Катулл Мендес - Король-девственник

• Название: Король-девственник
• Автор: Катулл Мендес
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-906-13653-4

Фридрих (Людвиг II) Баварский прожил всего 40 лет, но его жизнь оказалась ослепительным спектаклем-сном, сыгранным прямо перед собственным народом Тюрингии, где сценой ему была вся Бавария. Странная жизнь романтического юноши-короля, прозванного современниками «королем-девственником», не перестает и поныне волновать авторов бесконечной череды книг и фильмов о нем. Став королем в 18 лет Фридрих, словно Нерон нового времени, безжалостно спускал все доходы королевства на воплощение своих болезненных и волшебных фантазий в музыке, театре и архитектуре.

---

— А впрочем, я постараюсь рассказать тебе свою историю, если это тебя занимает! Я ведь никогда не пробовала вспоминать о ней; попытаюсь. Ты подал мне мысль узнать и понять самое себя. Быть может, это развлечет меня. Я читала много романов, почему бы мой собственный не смог заинтересовать меня? Разумеется, нельзя было бы написать такую книгу. Однако, посмотрим. Вот я также интересуюсь теперь собой, как и ты. Вероятно, будут и неожиданности. Слушай, если хочешь; я также буду слушать.

Она легла на ковер, укуталась в свой яркий шелковый пеньюар и осталась неподвижной, лежащей вполуоборот, опершись локтями на материи, уткнув подбородок на ладони, с лицом, закрытым густыми прядями распущенных волос, которые падали вдоль всего тела, точно те баснословные мифологические животные, полульвы, полубогини, которые встречаются иногда в нишах.

Сначала, она заговорила медленно, как-бы во сне.

— Была ли я ребенком? — Не думаю. Едва родившись, уже стала женщиной. Я никогда не играла; припоминаю детские хороводы, где танцуют под звуки песен, обручи, которые катятся, как колеса, воланы, перебрасываемые друг другу; я проходила мимо игр и смеха, не вмешиваясь в них, как взрослая, озабоченная другими мыслями; это, конечно, были не мысли, а скорее, инстинкты. Но, вся погруженная в интересы настоящего, я плохо умею провести границу между моим тогдашним существованием и теперешним. Жизнь моя представляется мне каким-то бесконечным, вечно одинаковым продолжением предыдущего: просто кажется будто у нее не было начала. Какое-то появление без воспоминания об отъезде. Даже, смотрясь в зеркало, я вижу себя такою же, как была. Ошибаюсь, конечно. Должна же я была быть маленькой девочкой. Погоди, не говори ничего, дай мне порыться в воспоминаниях. А! наконец, вспомнила.

Да, была маленькой, но стройной и полной, с такими же губами, смелой, дерзкой, шедшей прямо навстречу людям, смотрящей им в лицо, точно надеясь прочесть что-то в их глазах. Все удивлялись. Иногда, кто-либо из посетителей, посадив меня на колени, сначала, с улыбкой смотрел на меня долго и пристально, когда я прижималась к нему, закинув голову назад и закрыв глаза, как кошка, которую гладят; потом, он меня резко отталкивал, смотрел на мать, по видимому, стараясь подыскать нужное слово, вставал, как-то смущенно раскланивался и, не поцеловав меня, уходил. Мне было в то время семь или восемь лет. Я вечно пряталась по углам, где повторяла слова, услышанные мной в прихожей, смысл которых был для меня непонятен, но звучность их надолго оставалась в памяти и как бы опьяняла меня; иди же, наконец, всматривалась пристально, до того пристально, что зрение утомлялось в картины, развешенные по стенам: бледные мученики, без одежд, распятые на крестах; склонившиеся к подушке молодые люди, протягивающие свои белые руки к уснувшим женщинам. Эти фигуры точно оживали, поворачивались ко мне; они говорили какие-то таинственные слова, от которых меня бросало в жар; руки и голова горели, как и все тело. Иногда я быстро вскакивала, влезала на стул, на мебель, чтобы достать эти живые образы, и льнула губами к этим голым рукам, к прекрасным лицам, досадуя на то, что картины не возвращают мне поцелуя, скребя пальцами бездушное полотно, которое не отвечало на мой порыв.

Ночью следовали сны. Были ли это сны? Нет, смутные, но трепещущие видения. Ни одного цельного существа, подобного живущим, но лишь очертания, прикосновения к телу, ласки. Я просыпалась, измученная, вся в поту, с до крови закушенными губами, задыхающаяся в крепко сжимающих меня объятиях моих собственных рук, окончательно разбитая. Тогда говорили: «Бедная малютка! Она лунатичка». Когда мой отец и мать — мы были очень богаты и жили в Барселоне, в великолепной, вилле на берегу моря — отправлялись путешествовать, я ложилась спать на постели со служанкой, которой был поручен надзор за мною.

