Вячеслав Рыбаков - Дерни за веревочку

• Название: Дерни за веревочку
• Автор: Вячеслав Рыбаков
• Издательство: Фолио
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1996
• ISBN: 5-7150-0377-6

Лауреат премии «Бронзовая улитка» (1997 г.)

Психологический роман, написанный от лица живущего в конце XXI века историка, наблюдающего один день прошлого – ничем, казалось бы не примечательный августовский день 1975 года, в который должны произойти события, оказавшиеся ключевыми для последующего существования человечества. Что определяет будущее? Что спасает людей от неведомых, подстерегающих в грядущем опасностей? Шаг за шагом, час за часом историк прослеживает поведение молодого ленинградца и встречавшихся ему в тот день самых разных людей, от генерала войск связи до дворового подростка, и убеждается, что подлость влечет за собой подлость, а порядочность влечет за собой порядочность, и прерывать цепную реакцию нарастания зла в мире способен только тот, кто, сам того не ведая, неосознанно, просто потому, что иначе не может, на подлость отвечает порядочностью, на зло – добром… сам с неизбежностью страдая при этом десятикратно, стократно…

---

Он покачал головой.

– Ну ты же не хочешь, чтобы я лежала, как этот твой на пляже!

Он мог бы не пустить ее. Два решительных слова, возможно, даже одно. Но он слишком хорошо понимал ее, слишком хорошо представлял, как ее будет мучить совесть, будет грызть беспокойство. Он не умел настаивать, умел только помогать. И делал ошибки, в общем, лишь тогда, когда помогал делающим ошибки. Он все-таки был гением. Гением сопереживания.

– Пошли, – сказал он. – Уж провожу, конечно. Ночь на дворе, мало ли что…

Она поцеловала его в подбородок. Ее глаза сверкали.

Я вскочил.

– Задержи ее!!! – не помня себя, закричал я. – Хоть на минуту задержи.

Мне было уже плевать на Человечество. Пусть вымирает, если не умеет жить без жертвоприношений. Пусть! Зато у них будет еще почти сорок пять лет!

Я мог разорвать себе горло криком. Мог молотить кулаками пульт, мог вскрыть себе вены и залить экраны и сенсоры собственной кровью. Все давно уже произошло.

Фонари не горели – перевалило за час ночи. Глухая тишина шуршала в ушах. Набережная была пуста, город словно вымер. Инга отчетливо прихрамывала, но улыбалась. Они дошли до угла.

– Вон кабинка, видишь? Иди звони, не желаю я слушать бабий треп. Как заведутся, так на час…

– Я мигом, Димочка! – крикнула она и побежала наискось через пустынную коленчатую улицу.

Главный инженер завода подъемно-транспортного оборудования на предельной скорости гнал свой «Москвич» к Обводному. Улицы были пусты, асфальт почти подсох, инженер спешил. Надо было успеть до разводки мостов. Надо было успеть помочь сестре. У сестры больное сердце, уже был инфаркт. Ей туго приходится с сумасшедшей свекровью и доходягой-сыном. Инженер делал для сестры все, что мог. Он любил сестру.

Словно с неба рухнул рык мотора и режущий свет фар.

Исступленный визг тормозов заглушил короткий вскрик и глухой, мокрый удар. «Москвич», подскочив на поребрике тротуара, с рвущим мозг скрежетом вонзился в стену, сминая капот, как бумагу. Стало тихо.

Что-то произошло? Где Инга, она только что улыбалась ему с полдороги? Почему машина врезалась?

Дима подбежал к исковерканному «Москвичу». Дверца с лязгом откинулась, и залитый кровью человек, вскрикивая, вывалился на дорогу.

Дима упал на колени. Схватил человека за плечи и молча стал колотить головой об асфальт. Человек в ужасе стонал, жалко пытаясь отбиться немощными руками, но Дима колотил и колотил, пока человек не обвис и не перестал стонать. Тогда Дима замер. Тронул его затылок. Затылок был мягким, горячим, мокрым.

В домах зажглось несколько окон.

Шатаясь, Дима встал. Что-то замычал, потом замолк. Побежал к ней.

Теперь она была совсем маленькой. Платье, напитанное кровью, задралось, и видно было, что левая нога держится лишь на коже, проткнутой обломками костей. Наверное, и таз раздробило – она лежала, как сломанная кукла.

Одна щека была разорвана, во рту стояла кровь и стекала на асфальт. В крови поблескивали губы.

– Это она? Вот эти губы он целовал? Упругие, теплые, нежные – эти?

– Инга? – спросил он хрипло. Она не ответила ему. Теперь она не могла ответить даже ему. Ее уже не было. Было тело, было платье, были туфли, ссадина на пятке была – а ее уже не было.

Дима закричал.

Потом он убежал, оставив любимую и убитого, как они были, на асфальте.

Потом он рисовал.

Эпилог

– Ну, будет врать-то, – сказал Шут. – Никого ты, кроме себя, не любишь. И никто никого, кроме себя, не любит. Разрыв наш, подружка, дело решенное. А пока давай лучше кофейку бузнем. Я утром свежачка намолол.

Лидка вздохнула.

– По-моему, ты немножко сумасшедший, – сказала она.

– Все мы немножко лошади, – скалясь, ответил он. – Будешь кофий-то?

– Давай лучше Димино письмо откроем, – попросила она. Шут пожал плечами.

– Что он может написать? Мирись-мирись, больше не дерись – вот и вся его философия, – он подошел к секретеру, взял из вороха бумаг пришедшее вчера письмо и небрежно кинул на диван, в уголке которого, поджав ноги, сидела Лидка.

– Прекрасная философия, – сказала она, ловя конверт. Распечатала, развернула листок. Шут с ухмылкой следил, как забегали ее глаза по строчкам. Потом глаза остановились – Лидка смотрела на рисунок. Потом глаза стали влажными.

