Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

• Название: Карнавальная месса
• Автор: Татьяна Мудрая
• Жанр: Фэнтези

…Земля, покрытая куполами городов-мегаполисов и невидимой Всемирной Сетью. От купола к куполу странствует на своем верном автомобиле беспечный бродяга Джошуа, не зная, куда ведут его дороги, и попросту наслаждаясь движением. Так происходит до тех пор, пока он не находит в пустыне рядом с магистралью двух очень странных персон: наполовину парализованную собаку древней породы и свойского мальчугана в рваной джинсе, утверждающего, что он король и сын расстрелянного короля. И не прикипает к обоим всем сердцем. И не предаёт невольно, пожелав быть всего-навсего осмотрительным.

Джош потеряет их обоих, в процессе поисков обшарит уйму удивительных мест — сумасшедший дом, в котором преподают древнюю и современную философию, монастырь боевых искусств, где учат суфийскому кружению, изысканной кулинарии и умению выращивать прекрасные деревья и цветы… Побывает в непонятных сказочных землях, которые не найдёшь ни на какой карте, вмешается в сомнительного свойства заговор. Везде будет встречать своих любимых — и не узнавать их, и снова с ними разлучаться.

Также Джош, по заклятью, наложенному на него некими удивительными призраками, видит вещие сны и на них учится сообразоваться не с текущими обстоятельствами, а с самим собой — своим умом, сердцем и совестью. Сам учит, проповедует, сочиняет сказки и развязывает тугие узлы, завязанные другими. Ему помогают мифические животные-помощники.

И, естественно, под самый конец, Джошуа находит сразу всех, которых искал и которые находили его сами, выручал из беды — и принимал их помощь, кого любил — и кем был любим. С кем был одним целым. Вот это завершение, собственно, и будет карнавальной мессой — священнодействием, которое неразрывно сплетается с маскарадной сменой лиц, обликов, настроений. С феерическим празднеством, которым завершается старое исчисление времен и начинается новое.

---

— Вот, все думают, что Вальтер дурак, а он вовсе умный, — сообщил он мне. — И сообразительный. Руа говорит — найди, я и нашел. Нюх у меня — нет второго такого!

— Как это ты, Валька, разговаривать научился?

— Да я всегда умел, это ты раньше меня не понимал.

— Руа. Как она?

— Известно как. Ждет, пока ты зарок с нее снимешь.

— Я вам всем не чудотворец.

— Не говори так, — возразил пес. — Мы не ведаем истинных наших поступков и того, что из них получается. Перемещаем в одной стране песчинку — а в другой рождается гора. О, если бы вы, люди, знали!

— Ну и как теперь — мне пробираться в Лес и что-то там устраивать?

— Вот еще, зачем? Ты гвоздик, на который нанизаны времена, Это не я, это она сказала. Оставайся где ты есть, а твои поступки отзовутся во всех сферах.

Он пообтаял, и я почувствовал крепкий, истинно арийский его дух — не очень песий, по правде говоря, даже симпатичный. Вроде как жженым пером и простоквашей. Сел рядом на низкую лавочку, почесал ему за бархатным ухом:

— Хорошо, Валька, что ты меня учуял.

— Да, а это почему? У нас теперь зима, снег, Лори в новом пальтишке прыгает. И ты вон сделал себе зиму. По тому самому и я к тебе вместе с зимой прошел. Я еще кое-что о тебе знаю, запах твой иной выдал. У тебя беда, Джош?

— Беда, Вальтер. Не ту полюбил.

— Не понимаю. Полюбил — значит, такая и есть, какую надо. У нас, псов, немного иначе. Вначале — не любовь, а так, время вместе проводим. Щенки потом, конечно… таскай им косточки. А любовь — это уж все! Тут иди напролом и не дрогни. Если ты, то и она — оба в равной мере безумны. Потому что любовь начинается изумлением, а кончается нищетой — и разве такое совершают в здравом рассудке? — сказал он наставительно, подняв кверху правую переднюю лапу.

