Евгений Чириков - Зверь из бездны

• Название: Зверь из бездны
• Автор: Евгений Чириков
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-9246-0013-0

Первое научно подготовленное издание одного из замечательных писателей русского Серебряного века. Почти все произведения, включенные в сборник, с момента их первоначальной прижизненной публикации никогда более не воспроизводились.

Роман «Зверь из бездны» печатается в России впервые.

---

Держась на приличном расстоянии от берега, я теперь понял, что опасность миновала, и причалил ботник к береговой иве. Вылез, подошел к Водяному и протянул ему руку. Гаргантюа[234], да и только! Руки, как лопаты, обросли рыжим мохом. Нагнувшись, вошел за ним в лачугу. Столик, нары с камышом, старая рухлядь — одежда, бабьи тряпки, а на стенке — обломок зеркальца. Сейчас же вспомнил про видение и спросил:

— Дочь, что ли?..

— Нет у меня никого!.. Был вдовый, а теперь вроде как — женатый.

В этот момент в дверку заглянула женщина, и я вздрогнул от новой приятной неожиданности: мадонна в лохмотьях!..

— Чего ему? — спросила и вскинула темные глаза на меня, да так и пронзила сердце насквозь, навылет.

— Соли просит…

— Откуда взялся?..

Опять сначала: дедушкин внук; охочусь; сижу в шалаше на соседнем озере; забыл соли взять из дому…

— На тебе соли! Иззябнешь ночью-то… Приходи к нам погреться! — говорит не без лукавства, может быть, с насмешечкой. А огромный рыжий недоволен:

— Самим тесно… Промеж нас, что ли, ляжет…

— Он поджарый…

Подержался за корявую волосатую руку рыжего великана и вылез из лачуги. Женщина в лохмотьях с лицом мадонны и с лукавым огнем в глазах остановилась у входа и провожала меня любопытным, каким-то изумленным, почти испуганным взором, словно увидала вдруг нечто диковинное. А я взобрался в ботник, нехотя отпихивался от берега веслом и поглядывал на болотную красавицу… Даже отрепья не могут испортить природной красоты. Здесь, в зеленой трущобе, эти лохмотья еще более обнажают эту красоту. Да и в самом деле: переодень эту болотную дикарку — вместо цветных лохмотьев с прорехами, чрез которые белеет глянец тела, — в платье культурной женщины, а вместо небрежно накинутого на темную головку кумачового платочка наряди в шляпу наподобие кастрюли или ветряной мельницы, — и все пропало! Пройдешь и не заметишь! А теперь, в розовато-золотой дымке вечера, в таинственном молчании задумчивого озера, на фоне воды и зелени, этот экземпляр Божьего творения полон такого бессознательного кокетства и грации, что хочется поднять глаза к небу и прошептать: «Слава Тебе, давшему нам жизнь!»

Тихо пробирался я на ботничке к своему шалашу, лениво толкал веслом тину и все время думал о Божьей премудрости и о молодой подруге пожилого рыжего великана. Я был похож на человека, который неожиданно для самого себя сделал вдруг величайшее открытие. Кто бы мог думать, что здесь, в этой болотной трущобе, на необитаемом острове укрывается такая прекрасная тварь Божия! Только вот Робинзон… Его, пожалуй, Господь сотворил напрасно. Не стоило. Приплыл я к своему шалашу уже в сумерках, когда над озером стал клубиться туман и прибрежные деревья и кусты начали превращаться в допотопных животных. Пегас, издали почуявший мое приближение, радостно залаял где-то в тумане, а когда я вылез из ботника, бросился со всех ног и начал скулить и прыгать ко мне на грудь.

— Погоди, Пегас!.. Я, братец, отыскал такую кряковную утку, что если бы нам с тобой удалось… Тубо! Не визжать, чертов сын! Давай разожжем костер да скипятим водицы для чая…

Разговаривая с Пегасом, я сложил в кучу приготовленный валежник, зажег его, и — красные языки пламени задрожали на воде, на кустах, на осоке, погрузив все дальнее в черную и непроницаемую глазом пропасть. Назойливо перекликались в разных концах коростели и ухала выпь, наводя какой-то непонятный страх на душу. Наелся печеной в золе картошки, напился чаю, бросил краюху хлеба Пегасу и начал укладываться в шалаше на ночлег. Костер еще пылал, а мы с Пегасом уже лежали на мягком мху рядышком. Входную или, лучше сказать, влезную дыру я завесил буркой[235], и только два маленьких окошечка мерцали звездами и струили влажный болотный воздух, напоенный запахами водорослей, тины, ржавчины…

Хорошо, спокойно, когда около тебя вплотную лежит и греет своей живой теплотою верный пес! Лучше всякого товарища. Товарищ заснет и оставит тебя таращить глаза да вздрагивать при каждом шорохе и звуке, которые здесь всегда кажутся непонятными и подозрительными, а собака не проспит, она при каждом движении поднимает голову и сверкает недреманным оком в темноту ночи. С собакой не страшно.

Очень скоро я погрузился в дрему и стал сладко улыбаться, смутно вспоминая свое видение в золотисто-розовой дымке теплого вечера; приятная истома разливалась по всему телу, не знаю — от избытка молодых непочатых сил, не знаю — от этого смутного видения, пробуждающего умиление пред красотой Божьего творения, — только вдруг Пегас насторожился и сердито заворчал. Так и упало сердце. На что и на кого мог ворчать здесь Пегас? Схватился за ружье, а Пегас нырнул под бурку и враждебно залаял в темноту ночи. Выглянул я в окошечко, затаил дыхание, жду, словно нападения неприятеля в сокрытии.

