — открыть окно и высунуть из него голову, чтобы созерцать недолговечные деревянные постройки и помещеньица маленьких ярмарочных бирж и падение первых капель этого человеческого ливня. Однако пусть читатель имеет в виду, что мой герой действовал отнюдь не по моему совету, когда, зазнавшись от богатства, — ибо самое образцовое из печений всего дома, разумеется, находилось у него за спиной, — он сверху окликал того или иного зеленого патрицианского червячка, который еще заносчивее пробегал мимо и которому он хотел заглянуть в лицо, чтобы самолично исследовать его как естествоиспытатель: «Пожалуйста, поглядите-ка вот на этот дом: вы тут ничего особенного не видите?» Если червячок быстро поднимал голову и поворачивал к нему свою физиономию, то Фирмиан мог, — а этого он и желал, — с полным удобством обозреть и изучить последнюю. «Так вы тут совершенно ничего не замечаете?» — спрашивал он. Когда насекомое отрицательно качало головой, то он сверху присоединялся к этому отрицанию и заявлял: «Ну, естественно! Я уже с незапамятных времен гляжу тут в окно и тоже ничего не замечаю; но я не верил своим глазам».

Опрометчивый Фирмиан! Вздымающаяся пена твоего веселья легко может рассыпаться и опасть, как в ту субботу, когда ты раздавал визитные карточки. Но пока еще бродила капля сусла, выжатая им из утренних часов, все было исполнено бодрости и оживления.

Галопирующий домохозяин сыпал своей сеялкой семена пудры на добрую почву. — Переплетчик повез на колесах свои товары на ярмарку; они состояли частью из пустых записных книжек, частью из еще более пустых церковных книжек, частью из новинок и календарей, и ему пришлось перевезти их на тачке в два приема; но вечером он смог ограничиться лишь одной обратной поездкой, ибо календари (в сущности являющиеся наибольшими новинками или новостями, так как во всем долгом беге времен ничего нет новее, чем новый год) он сбыл покупщикам и перекупщикам. Старая Забель выставила напоказ под воротами все сокровища своего Ост-Индского торгового дома, фрукты с собственного склада и коллекцию оловянных перстней; свой магазин она не уступила бы даже собственному брату, даже за шесть гульденов, и весьма гордилась тем, что была городской, а отнюдь не сельской торговкой. Башмачник в этот праздничный день не желал иметь никакого дела с башмаками, кроме башмака своей жены.

О герой, продолжай же обсасывать впрок сладкий рафинад жизни и опустошай тарелочку конфет, которыми угостило тебя это утро; пусть не тревожит тебя никакая мысль, ни о чорте, ни об его бабушке, хотя бы они, согласно своей натуре, и готовили тебе горький сюрприз и кубок с рвотным или даже глоток сурьмы или сулемы.

Однако впереди еще предстоит главное развлечение адвоката — бесчисленное сборище нищих. Я опишу его, чтобы к этому развлечению приобщились и читатели.

Ярмарку, устраиваемую в день храмового праздника, вообще посещают нищие всех рангов; еще дня за два до нее к этому месту обращаются, словно радиусы к центру, стопы всех, у кого нет никакой почвы под ногами, кроме добрых людских сердец; но лишь в самое утро праздника шествие и нашествие попрошаек и калек развертывается во-всю. Тот, кто видел Фюрт или побывал в Эллвангене в правление патера Гаснера, может вырезать эти страницы из своего экземпляра настоящей книги; но остальные читатели получат представление обо всем этом не раньше, чем когда я продолжу свой рассказ и введу их в кушнаппельские ворота.

И вот начинаются уличные молебны и серенады. Слепцы поют, словно ослепленные зяблики, лучше, но громче зрячих, — хромые шествуют, — нищие сами проповедуют евангельскую нищету, — глухонемые поднимают оглушительный шум и благовестят к обедне своим колокольчиком, — каждый въезжает со своей арией в самую середину чужой, — у дверей каждого дома дребезжит «Отче наш», а внутри, в комнатах, не расслышишь даже собственных проклятий, — одни раздают, а другие прикарманивают целые коллекции грошей, — одноногая солдатня приперчивает свои краткие моления руганью и отчаянно богохульствует, возмущаясь тем, что ее так мало почитают, — короче говоря, местечко, которое собиралось сегодня веселиться, почти взяла штурмом нищая орда.

Но вот, наконец, появляются калеки и недужные. Каждый, кто имеет под собой одеревяневшую подставную ногу и не желает утруждать себя долгим паломничеством к часовням католических чудотворцев, пускает в ход остаточную ногу, вместе с длинной третьей ногой и сотрудником, костылем, и пускается в путь, устремляясь в Кушнаппель; возле тамошних ворот он втыкает и сажает в сырую землю свою заостренную деревяжку и ждет, чтобы сухое древо процвело и принесло плоды. Кто лишился рук, тот протягивает там обе за скудным даянием. Кого небо наделило малой толикой нищенского таланта, то есть болезни, в особенности — подагры, этой нищенской иппохондрии, тот использует свой талант и подверженное болезни тело, чтобы взимать свои чрезвычайные сборы со здоровых. — Всякий, кто может красоваться не только под фронтоном церкви, но и на фронтисписе медицинского учебника, повествует о своих болезнях, чтобы выманить монету у дураков, принимающих его слова за чистую монету. — В Кушнаппеле теперь большой выбор ног, носов и рук, но людей там еще больше; однако изумление и бессильную зависть, — последнюю, впрочем, испытывают лишь макулатурные душонки, неспособные примириться с чужими преимуществами, — вызывает один удивительный малый, существующий всего лишь наполовину, так как вторая его половина уже покоится в могиле; ему начисто отстрелили ноги, и эти выстрелы позволили ему завоевать себе первенство и генеральство среди калек, и поэтому он, в качестве полубога, дух которого не одет, а лишь полуодет в плоть, словно в короткий камзол, заставляет возить себя впереди всех на триумфальной тележке. «Тот солдат, — сказал Зибенкэз, — который еще обременен одной ногой, а потому негодует на свою судьбу и даже заявляет ей претензию: „Почему я не подстрелен, как тот калека, и добываю такую скудную милостыню?“ — не соображает того, что, с одной стороны, имеются целые тысячи других воинов, не обладающих хотя бы одной деревянной ногой (не говоря уж о нескольких), этим бесспорным свидетельством на право сбора подаяний, и что, с другой стороны, скольких бы конечностей его ни лишили пули, он всегда способен спросить: „А почему только этих?“».

Зибенкэза веселил вид нищей братии, потому что она и сама была навеселе; но зато адвокат не вопил, — научно обосновывая этот вопль, — о потрясении государственных основ, когда бедняки слишком много жрали и пьянствовали, когда все пассажиры целой лазаретной фуры высаживались перед задним флигелем, и там, в четырех стенах, спадали нарывные пластыри, мученические венцы, власяницы и утыканные колючками пояса, и оставалась лишь бодрая человеческая натура, на минуту переставшая воздыхать. Ведь все люди трудятся не только для того, чтобы жить, но и для того, чтобы хоть иногда пожить в свое удовольствие; понятно, что и нищий не довольствуется лишь хлебом насущным и что богиня радости, посещающая наши балы только en masque, идет в дощатый амбар плясать с калекой и, вальсируя с ним, сбрасывает с лица душную маску.