Анна Елистратова - Ричардсон

• Название: Ричардсон
• Автор: Анна Елистратова
• Издательство: М.-Л., Издательство Академии Наук СССР
• Жанр: Контркультура
• Год: 1945

В творчестве Ричардсона новому жанру реалистического романа, «открытому» еще Даниэлем Дефо, впервые суждено было получить всеобщее безоговорочное признание и общеевропейскую известность.

Биография Сэмюэля Ричардсона небогата событиями, но в своем роде очень характерна.

---

В послесловии к "Сэру Чарльзу Грандисону" Ричардсон полемизирует с реалистическими романистами фильдинговско-смоллетовского типа, настаивающими на необходимости изображать человеческую природу такой, "как она есть". С точки зрения Ричардсона этот принцип порочен в самой своей основе. Он стремится "очистить" человеческую природу от всех земных стремлений и слабостей. Вот почему возникают в его романах многочисленные сцены, исполненные ложно патетическим духом религиозного самоотречения и аскетизма: так, Памела — молодая мать — хладнокровно сочиняет душеспасительные стихи над колыбелью смертельно больного ребенка, а Кларисса собственноручно составляет символические рисунки и надписи для своего гроба.

Недоверие к чувственным проявлениям человеческой природы и напряженное внимание к внутреннему душевному миру человека, — не шевельнется ли украдкой змейка первородного греха? не блеснет ли спасительная искра божественной благодати? — придают творчеству Ричардсона замкнутый, интроспективный характер. Еще Кольридж, сопоставляя его с Фильдингом, сравнивал романы Ричардсона с душной, жарко натопленной комнатой больного, а романы Фильдинга — с лужайкой, где веет свежий весенний ветер.

Именно филистерско-пуританскую, морализаторскую сторону творчества Ричардсона сделал предметом своих насмешек Фильдинг. Уже в "Апологии жизни миссис Шамелы Эндрьюс", не без основания приписываемой ему исследователями, он объявляет насквозь лицемерной ричардсоновскую проповедь благоразумного воздержания и самоограничения. В "Приключениях Джозефа Эндрьюса", где Фильдинг комически пародирует исходную ситуацию "Памелы", ричардсоновская героиня фигурирует как самодовольная и лицемерная ханжа.

Действительно, Ричардсон уже не создает образов мильтоновских масштабов. Понятия греха и благодати мельчают, облекаясь в формы реального буржуазного быта. Но даже и в этом сниженном виде пафос пуританства, скрытый в творчестве Ричардсона, все же придает его лучшим образам драматизм и величие, исключительные в английской просветительской литературе XVIII века.

Религиозно-политические проблемы свободы и долга, греха и спасительной благодати, волновавшие пуританскую Англию за сто лет до Ричардсона, переводятся им на язык частной жизни. Памела и Кларисса — протестантки в собственном смысле слова. Борьба за внутреннюю личную независимость и за свободу воли играет решающую роль в жизни ричардсоновских героинь. Этому в особенности обязана своим глубоким драматизмом история Клариссы Гарлоу.

Читатели и критики, руководствуясь обыденным, житейским здравым смыслом, не раз упрекали Ричардсона в том, что он поставил своих героинь — Памелу и особенно Клариссу — в искусственно безвыходное, неправдоподобно отчаянное положение. Но для Ричардсона в этом кажущемся неправдоподобии заключалась высшая правда.

Известно, с каким волнением ожидали английские читатели выхода последних томов "Клариссы", чтобы узнать, как решится судьба героини. Сколько письменных и устных просьб, советов, увещаний, жалоб, даже угроз было пущено в ход, чтобы заставить Ричардсона завершить роман счастливым концом! Но Ричардсон остался непоколебимым в своем решении. Более того, он настаивал на том, что трагический конец "Клариссы" — по-своему очень "счастливый" конец. Если Памела, как гласил подзаголовок этого романа, олицетворяла собой, по замыслу автора, "вознагражденную добродетель", то Кларисса представляла собой в глазах Ричардсона добродетель торжествующую.

Какую бы роль ни играли в романе Ричардсона религиозные упования на лучший, потусторонний мир, судьба его героев решалась здесь, на земле. Здесь, на земле, торжествовала добродетель Клариссы, здесь, на земле, терпел поражение Ловлас.

С замечательной для своего времени смелостью Ричардсон заставляет героиню пренебречь в решении своей судьбы всеми привычными нормами поведения. Судиться с обидчиком? "Поправить" дело законным браком? — оба пути с презрением отвергаются Клариссой. Когда-то бэньяновский Христиан {10} отверг советы мистера Светского Мудреца и услуги господ Легальности и Вежливости, проживающих в деревне Моральности. И Кларисса должна пройти через "Долину унижения", прежде чем достигнуть духовного торжества. Изнасилованная, опозоренная, всеми отвергнутая, она отклоняет всякий компромисс, всякое примирение, ибо насилие не смогло ни осквернить ее духовной чистоты, ни сломить ее непреклонную волю. Напрасно потрясенный Ловлас, его знатные родственники, наконец, даже ее собственные друзья убеждают Клариссу согласиться на брак с ним. Она умирает одинокая, измученная, и все же счастливая, в гордом сознании своей внутренней свободы и чистоты, незапятнанной сообщничеством с грехом.