— Полай ты у меня!.. Я тебе, сучий сын…

Знакомый голос. Где я слыхал его? Ба, да ведь это — рыжий великан, муж той болотной красавицы, о которой я только что размечтался и, правду сказать, довольно игриво! Однако ведь мечтать никому и ни о чем не возбраняется, да и не мог же этот рыжий Гаргантюа проникнуть в мои сокровенности. Так на кой же черт он плывет в мою сторону?

Посмотрел, вложены ли в ружье патроны, и вышел на волю к не унимающемуся Пегасу.

— Кто там?

— Человек!

— Какой?

— Божий! Не бойся, я это — рачник.

— А ты зачем?

— Стало быть, надо. Ты смотри, не замай у меня жерлиц[236], а то шею накостыляю… И сетей не изорви!.. Нет тебе места, ко мне прилез…

— Чем я тебе помешал?

— А тем, что рыбу пугаешь… Поди, и раков из моих рачней вытаскиваешь?

— Этим, брат, я не занимаюсь…

— То-то!.. Смотри, я не погляжу, что ты — барский внучек…

— Ладно уж… Не больно, брат, того… У меня — ружье…

— А у меня, думаешь, нет его?..

Вот привязался. Что ему от меня надо? Орет на всю округу, так что в прибрежном лесу эхо носится. Наконец стих. Ворчит что-то. Я и вообще не люблю ругани, а эта ссора, ночью, в безлюдном месте, да еще с таким диким человеком… Это сильно беспокоит. Худой мир лучше доброй ссоры.

— Будет лаять-то!.. Подплывай-ка лучше ко мне: стаканчик водки поднесу.

Сразу другой разговор пошел.

— Измок я. Не грех оно, выпить-то!.. Почему не выпить!.. А ты, погляжу я, запасливый… Убери кобеля-то!.. А то веслом убью!..

Я привязал Пегаса к иве. Рыжий Гаргантюа вылез из темноты и осклабился:

— Не знаю, куда рыба пропала… Мок-мок, а толков мало… А ты пикетом здесь стоишь[237]? Погреться около огонька, что ли…

Он подкинул в костер валежнику и, как мехами, раздул огонь своими легкими. По пояс он был мокрый и дрожал, как в лихорадке, блуждая выпуклыми рачьими глазами вокруг да около.

— Ну где она у тебя, водка-то?.. Надо и в нутро огонька пустить.

Налил я полстакана водки и спросил, как звать нового приятеля.

— Ермилой!

— Ну, Ермила, пей да не поминай лихом!

— Будем знакомы… Будь здоров, барин!

— Еще, что ли? — спросил я, видя, что для Ермилы полстакана водки все равно, что мне — ликерная рюмочка.

— Да обещал стаканчик, так уж не жмись… налей!

Выпил вторую половину и, подсев к огоньку, начал мирно беседовать. Называл «милым», «братцем», «другом», словно мы были старые закадычные приятели. Сушил мокрые портки над огнем и разговаривал о разных разностях.

— Давно женился?

— Я ведь так… невенчанный… Венчали вокруг ели, а черти пели… Я — вдовый, бобыль, без единой-разъединой родной душеньки на белом святу… До шестидесяти годов дожил, и вдруг это бес смутил…

— Как смутил?

— Известно, как… Бабой! Охота бабу свою иметь, и кончено! Сны нехорошие одолевать зачали, ни одной бабы пропустить не могу, чтобы спокойно… Вот ведь до чего дошел, что однова чуть до греха не дошел!..

И Ермила, которому за откровенность я поднес еще полстаканчика, рассказал, как он ловил под городом барышню-дачницу… Слушая этот рассказ дикаря и глядя на его свирепый облик, я пожимался от ужаса, переживая отчаяние неизвестной барышни, которую спасли колокольчики проезжей почтовой пары. Зверь! Горилла!..

— Ну вижу, что дело мое плохо. А тут пришла из городу девка, а сродственники принять не пожелали. Она, Марья-то моя, в девках баловалась и ребеночка принесла. И все бы не беда, да от конфузу, видишь ли, придушила его, а оно и открылось. Посидела с тюрьме, вернулась в деревню-то, ан никто не принимает!.. По миру стала ходить. Поглядел я на нее — с лица красивая, с тела еще лучше, вот я и говорю: чем тебе по миру шляться да с разными поганиться, давай жить со мной заместо жены!.. — Старый, говорит… — Хватил ее по харе: чувствуй, какая моя старость! С ног долой. Встала, плачет, утирается и говорит: «Ладно уж, коли так, согласна я!.. Пойдем!..» — Конечно, она супротив меня молоденькая — ей всего двадцать годов, — да ведь чего ей, стерве, требовать?.. А я, брат, в полной силе… Я, брат, за троих молодых свою старость не отдам… Вот как!.. Налей уж еще маленечко!.. Бабенка, чего и говорить, задористая… Я, брат, много доволен ей… А только надо глядеть за ней. Ну да покуда убежать некуда: кругом вода, а ботник я всегда на запоре держу… на замке… Чинит мне сети, рачни поправляет, пищу сварит и рубаху починит, а ночь придет — все не один валяешься, а живое чувствуешь.