— Что-то ты, брат, больно умен и больно рыж, — сказал я. — Может, ты Вальтером только прикидываешься? И насчет Руа подоврал небось, персона.

— Только самую малость. Оправилась, ходит ножками, теперь бы ребеночка ей родить, хоть мутантика на образец Агниева Кирьки.

— Стоп-стоп! А о них ты откуда знаешь?

— Можно подумать, одного тебя по мирам носило, безобразник…

И исчез вместе с холодным ветром.

Вечером того же дня я слег. Звать народ на помощь и сигнализировать нашей заядлой врачебной команде покамест не было нужды; я заварил себе липового цвета, заел чай медом и вполз в постель. Дюрька испугалась было моему раздрызганному состоянию, но я ее живо утихомирил, плеснув не блюдце черного бальзаму, того самого, от Шегельда. Самому мне досталось чуточку нюхнуть.

Да, и дыма из его трубки тоже…чуточку. Я увидел ее перед собой на подушке, цыганскую… цыганкину носогрейку, и угольки тлели внутри.

— Вот что выходит, милейший, — обратился я у нему. — По ее мнению, я не трансфертин. А на самом деле? Ведь что это такое, я по-прежнему не знаю: может быть — носитель символа трансферта, или живой символ трансферта, то есть перехода, или просто некто с примесью кумыса в крови. Ага, вот почему меня сюда Сали заслал. Не дай Боже, моя мамочка с ее жокейскими приемами тоже беглая отсюда кобыла и притом Странник. Мага назвала меня хозяином трансферта, вот бы ее сейчас расспросить, да где она, эта Мага. Вышла замуж за… ну, за кого там цианские махи выходят, за жеребца какого-нибудь, не иначе. Они с мужем идут по кольцу Мебиуса вдоль, а мы с Иолантой моей режем поперек, хотим через грань переступить. Ничего метафора, папа Дэн? Вот бы тебя еще спросить, ваши тоже кое-что поняли в моей повязке. Сообразительности, говорят, прибавила. Чушь, вот сейчас он к тебе прибежал. Сидит в своем Шамсинге и зрит в корень земли. В стержень, на который все в мире нанизано…

Тут я окончательно впал в бред.

И виделось мне, что я пророс вглубь земли, как дерево, и коснулся неба ветвистой макушкой. Дети мои свесили корни с моих крепких ветвей, чтобы, упав, стать юной рощей у колен моих, корней моих, что, широко изгибаясь, выходят из моего ствола на вышине роста человеческого. В медово-сладких моих плодах рождаются и живут осы; в других, жестких и почти несъедобных, до того отложили они яйца. Личинки их превращают листья мои в бумагу, гусеницы — в шелковую нить коконов. Хлебные плоды набухают в развилках моих ветвей, и сладкое молоко течет у меня в жилах для добрых, мгновенный яд — для злых, тех, что нечисты телом и помыслом. Я врачую болести и утоляю голод и жажду. Я защита, и я отмщение. Я смерть, и я жизнь. Я существую от века и от века сопровождаю род человеческий.

Промаявшись так всю ночь, утром встал я с головною болью и сдавленным горлом, скучный и трезвый. Врачи у нас изголодались, а больницы простаивали, а потому тебя могли упечь даже с лихорадкой на губе: из-за всего этого я посвятил в мое состояние одних избранных, обложился информацией во всех видах, заткнул в ухо славную музычку, чтоб и ему скучно не было, и приготовился отлеживаться в берлоге по крайней мере неделю.

Явились ребятки: заглянул Джозиен, старательно делая вид, что никакой Иолы в нашей с ним биографии не было. От скуки я поделился с ним своим любимым бредом. Он вежливо пояснил:

— Это у вас был фантазия на биологические темы. Семейство тутовых, самая древняя древесная семья. Поистине — дерево рая. В вашем сне прослеживаются темы баньяна, он же фикус религиозус и дерево-роща, смоковницы, шелковицы, сикоморы египетской, хлебного дерева, дорстении, или «дерева-коровы», «аптечного дерева» — бросимум и знаменитого анчара. Я что-то не подозревал у вас таких обширных фактических знаний по этому предмету.

