Пауль Низон - Мех форели

• Название: Мех форели
• Автор: Пауль Низон
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0713-5

«Мех форели» — последний роман известною швейцарского писателя Пауля Низона. Его герой Штольп — бездельник и чудак — только что унаследовал квартиру в Париже, но, вместо того, чтобы радоваться своей удаче, то и дело убегает на улицу, где общается с самыми разными людьми. Мало-помалу он совершенно теряет почву под ногами и проваливается в безумие, чтобы, наконец, исчезнуть в воздухе.

---

Я все это сказал вслух или только подумал? Подумал во сне? Должно быть, я задремал, ведь, когда я с этими словами очнулся, Кармен рядом со мной уже не было. Видно, ушла потихоньку. Ну и хорошо.

Быстро заглянув в сверкающую чистотой, пустую кухню, я зажмурил глаза и взял плащ. Вышел из дома, зашагал в сторону площади Жюля Жоффрена, где сел на 85-й автобус, и поехал в Сен-Мишель. На бульваре Сен-Мишель движение застопорилось, всю проезжую часть заняли демонстранты, они несли плакаты и с подачи мегафонов выкрикивали лозунги; в основном молодежь, но также и целые семьи с детьми. Я смешался с демонстрантами, позволил людскому потоку увлечь меня. О да о да ого, мурлыкал, скандировал, кричал я в волнующейся толпе, которая больше топталась на месте, чем продвигалась вперед, и, несмотря на революционный антураж, распространяла откровенно радостный настрой. Наподобие экскурсионного. Я знать не знал, о чем шло дело. Главное, шло.

Когда мы поравнялись с Люксембургским садом, я выбрался из демонстрации, вернулся немножко назад, а затем пересек площадь перед Сорбонной и улицу Сен-Жак и направился в сторону Нотр-Дам. По пути зашел в маленькую церковь Сен-Жюльен-ле-Повр.

Перед образами горели свечи, неподалеку от входа, у чаши со святой водой, стояли несколько солидных господ, а в одной из передних скамей преклоняли колена две пожилые женщины, погруженные в молитву. Воздух был пропитан запахом горячего воска и едва уловимым ароматом ладана. За кого мог бы помолиться я? С самого детства я этого не делал, но сейчас очень хотел всем сердцем обратиться к Богу. Верят ли в Господа воздушные гимнасты? Иные боксеры в углу ринга перед началом боя осеняют себя крестным знамением, но гимнасты? Для воздушных гимнастов такие понятия, как бой, победа или поражение, не имеют смысла. Гимнасты, молящиеся об удаче? Трудно себе представить. О чем стоило бы просить мне?

Вернувшись в свой квартал, я пошел прямиком к Саиду и сел у стойки. Мне было важно погрузиться в безостановочное урчание его кабильского голоса. После обычных приветственных формул он тотчас завел разговор на свою излюбленную тему. Мол, скоро он привезет из Алжира свою семью. Я уже задавался вопросом, есть ли у него вообще семья. Или семья вправду есть, но нет места, где бы ее разместить, и он трудился в поте лица, чтобы купить подходящую квартиру, но как? По сравнению с кафе, хозяин которого носит пуловер, Саидово заведение не более чем кабак, если столь непрезентабельный погребок заслуживает такого названия. О своих семейных обстоятельствах я ему никогда не рассказывал, да он и не спрашивал. Я заказал рюмочку фиговой водки и стал смотреть на улицу. Возле Саидова кабачка ничего не происходило, и смотреть там было не на что, разве только на нескольких голубей, которые, дергая головой, сновали по сточному желобу в поисках чего-нибудь съестного. Вы любите голубей? — спросил я Саида. Он, похоже, не понял, что я имею в виду, и принялся рассуждать о жареных голубях и особенностях их приготовления, скажем по сравнению с перепелками. Потом мы с ним потолковали о почтовых голубях.

Я думал об исчезновении голубей с заднего двора, о ворковании, думал о голубином помете и голубином полете, о вспархивании испуганной голубиной стаи, которое звучит как хлопок. Потягивая фиговую водку, подбрасывал Саиду все новые реплики, лишь бы не умолкало его урчание. Да-да, почтовые голуби, говорил я, да-да, жареные голуби, которые так и просятся в рот, ого. А вот о жареных ласточках я никогда не слыхал, и в почтовой службе их не используют. Кстати, Саид, вам известно, что ласточки проводят жизнь в небе, я имею в виду, они никогда не садятся на землю, потому что не смогут взлететь? Как и стрижи. Симпатичное лицо Саида с густыми черными бровями и столь же густыми черными усами изменило выражение: он наморщил лоб и несколько озадаченно воззрился на меня. Я сдерживался, чтобы не назвать его «моя ласточка», так далеко заходить незачем, тем более с добрым знакомцем вроде Саида. Дверь распахнулась, вошел высокий, немолодой уже, для Саидова заведения слишком хорошо одетый господин; я легко угадал в нем отца несовершеннолетней девчонки, которая, по словам Саида, слоняется по окрестным улицам и у него тоже появлялась, конечно же без ведома отца. Теперь Саидов генератор урчал для родителя малолетней гулены.

