Вячеслав Рыбаков - Дерни за веревочку

• Название: Дерни за веревочку
• Автор: Вячеслав Рыбаков
• Издательство: Фолио
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1996
• ISBN: 5-7150-0377-6

Лауреат премии «Бронзовая улитка» (1997 г.)

Психологический роман, написанный от лица живущего в конце XXI века историка, наблюдающего один день прошлого – ничем, казалось бы не примечательный августовский день 1975 года, в который должны произойти события, оказавшиеся ключевыми для последующего существования человечества. Что определяет будущее? Что спасает людей от неведомых, подстерегающих в грядущем опасностей? Шаг за шагом, час за часом историк прослеживает поведение молодого ленинградца и встречавшихся ему в тот день самых разных людей, от генерала войск связи до дворового подростка, и убеждается, что подлость влечет за собой подлость, а порядочность влечет за собой порядочность, и прерывать цепную реакцию нарастания зла в мире способен только тот, кто, сам того не ведая, неосознанно, просто потому, что иначе не может, на подлость отвечает порядочностью, на зло – добром… сам с неизбежностью страдая при этом десятикратно, стократно…

---

– Алло? – пропел нежный голосок. Приглушенно доносилась музыка, оживленный разговор, смех. Кто-то громко спросил поодаль от трубки: «Кого там черт принес? У нас все дома!»

– Оля? Это Витька.

– Витек, милый, как кстати! У меня тут пир горой, приезжай скорее!

– Много народу?

– До черта, прелесть!

– Не люблю, знаешь, свалки, – Виктор нажал на рычаг. Еще номер. Опять никого. Да что они, сговорились все, что ли?! Он исступленно встряхнул трубку, так что сдернул телефон со столика. Поймал на лету. Набрал новый номер.

– Але?

– Таня?

– Я… Валерик, да?

– Угу. Привет. Ты как там?

Смешок.

– Жду тебя. Весь месяц исключительно скучаю и жду тебя.

– Я так и думал… – Виктор, вдруг почувствовав страшную слабость, бессильно опустился на пол и привалился спиной к дивану.

– Заедешь? – спросила трубка. – А то сегодня чего-то так скучно… Ты прямо дар божий.

– Нет, я не могу. Дела, знаешь… Только что с поезда, накопилось. Проведать позвонил.

Он положил трубку. Он вспотел, и пальцы дрожали. Грипп? Какой там, японский бог, грипп… Он вдруг обнаружил, что морщится, будто от кислятины. Расслабил мышцы рта, потер руки. Никогда он не думал, что это так противно – не быть единственным.

Он спросил, где она живет, она процедила: на Большом.

На котором?

Виктор поднялся. Душа скрежетала: почему не догнал? Ну л-ладно. Сегодня крейсирую по одному Большому, завтра – по другому. Приехала – по подругам побежит, есть шанс. Есть маленький шанс найти непохожую. И лезть из кожи вон, чтобы для нее исчезли все другие. Чтобы звонить, не рискуя напороться на выеживающийся мужской голос. Чтобы звали в гости не от скуки.

Он ушел, даже не перекусив.

Он не нашел. Никто не поддержал вспышки странного в нем, все пришло в норму уже назавтра.

Я повел синхронный срез дальше. Нащупал другую нить, стремительно и неудержимо падавшую в узел завтрашнего кроссинговера. Это было уже не касание, как с Мокеевым. Это была третья нить нахлеста. В тот самый миг, когда Виктор ссыпался по лестнице, усталый и злой после всего; в тот самый миг, когда Дима благодушно пил на кухне чай и рассказывал тете Саше, как съездил, мама робко приоткрыла дверь и заглянула в комнату, держа в руке блюдце с двумя яблоками.

– Юрик, яблочка хочешь?

Юрик оторвался от книги.

– Мам, – сказал он с укоризной. – Ну стукнула бы в стенку, я бы сам пришел… – в дверь потянуло с кухни тошнотворным запахом стряпни. – Ты закрывай скорее.

Мама поспешно вошла и закрыла дверь.

– Я все равно бабушке несла, – оправдалась она.

– Ну, давай, – он улыбнулся. Взял, надкусил. Яблоко было, как вата. Он причмокнул. – Вкусное!

Мама просияла.

– Мне показалось суховатые, нет?

– Нормально, – он старался хрупать как можно задорнее. Вата не хрупала, а снималась и рвалась, как жеваная промокашка.

– Ты был сегодня в поликлинике? – спросила мама. Юрик мгновенно ощетинился.

– Нет, – проговорил он жестко. – Хватит, мам, надоело. Все в порядке ведь, не болит.

Мама села, продолжая держать блюдце на весу. Блюдце задрожало.

– Ну нельзя же так, Юрик. Первый год весна прошла без обострения, и ты бросаешь! Снова хочешь слечь?

– Да не слягу! – огрызнулся Юрик.

– Ты все забыл! – в мамином голосе мгновенно проклюнулись слезы. Это было ужасно. – Забыл, как отец на руках носил тебя по лестнице? Юрик, мне и так тяжело, ты же видишь. Хоть ты следи за собой сам!

– Вот выйду на пенсию и буду следить! – ожесточенно сказал Юрик. – Все равно через неделю в колхоз, не успею курс…

Он прикусил язык. Не следовало вспоминать о колхозе – для мамы это был нож острый. Юрик и сам-то боялся невесть как, хоть и бодрился. Впервые покинуть дом, ехать на какие-то работы, с незнакомыми ровесниками – нормальными, сильными, компанейскими.

Мамины глаза влажно заблестели. Юрик сразу встал.