— Я тоже, — сказал я, — разве что из генетики кое-что запало в голову. Наверное, потому что она была наполовину под запретом. Мутации там, ген доминантный, ген рецессивный…

— Генетики? — переспросил он.

— Науки о том, как изменять живое.

— У нас этим мало кто интересуется, хотя мы любим делать это со всем неживым. Да и для специалистов это скорее не наука, а искусство.

Валялся я несколько дней, под конец почти через силу, ибо резво пошел на поправку как раз тогда, когда надобно было кое-что обдумать. А потом начал таскать слабые ноги по всему подвальному этажу. Коварная Дюрька, пользуясь моей душевной и физической слабостью, ползала за мной по пятам и подначивала:

— Наорал, прогнал девушку, а теперь жалеешь. Ведь верно, жалеешь ведь? Вот и поискал бы, прощение вымолил, грубятина…

— Зачем искушать судьбу, если меня там не хотят, — отбояривался я как мог. — Детишек опять же понянчить охота, а не так просто и воровски.

— Детей и на стороне приискать можно, ежели тебе тутошнего писку не хватило. Подумаешь, проблема в таких чадообильных местах. А запрет нарушить, табу снять… Тьфу! Да они ждут не дождутся, пока ты создашь прецедент, выражаясь крючкотворски. Самим от своего трусохвостия тошнехонько. Они же в Степи на побывке вовсю схлестываются с кобыльими детьми, как пить дать. Особенно те, кто родом из цианов. Вот и пошел бы ты на разведку в школу или за городом лошадей порасспросил, где обретается твоя твердокаменная дева.

— Степь велика, а я болен. Нишкни, искусительница!

Дюрька отползала и сворачивалась клубком где-нибудь в темном углу, терпела-терпела, потом снова заводила нытье:

— Вы ж, идиоты, прямо друг для друга созданы.

— Оно и видно. Поэтому родичи ее куда-то так запрятали, что никто не ведает — ни детки, ни Джозиен.

Тут моя интуиция за что-то там зацепилась. Мне попритчилось, что разгадка в моем любимом вязаном обруче, и я пожелал на него взглянуть. Причем немедленно!

— Змеюка, ты не засунула его в свое кубло?

— Вроде незачем было, шеф. Да ты сам проверь.

В гардеробной я перерыл до дна ее личный ящик — барахла она к себе натащила без счета, на манер сороки, ну и дарили ей, разумеется, зная ее страсть. Вот-вот весь комод под себя затребует, ворчал я мысленно, лицезрея бессчетные шкатулочки, браслетики, платочки, флаконы. Но тут среди них мелькнуло что-то длинное, золотистое…

— Вот он!

— Да нет же, хозяин, — Дюрра волокла мне обруч в зубастой пасти. — Я его у тебя в карманах нашарила, а это ты на мою походную упаковку наткнулся. Не видишь разве, какая большая?

От делать нечего нацепил я трансферт узлом почему-то наперед, продел руку в присборенный чехол, который свесился своей бахромой до самого паркета, — и стал позировать перед всеми зеркалами в позе матадора или гитаны, драпироваться в него так и сяк и напевать себе под нос игривые куплеты. Пока меня не застукал за этим занятием Шейн.

— Ради всего святого, Джошуа, чего вы прицепились к этой попоне? — удивился он.

— А что? Симпатичная штука. Я в ней Дюранду сюда принес. Если распустить по ширине, получится шаль или накидка, — я не удосужился повернуть к нему свой передний фасад, рука в этом, что ли, была Божья, — а он стоял так, что и в зеркале меня не лицезрел.