Но вернемся к ласточкам. Жареными они в рот не просятся, ни для почтовых, ни для иных каких целей тем паче не годятся. Не наши они, не земные. И как они глянцево-черны, как остер серп их крыльев, режущий небеса. Не говоря уже о криках. А как они мельтешили перед нашими распахнутыми окнами, взбудораживая небо, вскипая, выкипая от счастья, меж тем как мы тогда любили друг друга в этом небесном свете, в ласточьем шуме, среди библейского пейзажа холмистой Тосканы, сливаясь в одно душой и телом, думал я, прихлебывая Саидову фиговую водку. В жизни не видел, как пьет ласточка, но этого я говорить не хотел, обронил затем только, чтобы выиграть время, а может, оттого, что не смею высказать, додумать до конца то, что имею в виду на самом деле: бедняжка, нет ей покоя; и пока она не обретет покой, мне, не способному даже молиться, он опять же заказан. Успокоится она — успокоюсь и я. А пока она жжет меня огнем, терзает болью; так болят ампутированные конечности, по крайней мере, я не то читал про это, не то где-то слышал. Неужели покоя не бывает вообще?

Кстати, по поводу ампутации: интересно, как мужчины обращались в письмах с фронта к своим любимым, оставшимся дома? Наверняка не писали «моя голубка». «Голубка» и «ласточка» — ласковые имена, так называют друг друга счастливые влюбленные, прежде всего те, что уверены в ответной любви. В этих словечках сквозит легкая ласковая насмешка. А солдатам на полях сражений определенно не до подтруниваний и нежностей. Во времена войны любовь равнозначна только одному — надежде? Любовь — это жизнь, а ее отсутствие или угасание — смерть? Куда уместнее будет не «моя голубка», а «сердце мое». Ведь и разбивается именно сердце. Разве нет несчастных, которые пошли на войну от «разбитого сердца»?

Ну, сказал я Саиду, хотя бы из дома, из Алжира, приходят добрые вести? Долгую разлуку не всегда легко выдержать. Я знаю, о чем говорю. Нужно запретить себе думать о тех, кого нет рядом, и держаться так, будто ты совсем один на свете, что, однако, не исключает надежды. Надежда не поддается сокращению, как и вера. Живешь либо надеждой, либо безнадежностью. Одна ласточка, как известно, весны не делает. Взять, к примеру, хозяйку «Футбольного бара» — вы ведь знаете ее? На мой взгляд, эту пышнотелую особу так и распирает от надежды. Потому она и поет с таким удовольствием, невзирая на скребеж птицы на игровом автомате. Откуда она берет надежду? Да ниоткуда, просто она у нее есть. Я убежден, ваши близкие разделяют вашу надежду на воссоединение. А коли так, объединению семьи ничто не помешает. Почему вода в сточном желобе бежит так торопливо? Потому что ей не терпится соединиться с остальными сточными водами?

Спеши, пробормотал я, спеши-торопись. Ведь не только очищающее, освежающее, прелестное восхищает меня в серебристом потоке, дело совершенно в другом: это источник, родник. Разве каждое утро я не стою у родника, когда дворники открывают гидрант-фонтанчик?

Попрощавшись с Саидом, я отправился восвояси. У скорняжной лавки возле тетушкина дома остановился, зашел внутрь. Потянул носом тяжелый звериный запах мехов и сказал хозяину, что меня интересует выставленная в витрине гравюра с забавным названием. Я бы охотно ее приобрел.

Вы меня не знаете, прибавил я, но, вероятно, знали маленькую энергичную даму с крашенными хной рыжими волосами и крупным носом. Она жила в соседнем доме и охотно носила меха. Я ее родственник. Будьте добры, скажите, готовы ли вы расстаться с этой гравюрой.

Скорняк задумчиво посмотрел на меня.

Даму, которую вы описали, я конечно же знал. Ее нельзя было не заметить. Она постоянно гуляла с собачкой, с фокстерьером. Н-да, даму с собачкой мы все хорошо знали. Что же до продажи гравюры, мне надо подумать. Кстати, это не гравюра, а литография, причем напечатанная на рубеже веков. И сколько же вы могли бы за нее предложить?

Я сказал наугад: Сотню. Хорошая, круглая цифра, вы не находите? Торговец кивнул. Я схватил покупку и откланялся.

В тетушкиной квартире я прошел в спальню и, прислонив к стене, поставил литографию с полуобнаженной красоткой в распахнутой шубке на камин. Там она теперь и стоит, рядом с белыми статуэтками, царица давних монмартрских ночей. Совсем лишняя, неуместная.

Зачем я вообще купил ее? Хотел забрать себе? Или, вернее сказать, убрать — долой с глаз, долой из витрины? Держать ее у себя я определенно не желаю. Отдам ее Кармен.

И в этот миг, когда я сидел в полутемной квартире, неотрывно глядя на задний двор, где не было голубей, всем моим существом завладело огромное уныние. Что до меня, вполголоса произнес я, бросив взгляд на сверкающую чистотой кухню (мысленно я тотчас повесил на дверь табличку «Вход воспрещен»), — что до меня, то мне пора в путь. Я должен исчезнуть.