Михаил Козловский - Своя земля

• Название: Своя земля
• Автор: Михаил Козловский
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

Михаил Козловский принадлежит к поколению писателей 30-х годов. На первые его произведения обратил внимание М. Горький.

В эту книгу курского писателя вошли две повести: «Одна неделя в июне» и «Своя земля». Острота в постановке волнующих сегодня сельского жителя вопросов сочетается в повестях М. Козловского с тонкостью проникновения в душу крестьянина.

---

— Там такая пылища — страсть, — сказала она, касаясь ладонями своих полыхающих щек, и смешливо сморщила губы. — Модница наша, Клавдюшка Кичигина, в крепдешин разрядилась, а теперь чуть не плачет, платье жалеет.

— В район ездила? — спросил Харитонов.

— Туда, Аверьян Романыч, в район. На партийном активе была.

— Чего там решали?

— Многое, сразу не перескажешь. Будут птицефабрику у нас строить, на двадцать тысяч кур.

Старик одобрительно хмыкнул.

Внезапно где-то поблизости высокий девичий голос свободно и легко поплыл в тишине вечера:

Ох, не растет трава зимою,
Поливай не поливай.

Казалось, звуки рождает и теплый лиловый сумрак, и застывшие деревья, и последний свет заката.

Ох, не придет любовь обратно,
Вспоминай не вспоминай…

Мягкий и теплый комок ворохнулся в груди Николая Устиновича, и ему сделалось хорошо, — вот так бы слушать и слушать необыкновенный голос. «Черт, — замечательно», — подумал он, чувствуя, как властно входит песня в душу и что-то самое лучшее ответно отзывается в ней. Уж как-то очень складно песня совмещалась с задумчивой тишиной сумерек, с распахнувшимся над молчаливым селом белесым небом, сообщая им нежную грустинку отдыхающей земли. Червенцов оглянулся на соседей, — старик слушал, опустив голову, его тяжелые руки безвольно лежали на коленях. Анастасия Петровна выпрямилась, лицо ее озарила улыбка, глаза блестели, точно в них отражался свет далеких звезд.

А тот же голос пел:

Ох, было время, я спешила
Радость с милым разделить.
Ох, теперь сама решила,
Все прошло, зачем спешить…

Песню нельзя было не слушать. Червенцов, отдавшись удивительной власти голоса, пожалел, когда тот внезапно смолк и все застыло вокруг, как если бы ожидало, не зазвучит ли песня снова.

И вдруг на предельной высоте тот же голос снова поднял и понес песню:

Черный ворон, черный ворон,
Черный вороненочек.
Черноглазый, чернобровый
У меня миленочек.

И тотчас же отозвался другой девичий голос, низкий и бархатистый, он как бы настойчиво звал кого-то, исполненный томной силы:

Елочка, сосеночка,
Пришли ко мне миленочка,
Моего Васюточку
Пришли хоть на минуточку.

Песня оборвалась, послышался звонкий, девичий смех. С волнением прислушиваясь, не запоют ли снова эти два голоса, Николай Устинович воскликнул:

— Удивительно, до чего хорошо, до чего складно поют! Откуда у вас такие?

Немного помолчав, Анастасия Петровна негромко и ласково сказала:

— Это Надюшка с Клавой Кичигиной.

— Надя! Да она настоящая певица! — изумился Николай Устинович. — Я и не ожидал! Такой голос, такой голос, ты же ничего не говорила.

На крылечке помолчали. Аверьян Романович свернул цигарку, закурил и, словно поясняя Червенцову, неторопливо сказал:

— Ну-у, хор-то у нас, дай боже, на весь район гремит. Повезло девчатам: в Москве побывают, столицу поглядят. Не всякому такая удача.

— В Москве? — переспросил Червенцов. — Надя собирается в Москву? Когда?

— Не одна она, весь хор, — с гордостью сказала Анастасия Петровна. — Наши девчата в области выступали, грамоты оттуда привезли. Очень хвалят их, а теперь вот в Москву посылают, на смотр.

— У нас любят песни, — живо подхватил Харитонов. — И прежде так было. Где самые голосистые девчата? У нас, в Рябой Ольхе. Соберется улица — так до зари песни, только слушай… Ты-то, видно, не помнишь, Настасья, а ведь и мать твоя в молодости любила играть песни. Голос у нее звонкий да заливистый, издали, бывало, услышишь, как жаворонок заливается. Только теперь романцы больше поют, а тогда все про старину, и тоже про любовь, конечно. Возьмутся девки за руки, бродят табуном по выгону и поют…

— Я за Надю беспокоюсь, — перебила Анастасия Петровна. — Как-то у нее получится.

— А чего беспокоишься, — отозвался старик. — И Надежда поедет, как же без нее, кто ж ее заменит? Она лучше всех поет, в бабку свою пошла.

— Ах, какой голос! Ей учиться следует, — наставительно сказал Николай Устинович. — Нельзя зарывать талант в глуши, в деревне…

— Она и так при своем деле, — суховато ответила Анастасия Петровна.