В задуманном таким образом характере Клариссы было бесспорно своеобразное величие. Бальзак находил его неповторимым. "У Клариссы, этого прекрасного образа страстной добродетели, есть черты чистоты, приводящей в отчаяние", — писал он в предисловии к "Человеческой комедии".

Настоящим реалистом выступает Ричардсон и в своем изображении темных сторон жизни. Пуританское отвращение к "греху" еще не переходит у него в викторианскую робость и лицемерную чопорность, а, напротив, — порождает стремление изобразить пороки и язвы жизни во всей их наготе. Писатель XVIII века, он говорит о всех человеческих отношениях без умолчаний и перифраз. Именно поэтому все его, даже второстепенные, "отрицательные", "падшие" персонажи — отвратительная сводня м-сс Джукс {11}, м-сс Синклер и ее сподвижницы из публичного дома, куда обманом завлекает Ловлас Клариссу, пьяненький пастор, готовый без зазрения совести насильно обвенчать Гарриет Байрон с ее похитителем {12} — предстают перед читателем не как условные символы "зла", а как живые характеры.

Обычно Ричардсона считают отцом европейского сентиментализма. Это положение нуждается в серьезных оговорках. Правда, сентименталисты, вплоть до Руссо и молодого Гёте, обязаны автору "Памелы" и "Клариссы" большим, чем кому бы то ни было из своих предшественников. Юнг недаром именно ему адресовал свое знаменитое письмо о самобытном творчестве — евангелие европейского сентиментализма.

Ричардсон впервые придал высокую серьезность и значительность скромным явлениям частной жизни; он впервые сделал роман средством могущественного эмоционального воздействия на, читателя. И именно к нему был обращен знаменитый в истории сентиментализма вопрос одной из читательниц "Памелы" и "Клариссы": что же именно значит это новое модное словечко "сентиментальный", которое теперь у всех на языке?

Но сам Ричардсон далек от сентиментализма даже в той зачастую непоследовательной и неразвитой форме, в какой проявляется на английской почве это течение в годы его творчества. Ему чужда не только необузданность Руссо и молодого Гёте, но и меланхолическая рефлексия Юнга и добродушное дон-кихотство Гольдсмита; известно, как возмущался он Стерном, находя единственное утешение в том, что писания "Йорика" "слишком грубы, чтобы воспламенить" читателей.

Домашнее, буржуазно-житейское благоразумие остается для Ричардсона, в отличие от сентименталистов, священным, непререкаемым авторитетом. Далекий от всякого серьезного разлада с действительной жизнью, далекий от сомнений в непогрешимости разума и в разумности существующего порядка вещей, Ричардсон не разделяет с сентименталистами их критики разума во имя чувства. Даже фильдинговская апелляция от разума к доброму сердцу представляется ему опасной и безнравственной. Сомнение в совершенствах буржуазной действительности, заставлявшее Гольдсмита и Стерна избирать своими любимыми героями новых английских дон-кихотов — наивных чудаков, подобных пастору Примрозу или дяде Тоби, чуждо автору "Грандисона".

Положительные герои Ричардсона могут быть всем, чем угодно, но только не чудаками. Рассудительны и деловиты его идеальные герои (вспомним хотя бы знаменитый "бюджет времени" Клариссы, где все, начиная с дружеской беседы и кончая филантропическими посещениями "бедняков", оказывается предметом строжайшей нравственной бухгалтерии). Рассудительны и деловиты на свой лад даже его "злодеи". Ловлас вкладывает в свои любовные интриги гораздо больше делового расчета, чем непосредственного эмоционального порыва.

Известная похвала Джонсона знаменательна: в своих романах Ричардсон действительно "научил страсти двигаться по приказу добродетели", — и добродетель эта была рассудочна до мозга костей.

Достаточно вспомнить, как старается автор "Клариссы", пользуясь различием английских слов "to love" и "to like" {13}, избавить свою героиню от обвинения в любви к Ловласу, как заставляет он сэра Чарльза Грандисона со стоическим спокойствием ожидать на протяжении семитомного романа, какая из двух возможных невест станет по воле судьбы его нареченной женой, — чтобы понять упреки, с которыми обращались к Ричардсону даже самые восторженные его почитательницы, обвиняя его в "недооценке" любовной страсти. В ответ на один из таких упреков, исходивший от мисс Малсо, предполагаемого прототипа Гарриет Байрон из "Грандисона", если не самой Клариссы Гарлоу, — Ричардсон, признаваясь, что, по его мнению, любовь гораздо менее благородное чувство, чем дружба, приводит в доказательство следующий знаменательный "простой довод": "рассудок может господствовать в дружбе; он не может господствовать в любви".