Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

• Название: Карнавальная месса
• Автор: Татьяна Мудрая
• Жанр: Фэнтези

…Земля, покрытая куполами городов-мегаполисов и невидимой Всемирной Сетью. От купола к куполу странствует на своем верном автомобиле беспечный бродяга Джошуа, не зная, куда ведут его дороги, и попросту наслаждаясь движением. Так происходит до тех пор, пока он не находит в пустыне рядом с магистралью двух очень странных персон: наполовину парализованную собаку древней породы и свойского мальчугана в рваной джинсе, утверждающего, что он король и сын расстрелянного короля. И не прикипает к обоим всем сердцем. И не предаёт невольно, пожелав быть всего-навсего осмотрительным.

Джош потеряет их обоих, в процессе поисков обшарит уйму удивительных мест — сумасшедший дом, в котором преподают древнюю и современную философию, монастырь боевых искусств, где учат суфийскому кружению, изысканной кулинарии и умению выращивать прекрасные деревья и цветы… Побывает в непонятных сказочных землях, которые не найдёшь ни на какой карте, вмешается в сомнительного свойства заговор. Везде будет встречать своих любимых — и не узнавать их, и снова с ними разлучаться.

Также Джош, по заклятью, наложенному на него некими удивительными призраками, видит вещие сны и на них учится сообразоваться не с текущими обстоятельствами, а с самим собой — своим умом, сердцем и совестью. Сам учит, проповедует, сочиняет сказки и развязывает тугие узлы, завязанные другими. Ему помогают мифические животные-помощники.

И, естественно, под самый конец, Джошуа находит сразу всех, которых искал и которые находили его сами, выручал из беды — и принимал их помощь, кого любил — и кем был любим. С кем был одним целым. Вот это завершение, собственно, и будет карнавальной мессой — священнодействием, которое неразрывно сплетается с маскарадной сменой лиц, обликов, настроений. С феерическим празднеством, которым завершается старое исчисление времен и начинается новое.

---

— Ты, говоришь, никого не убивал?

— Конечно. Я же доктор Айболит. Коровий и лошадиный. Сказали бы взять ружье — пошел, не сектант же, только вот нестроевой. Глаз почти не смотрит и колено не сгибается.

— Не о том мои слова. В бою убить — не убить никого, только ты этого пока не поймешь. Грязным словом вот убивают, и клеветой, и дурной славой, и горем. Потому что душа больше тела, а тело больше одежды.

— Не говорил я о людях худого и на гибель их не посылал тоже.

— Я не о них. Я о твоих лошадях говорю. Сколько их погибло — у ездовых, обозников, под казаками.

— Я их на передовую гоняю, что ли? Ну ты, девуля… Я, наоборот, кого могу, того лечу.

— Два миллиона лошадей за четыре года. Это уже сосчитано. А родить им потруднее бывает, чем человеку. И ты не спас, не защитил.

— Я тебе что, в любую дырку затычка? Что, я всех умнее, да? Тут люди гибнут и калечатся, друзья мои, а ты о животных беспокоишься. Кто главнее?

— Человек для того и старший, чтобы заботиться о младших. И только тогда глава, когда себя за них отдает и им служит, а не наоборот.

— С ума сошла. Такое вслух говорить?

Потому что подобное читал я в Писаниях, а это книга запрещенная.

— И вообще соплячка ты еще — мне тебя слушать.

Она раздражает меня несказанно; я почему-то знаю, что довольно сказать ей «уходи и больше не возвращайся» — уйдет и не вернется. Только вот прогнать ее для меня хуже смерти.

— Люди, — повторяет она чуть ли не с презрением. — Люди умирают за себя и свои прихоти. За свой род, племя, нацию, государство, которые им почему-то важнее себя. За идеалы, которые сами себе придумывают. За великолепные кровавые игры, которые захватили их больше, чем сама живая жизнь. Священная война. Священная весна — значит, приносят в жертву первородных, самых юных и красивых. Так именно вы решили про себя. Но кто дал вам право решать за других? Знаешь, за что умирают лошади?

— Ну… Мы их растим, заботимся. Занимаемся селекцией. Приручаем.

— И это ваши заслуги? Спроси об истинной их цене любую лошадь — жаль, ты не поймешь ее ответа. Вы холите их из тщеславия. Они же платят вам дружбой, в которой идут до конца, и не спрашивают этого долга дружбы с вас. Всю историю своей цивилизации вы изменяли животных по своей прихоти, отрывали от природы, привязывали к себе их новой слабостью и беспомощностью — и предавали. Счет этот теперь возрос: счет за скотов и диких зверей, погубленных из чистой прихоти и корысти, для ложно понятой пользы, просто ради ненависти.

— Чего ты с этим лезешь ко мне одному? Да, ты в ответе за тех, кого приручил, писал один француз, который погиб в небе месяц назад. Да, мы ответственны за все живое на планете — так ты говорила в прошлый раз и заставила меня согласиться. Но почему я один должен платить за весь блудный род человеческий?

Она засмеялась тихо и радостно:

— Кто спрашивает — ищет ответа. Кто ищет этот ответ в глубине своей души — вопрошает верно. Кто задает верный вопрос — уже этот ответ получил. Он уже есть — иди и смотри!

Девочка протягивает мне мое латунное зеркальце-самоделку. Собственно, это Федорово зеркало, для себя точил и полировал из снарядного осколка, только его ранили в челюсть, и он отдал его мне:

— Девушке подаришь, Данька. Они на тебя прямо клеятся, хоть ты от рождения еврей и хромой вдобавок.

Зеркало толстое, и на оборотной стороне выступили какие-то странные значки, не похожие на стандартное клеймо; то ли египетский крест с петлей внизу, то ли женщина с распростертыми руками, в юбке колоколом. Меня затягивает туда, зеркало упруго изгибается, выпуская на волю фигурку, что становится перед ним и — движется навстречу.

Королевская повозка ничем почти не отличается от соседних: вес ее сделан таким, чтобы два коня без натуги и скуки могли тянуть ее по дороге, форма и материал отточены веками — ни прибавить, ни убавить, а внутри она, как и прочие передвижные дома племени циан, являет собой предел возможного удобства. Нет никаких излишеств и почти нет роскоши: только на гвоздях развешаны ожерелья, наголовники, вальтрапы, покрывала и юбки Гвендолен, но это скорее необходимость, ведь она никак не меньше прочих молодиц любит рядиться. Благородная чета лежит сейчас на перине, великолепной цианской перине из «озерной травы» — водорослей, что пружинят и не сминаются, насыщены легким воздухом и дышат свежим, чуть йодистым ароматом, крыты семью полотняными простынями и семью покрышками атласными: столько их для почету да чтобы сладко было последний утренний сон досматривать и превращать в явь.

— Твое величество! — стучится поутру Нешу в хрустальное оконце. — Вставай, беда получилась.

— Одеваюсь уже, — отзывается Сали. — Что там такое?

— Кобыла жеребиться удрала. Та самая. Я ее сторожил-сторожил, да они же нашего глазу в такие времена не терпят, гордые. И вообразила себе что-то свое, я так думаю, с тех пор как перевернулась.

— Акушер говорил, что у нее двойня, и оба мальчики. Ох, ведь погибнет без помощи!

— Сали вышел из дверей в одной длинной рубахе и босой — земля по эту сторону озера мягкая.

— Постойте, — говорю я. — