Мария Рыбакова - Братство проигравших

• Название: Братство проигравших
• Автор: Мария Рыбакова
• Жанр: Русская классическая проза

---

Некоторое время спустя моим родителям удалось создать видимость счастливого существования. Я не знаю, нужна ли была им самим эта комедия, или она создавалась в основном для знакомых, но я вынужден был подыгрывать.

Тогда же я стал читать китайские стихи и увлекся - насколько мог увлекаться такой вялый подросток, как я, - Китаем. Мой Китай ни в ком не вызвал энтузиазма. Другие в то время бредили Индией, Гималаями или, если речь шла о том, чтобы загладить вину белого человека, Африкой. К тому же, когда я еще был ребенком, в Китае разразилась культурная революция, уничтожившая почти все то, что я позже полюбил. Увидев, что я читаю китайские стихи и рассматриваю рисунки, отец обрадовался моей любознательности и принес учебник китайской истории, а также книгу об иероглифах. Книги показались мне скучными, но я боялся сказать об этом отцу. Когда он заглядывал ко мне в комнату, я, услышав его шаги в коридоре, поспешно раскрывал учебник (моя комната не запиралась, и в постоянном страхе перед вторжением я научился различать звучание шагов каждого домочадца). Отец скоро раскусил мое притворство, и "Китай" исчез из наших разговоров.

Через десять лет я случайно встретил сестру на улице и узнал ее, хотя она ничем не отличалась от других хиппи, вздымавших пыль босыми ногами. Я не любил хиппи. Она сказала, что убежала, потому что жизнь дома была ей отвратительна, и я хотел воскликнуть: "Чем же?", а вместо этого спросил: "Почему ты не позвала меня с собой?" И она пожала плечами, отвечая: "Ты же всегда был любимый наследник". Я не знал, что сказать, и, по правде говоря, не собирался следовать за ней пыльными путями хиппи. С тех пор мы не виделись.

Я остался таким, как был, и блюду традиции Издательского дома Бернард. О, у нас славные традиции и замечательные авторы, мы все - как одна семья. Всю жизнь я принужден лгать, не ради выгоды, а ради чести, потому как "положение обязывает", ведь правдой я могу нанести урон делу. Я был рожден для того, чтобы руководить издательством. Другие люди рождаются без особой цели, просто жизнь дарится им. Я же появился на свет с целью занять место директора Издательского дома Бернард.

Я отношусь к тому поколению, которое сексуально просвещали, но никто не просветил нас о том, что не у всех равные шансы. Нас предупреждали: "пользуйтесь презервативами", но никто не говорил нам, что если, скажем, ты толстый, и у тебя лоб блестит от пота двадцать четыре часа в сутки, и ты говоришь о скучных вещах, потому что они кажутся тебе интересными, или вообще молчишь, то у тебя никогда не будет шансов воспользоваться презервативами. До сих пор во мне сохранилось что-то вроде обиды. Влюблялся я, должно быть, больше от одиночества, но готов был, в благодарность за снисхождение, положить вселенную к ногам возлюбленной. Но она боязливо отодвигалась: может быть, оттого, что у меня лоб блестел, а возможно, потому, что размеров вселенной она не могла себе представить и приписывала мне весьма банальные намерения. Произведения искусства судят по тем законам, какие они сами себе поставили, - а нас мерят всех одной меркой.

Конечно, я мог произвести впечатление на женщин, используя деньги и связи моей семьи или хотя бы преподнеся им роскошно изданный альбом с моей фамилией в низу обложки. Но я предпочитал анонимность. Мне хотелось, чтобы полюбили меня самого. Я не понимал абсурдность этого желания, ведь я Бернард, а Бернард - это издательство. Но, поскольку я не мог отличить себя от семьи, в общении с девушками я придумывал себе новый образ, совершенно мне не свойственный, который я, в растерянности, принимал за самого себя.

Потом, когда с женщинами дело пошло - рано или поздно получается у каждого, - я заметил, что не нахожу того, что ищу - повторения той близости характеров и мыслей, которая объединяла нас с сестрой (я не думал о том, что она отреклась от меня). Постепенно я покинул подруг, к которым раньше стремился, и по собственной воле запутался в той паутине одиночества, которую плетут "случайные связи".

С тех пор я любил только одну женщину (чисто физически, но от этого не менее страстно) и при странных обстоятельствах одного мужчину - хотя и не испытываю влечения к собственному полу.

Мы встретились (хотел сказать "в первый раз", но мы и потом встречались только здесь) в ресторане гостиницы, расположенной напротив редакции моего издательства. Стены домов в нашем городе неярки, в отличие от других мест, где много туристов и где архитекторы стараются разукрасить фасады. Но тогда - в момент нашего знакомства - стояла осень с красными листьями, и мне кажется, что эта пестрота потом сопровождала все наши свидания.