В тоне Червенцова ей почудилась осуждающая нотка, он словно бы упрекал ее в том, что дочь, окончив школу, не стала учиться дальше. Но что могла сделать она, если своенравная девушка упорно отстаивала свое желание быть самостоятельной, не шла на уступки и еще школьницей принялась работать в свекловодческом звене вместе с пожилыми женщинами. В чем можно упрекнуть мать? Она не раз пыталась уговорить дочь, и ругала ее, и молила — все без толку. Был бы рядом отец, может быть, она послушалась его, мужское слово авторитетно.

С улицы пришел Артемка, возбужденный и усталый от игр, присел рядом с отцом. Анастасия Петровна поднялась.

— Засиделась я с вами и ужин не собрала. Пойдемте кушать, — да спать.

— Нет, я посидеть хочу, — капризно сказал мальчик, прижимаясь плечом к отцовской руке. — Рано еще. Можно я останусь с тобой?

Анастасия Петровна ушла, и в доме зажегся свет. Яснее обозначилась травка дворика, выплыли из темноты кусты чернобыльника у плетня, а ночь за ними сделалась чернее. Вздохнув, поднялся и Харитонов.

— Ночка-то, а! — удивленно сказал он и, помолчав немного, добавил негромко: — Беспокоится Настасья за дочку, а зазря, перемелется — мука будет, какой тут разговор… Ну, спокойной вам ночи.

— В чем дело, объясни мне, Аверьян Романыч, чего она беспокоится? — удерживая старика за руку, спросил Червенцов.

— А Настасья ничего не говорила? — недоверчиво посмотрел Аверьян Романович.

— Нет, ничего.

— Зять ее, Федька, не хочет, чтобы Надежда в Москву поехала. У них там такая коловертень идет, не приведи господь, — шепотом сказал Харитонов и покрутил пальцем перед лицом Николая Устиновича, словно пытался изобразить эту самую коловертень.

— Почему?

— Черт разберет шалопутного Федьку, противится — и все. Нет, говорит, моего согласия, чтобы Надежда ехала, не нравится мне, и точка.

Харитонов махнул рукой и подался со двора. Уже за плетнем раздался голос старика:

— Знаешь, у каждой пташки свои замашки. В молодости всяк на свой лад бесится, пока в разум не войдет. А Настасья все близко к сердцу принимает.

Удивление, вот что испытал Николай Устинович, узнав, что Надя поет, что она солистка хора, пусть сельского, но все же известного и за пределами Рябой Ольхи. Она, оказывается, причастная к миру тех людей, которых он мало понимал, но знакомство с которыми всегда было лестно ему. Откуда у нее это? В тот вечер он впервые задумался о том, что прошел мимо жизни родного ему человека и даже не пытался узнать…

6

Надя росла подле бабки, одетой вечно в черное, — это платье она не снимала до самой смерти. Целыми днями бабка возилась по хозяйству, и внучку заставляла работать. Обычно малоречивая, хмурая, увлекшись делом, старуха светлела и негромко напевала для себя. Никто в селе не пел таких песен, не слышала их девочка и по радио.

Чаще всего она пела одну, старинную, разноголосую. Сдержанно и хмуро старуха спрашивала кого-то:

А и что у вас за веселье?
А и что у вас за гулянье?
Да на нашем на этом поселье,
Да на нашем своем повиданье?

Помолчав немного, как будто прислушиваясь к какому-то внутренне звучащему напеву, бабка выводила нежным горловым голосом, — он словно прорезывал тишину не то радостными, не то грустными дрожащими тонами:

Лёлиньки, лёли, лели,
Алилеи, лели, лели.
Лилёшеньки, лёли, лели,
Алилеи, лёли, лели.

Девочке казалось, что в хате очень складно ведут песню два голоса: один сурово-сдержанный, наполняя сердце грустью, удивленно спрашивал, а другой отвечал торопливо, захлебываясь от радости.

А веселье у нас разливное!
Повиданье у нас не простое, —
Не веселье у нас — развеселье!
Разливное у нас на поселье.

И опять ласковое и припевное: «Лёлиньки, лёли, лели».

Надя, притаясь, слушала, и ей представлялась широкая праздничная улица с ослепительными сугробами, с синими тенями от домов, в яркой пестроте солнечного дня. На деревьях и крышах суетятся воробьи, чирикают, ворохом перелетают с места на место. Вдоль улицы бегут ручьи, бегут, посверкивают искрами, — рады теплу, рады синему небу и веселому вешнему солнцу. Вот бы побежать вместе с ними, туда же, куда и они, слушать их стоголосое бормотание, а ногам так легко-легко, как будто на них выросли маленькие сильные крылышки, как у того мальчика, которого она видела в растрепанной, без конца и начала, книжке. А сердчишко быстро стучит свое: тук-тук-тук, тук-тук-тук, точно и ему хочется вырваться на волю и помчаться над переливными ручьями.