– Ладно, съезжу, – проворчал он. – Где-то ампулы с весны оставались, ты не помнишь?

– Сейчас найду, – она вскочила, признательно улыбаясь сыну. Вспомнила про блюдце в руке. – Пойди пока, дай ей…

– Угу, – Юрик с сожалением покосился на отложенную «Иностранку». Он ненавидел поликлинику. Ненавидел белизну тоскливых стен, эфирные запахи болезней и немощей, ненавидел стоять в очередях за номерками, в очередях на прием и в очередях на процедуры, среди рыхлых стариков, торжественно уложивших мешки животов на растопыренные короткие ноги, с незастегнутыми ширинками и светящимися из-под штанин кальсонами, среди неряшливых, визгливых старух, способных разговаривать лишь о недугах и болях там и сям… Они смотрели на Юрика так, будто он посягал на какую-то их привилегию, будто не имел права занимать место в их очереди и, тем более, быть впереди кого-то из них… А в это время толпа ровесников, в которую его скоро бросят совершенно одного, купалась, играла в футбол и в баскетбол, гуляла с девушками, балагурила – эти ровесники жили, им было весело! Этого уже не наверстаешь! Можно выздороветь, можно научиться подтягиваться или даже ходить на лыжах и не простужаться, можно сдавать сессии на одни пятерки и потом стать великим ученым, можно, наверное, когда-нибудь жениться на Вике – но этого уже не наверстаешь никогда!

Юрик приоткрыл дверь в бабулину комнату, и в ноздри ударил липкий, окаянный запах лекарств. Запах его проклятия.

– Бабуль, можно?

– А-а, внучек, – елейно протянула бабуля. Голос был слабый, сиплый.

– Вот, мама яблоко передает, – угловато сказал Юрик, подходя ближе к постели. Бабуля повернулась к нему.

– Яблочко принес, хороший мой, дай тебе бог здоровья, – залепетала она, с трудом садясь и протягивая руку – белую, вялую, в синих полосах вздутых вен. Взяла, попробовала. Сморщилась, – нарочно, что ль, выбирала похуже? – тон сразу стал недовольным, резким. Откинулась на стоящие горбом подушки. – Чего ж сама-то не пришла? Заразы боится?

Это было настолько несправедливо, что слезы обиды за маму и бессильной злобы на эту ядовитую рухлядь жгуче затопили горло. Мама сидела возле бабули ночами, когда ту разбирал кашель, всегда были наготове горячее молоко с медом, пертуссин… Ставила горчичники, переодевала, когда старуха потела… А что было раньше! И что будет потом! Вся жизнь, сколько Юрик помнит, текла очерненная кошмаром бабулиных печеночных колик. Слабость с утра, измывательски упрямые отказы вызвать врача – пройдет, вы не хлопочите, я уж как-нибудь сама, я себя еще могу прокормить; уход на работу и возвращение ползком через час-полтора, надсадные стоны, рвота… Мама выносит ведро, а он, Юрик, лежит, слушая все из-за тонкой, как папиросная бумага, стенки, подкошенный вечной болью в ногах, не в состоянии ничем помочь, и стискивая кулаки, плача в подушку и заклиная судьбу: «Я никого не буду мучить… Я не доживу до старости…» И наконец далеко за полночь – соизволение: да вызови ты врачей, ведь силы нету терпеть! И нечеловечьи крики, прерываемые то новой рвотой, то требовательным: вызвала? И приезжали, и делали уколы, и спрашивали: почему не позвонили сразу. А она: доктор, я же работаю, на свои деньги живу… И доктор корит маму, и мама молчит, ведь не рассказывать же, как бабуля закрывала дверь квартиры собой, горбясь от боли, танком перла на нее и выла: я пойду-у! – и нельзя не пустить силой, потому что нельзя дотронуться, ведь стоит дотронуться, криком кричит: мне же больно!.. Кому старухи нужны, доктор, вздыхала бабуля смиренно.

– Спасибо, – тягуче сказала она и стала выбираться из-под одеяла.

– Ты куда?

– Огрызок выбросить, – бабуля, пошатываясь, встала, нащупала босыми ногами шлепанцы.

– Да я отнесу, лежи, пожалуйста! – Юрик стал рвать у нее огрызок. Бабуля не давала.

– Да что уж, – канючила она. – Не пачкай ручки-то после старой старухи. Пройдусь, мне лежать тяжело…

Весь взмокнув, Юрик выскочил из этого склепа. Мама искала.

– Ампулы, помнится, мы выбросили, – обернулась она. – У них все равно срок годности кончился. Но рецепты я нашла. Сбегаю сейчас в аптеку, и завтра ты, будь добр…

– Мам, пожалуйста, я сам схожу. Ничего же не болит…

Он привирал, конечно. Но маме знать ни к чему. Делать для него больше она не могла, а бессильное стремление помочь – самая страшная из пыток, он знал это с раннего детства.

Мама благодарно улыбнулась.

– Да ничего, я быстрее… по пути в кулинарию зайду, может, к вечеру завезли чего. Так бывает…

– Уже набегалась сегодня!

– Где это я набегалась? У плиты натопталась, это верно. Вот и прогуляюсь заодно, а то опять голова раскалывается.

– Лекарство приняла?

– Конечно. И пятирчатку, и анальгин…

– И не утихла?

– Утихла.

Юрик недоверчиво посмотрел на маму.

– Утихла, утихла, – повторила она с улыбкой.

– Ну ты хоть иди помедленнее, подыши. На улице хорошо. Я выходил до обеда.

– Да я знаю, из библиотеки-то ехала.

Мама работала в публичке.

– Все, бегу. Последи за картошкой, у меня стоит.