Каждую пятницу после работы я ходил в этот ресторан: я дольше всех оставался в редакции и, уходя последним, запирал дверь. Сотрудников у нас было всего несколько человек - женщины от сорока до пятидесяти лет. Почти все они носили пучок на затылке и очки в толстой оправе, и всем им были свойственны любовь к искусству и прекраснодушие, почему-то не сочетающееся с красотой лица. Они работали еще с моим отцом и до сих пор пребывали в восторге от его деликатности и духовной чуткости. Я же, относительно молодой человек, пришедший ему на смену, вызывал в них и раздражение, и материнские чувства: неизвестно, чего было больше, но оба чувства проявлялись несильно, что облегчало мое существование. Я мог бы уволить их всех и набрать новых сотрудников, но не хотелось вступать в конфликт с профсоюзом. Я мирился со старыми и не очень способными работниками еще и потому, что они любили редакцию, архивы, папки с рукописями, и потом, я еще ребенком познакомился с ними. Они и тогда сидели за теми же столами, что и сейчас, в широких, по тогдашней моде, юбках, молодые. Когда я смотрел на них, мне иногда казалось, что между мной пятилетним и мной тридцатипятилетним нет никакой разницы.

Мы не делали перерыва на обед, зато постоянно пили кофе: огромная кофейная машина была идолом нашей редакции, и бежевый ковер на полу был пропитан кофеином (чашки на блюдцах дрожали в слабых руках редакторов). Мне не позволялось пить кофе вплоть до шестнадцати лет, и запах этого напитка до сих пор радует меня.

В пятницу я запирал двухэтажное здание, прощаясь с ним до понедельника (конечно, я мог бы не каждый день ходить на работу, но это как-то не приходило мне в голову). Я пересекал улицу и шел в гостиничный ресторан с белоснежными скатертями и сияющим столовым серебром. Я всегда заказывал рыбу и пил, кажется, рецину, но какое значение имеет это вино, хлеб, рыба, все насыщенное христианской символикой меню, когда в том ресторане я встретил возлюбленную плоть?

Она сидела в углу - я же сидел у окна, но вместо того, чтобы смотреть в окно, посмотрел в угол. Cветлые кудри, зеленое платье и шляпа, хотя, может быть, шляпу я досочинил позже, создавая картину из моего воспоминания. Наши глаза встретились, и я отвернулся, но мне казалось, что она продолжает смотреть на меня. Я не сводил глаз с моего блюда, окончив же есть, уставился в окно и не решался повернуть голову, чтобы спросить счет. Наконец, официант спросил, доволен ли я ужином, и я, воспользовавшись этим предлогом, поднял голову и увидел, что в углу больше никого нет, и тут же досада сменилась разочарованием.

Я забыл о ней, но в следующую пятницу опять ел свою рыбу и пил свое вино. На сей раз я был в замечательном настроении: мне удалось заключить контракт на издание иллюстрированной биографии Беклина. Это мой любимый художник. Другие, и среди них - мой отец, считают его чуть ли не воплощением безвкусицы. Я же был еще в отрочестве поражен его "Островом мертвых". Мрачный, недвижный морской пейзаж, посреди которого поднимается одинокий остров. К его кипарисам лодка влечет закутанную в белое, прямо стоящую фигуру, и мы знаем, что это не человек, а лишь душа, очищенная от всего земного. Еще я любил две картины, изображавшие виллу у моря и женщину, которая глядела с берега вдаль. На одном полотне вилла еле видна сквозь густую зелень, и молодая женщина в трауре упрямо смотрит на море, а на втором - руины меж голых ветвей, и старуха с опущенными плечами смотрит перед собой. Паны, сатиры, наяды, их массивные тела среди скал и волн божество как смесь зверя и человека. Я представил себе, как будет недоволен отец тем, что альбом Беклина выйдет в нашем издательстве, и это омрачило мою радость. Но все же что-то во мне ликовало оттого, что я назло всем протолкнул "моего" Беклина: что-то во мне было сатиром с его картины.

Я улыбнулся женщине, которая сидела за тем же столом, что на прошлой неделе, и она улыбнулась в ответ.

Когда я в следующий раз опять пришел в ресторан, ее не было. Я сделал заказ и смотрел в окно, теребя в пальцах салфетку. Даже не помню, в каком настроении я был тогда: просто смотрел на почти вечернее небо и пестрые листья под ногами прохожих. Женщина спросила, можно ли сесть за мой столик, и я ответил "да", обрадовавшись и удивившись.