– Все правильно, – сказала Лидка дрожащим голосом. – Вот к нему я от тебя и уйду.

– Ого! – сказал Шут, подходя вразвалочку, сложив руки на груди. Заглянул в письмо через Лидкино плечо. – А-а… ясно. Добрый день. Только не думай, что он будет стоять вокруг тебя на коленях. Это он только другим такие советы дает.

– Мне не нужно на коленях, – ответила Лидка сердито, – я сама могу. Но он добрый, понимаешь? Добрый.

– Петушок еще в темя не клевал, – ответил Шут убежденно.

– Ты дурак какой-то! – всхлипнула она. Полгода билась она об эту стену, и чем больше оставляла на ней кожи и крови, тем толще стена становилась. – Я хочу самых нормальных вещей, – она потерла глаза кулаками. Она ненавидела плакать, но что же делать… – Хочу жить, понимаешь? Любить тебя хочу всю жизнь. Детей хочу.

– Бог подаст, – ответил Шут. – Не заводись.

В дверь позвонили. Лидка вскочила, но Шут остановил ее повелительной вялой рукой.

– Не хочу никого.

В дверь опять позвонили.

– Человек же пришел! – воскликнула Лидка.

– Человек, человек… Черт с ним, открывай. Нет, я сам, не надо услуг…

Она засмеялась и бросилась к двери. Он, устало и злобно шипя сквозь зубы, двинулся вслед.

Дверь открылась, и за ней стоял Дима с черным чертежным тубусом в руке. Увидев Лидку и выдвигающегося из комнаты Шута, он сделал улыбку. Теперь, неделю спустя, уже стало получаться.

– Ба! – воскликнул Шут. – Ух, смурняга!

Лидка в ужасе прижала ладони к щекам.

– Дымочек! Да что с тобой?

– А что? – спросил Дима.

– Ты не заболел? Или что?

– С чего взяла ты, глупая женщина? – спросил Шут. – Димка как Димка.

– Да глянь, на нем же лица нет! Где твои глаза…

– Брось ты, право слово. Заходи, Дымок, не стой на пороге. Приехал нас спасать? Или Лидку решил отбить у меня?

Дима шагнул в прихожую.

– Я тут, братцы, – сказал он, – гениальное полотно создал. Хочу вам подарить на свадьбу.

– Эва, – сказал Шут.

Он был от души рад Димкиному приезду. Можно будет отвести душу, потрепаться всласть о скудной, мучительной своей доле. Кто-кто, а Димка умел слушать.

– Димочка! – уже верещала Трезора. – Ты есть хочешь? Чайку? Кофейку? Садись с нами, мы как раз по кофе вдарить собираемся… так ты не болен, правда?

– Легкий приступ инфлюэнцы, – Дима растянул улыбку еще шире, раскрыл тубус и стал вытряхивать свернутый холст. – Сейчас покажу, смотрите.

– И за этим ты специально ехал? – ахнула Лидка, всплескивая глупыми руками. Шут усмехнулся: вот ребенок-то. Не может без сказки.

– Да, – Дима перестал улыбаться. – Специально. Называется «Пожизненный поиск».

Он развернул холст.

Стало тихо.

Картина мрачно, феодально гремела, как токката. Если долго смотреть, казалось, она начинает наползать медленным, неотвратимым танком – чтобы втянуть в себя, присоединить к тому, что в ней происходит. От нее веяло дикой, безысходной тоской и столь же дикой, неизбывной надеждой.

В тесном, чудовищно мрачном склепе клубился зеленоватый хлорный туман. В тумане бродили угрюмые люди без глаз и ртов, и не было этим людям числа, словно туман порождал новых и новых. Правыми руками они держали страшные факелы, источавшие черную копоть и рваный багровый свет, левыми – короткие шесты, к которым кое-как, вслепую, громадными ржавыми гвоздями – пробившие тонкий шест острия зловеще торчали в стороны – приколочены были щиты. На всех щитах написано было одно и то же слово: «Люблю».

Очевидно, бродя в слепой тесноте, угрюмые люди то и дело задевали друг друга погнутыми остриями гвоздей, чадным огнем факелов. Не оставалось ни одного, кто не был бы искромсан и обожжен. Все они были ужасны. И все они были несчастны. Но бесконечное топтание по кругу не прекращалось, слепцы ходили до последнего, покуда держали ноги.

Некоторых уже не держали. Вдали, в ядовитых переливах тумана, угадывались едва ли не штабеля тел. А на переднем плане, потеряв сразу угасший факел, откинув тоненькую руку со все еще зажатым в кулачке призывным плакатом, лежала навзничь совсем еще молодая девушка. Один из идущих в равномерном своем блуждании встал ей на грудь и не заметил даже.

Все было предельно просто. Но волосы вставали дыбом.

У Шута перехватило горло.

Как мог этот херувимчик, знающий про жизнь только из книг да от него, Шута, понять все это? И не только понять, но показать все, что с Шутом творится, столь хлестко и точно?!

– Эва, – опять сказал Шут почти со злобой. – Какой у тебя без Евиной задницы пессимизм развился, а?

Лидка вдруг коротко размахнулась и влепила Шуту колокольно звонкую пощечину.

– Как ты смеешь?! – исступленно закричала она. – Ты что, не видишь, что это про нас?! Ты вообще не видишь?! Ты чего боишься? Пораниться боишься? Так иди тогда, береги шкуру и не живи! Или ты поранить боишься? Рана – заживет! Не боль страшна – обида! Выдумал – нарочно ранить, чтоб никто к тебе близко не подошел и случайно не ранился! Ну и что? Так совесть чище? Врешь, не чище! Трус! Трус!!!