У этой девушки был любовник, которого она тайком проводила по вечерам в свою комнату: какой-то малый, с грубыми манерами, темноволосый, почти брюнет, в жилете, расшитом сверху позументом. Вероятно, какой-нибудь тореро. Они вместе ужинали, рассказывая друг другу разные истории или целуясь, чтобы убедиться в моей скрытности, они сажали меня ужинать с собой. Помню, что этот человек часто смотрел на меня исподтишка, в то время, когда его любовница отворачивалась в другую сторону. Мне тогда было девять лет, я росла и полнела. Иногда также он брал мою голову в свои маленькие, но жесткие руки; при его прикосновении, будто иглы кололи меня по всему телу, а он до того сжимал меня, что я едва не кричала. Тогда он что-то говорил, чего я не понимала, но что, должно быть, было очень смешно, так как он громко хохотал, она также не менее его — вероятно, из ревности. Но он, между тем, делал мне больно, сжимая все сильнее и сильнее. Глаза мои горели, точно от вина, и в голове, у самых корней волос, я ощущала жгучий жар. Мною овладевало какое-то безумие; хотелось броситься на этого человека, впиться ему ногтями в горло, разорвать, укусить его. Но я не жаловалась на боль, глядя на него снизу. Мне также хотелось, чтоб он задушил меня. Потом, служанка вставала: «Уже поздно! иди, Франсуэла, ложись и засни — поскорее». Я раздевалась, в то время, как он шептал ей что-то на ухо, среди шумных поцелуев.

Укутавшись в холодное еще одеяло, я ложилась около стены и закрывала глаза. Моя кожа была так горяча, что холод постельного белья казался мне каким-то ледяным покровом; пальцы моих обеих рук; крепко прижатые к груди, впивались в нее, как когти. Но хотя я чувствовала во всем теле лихорадочный жар и озноб, я лежала неподвижно, стараясь поплотнее прижаться к постели, чтобы не дрожать; несмотря на душившие меня спазмы в горле, я старалась дышать тихо и ровно, чтобы меня сочли спящей. О! эти ночи! эти ночи! Никакие адские муки не удивят меня более, потому что я испытала их! Если можно представить себе охапку соломы, которая горит вечно, никогда не сгорая — таково было мое состояние! Горящие глаза, горящие губы, изнурительный пот, готовая зарычать, прыгнуть и, в тоже время, неподвижно лежащая в каком-то столбняке, с судорожно сжатыми кулаками у рта, обессиленная настолько, как будто меня сдерживала надетая рубашка из раскаленного железа. Впрочем, раз… я вскрикнула.

— Слышишь! малютка! — сказал мужчина и стал безумно целовать меня.

Но она вцепилась ему в лицо, они подрались, и на шум сбежались люди. Этот случай не остался в тайне, и, как только вернулись мои родители, служанку выгнали вон, а меня поместили в монастырь.

Долгое, время я чувствовала себя там какой-то ошеломленной, среди холодных высоких стен и суровых сестер, почти таких же бездушных, как стены. Обо мне говорили: «Идиотка»! Делая вид, что ни о чем не думаю, я думала всегда и о многом в течении многих месяцев; но губы мои жег, как раскаленный уголь, тот поцелуй, и я бережно хранила его, боясь, чтобы другие не погасили этого пламени. Я поняла! я узнала! С тех пор все то, что я видела, слышала, узнала из книг, скорее лишь помогало расширению и усвоению области этого знания, нежели пробуждало рано проснувшиеся инстинкты. Все, бросаемое на костер, становится добычей пламени, все, попадающее в ад, обречено погибели. Мною овладела страсть к чтению и изучение; предмет изучения был для меня безразличен, и всякая книга удовлетворяла меня, так как не было такой, на страницах которой я — доходившая до галлюцинаций, под гнетом неудовлетворенных желаний — не находила бы хоть намека на сладостную тайну греха. Даже сказания о житие святых опьяняли меня, как волшебные рассказы о любви; я представляла себя нагой, с распущенными волосами, искусительницей отшельников, во время их молитвы.

А между тем, я ходила по длинным со сводами монастырским коридорам, блуждая, как загнанное на охоте животное, с такими жестами, которые изумляли всех, бормоча непонятные для других слова, иногда импровизируя песни и стихи. Сначала, меня прозвали «идиоткой», теперь же стали называть «безумной».

Однажды, оставшись одна в часовни, я стояла с жадно устремленным к алтарю взором: «На что вы так смотрите? — спросила меня сестра. — На этого человека! — отвечала я, указывая ей на Бога. — А, ведь, я, тогда не была атеисткой — нет еще, вовсе нет. Я исполняла свои религиозные обязанности, постилась, исповедовалась, находя несказанную прелесть в том, что могла высказать другому человеку свои желания. „Я влюблена!“ сказала я, однажды, молодому священнику, который меня исповедовал.

— О! — испуганно вскричал он, — в кого же?

— В тебя! — закричала я ему.

Мы ушли вместе. Как? Не помню. Припоминаю, что взбирались по стенам куда-то, потом, что двери в башню отворяли нам сестры-подвижницы, говорившие: „Джизус Мария!“ и при этом сожалевшие о том, что не могут последовать за нами. Он все еще колебался, этот красивый священник, чувствуя угрызения совести и боясь адских мук. Ведь, он, увлекал за собой меня, девочку четырнадцати лет. Потом мы бежали по полю, под сводом голубого неба. Когда он изнемогал от усталости, я бросалась к нему, все трепещущая; он набирался силы, вдохнув в себя аромат моих волос, точно работник, подкрепившийся для нового труда чаркой вина.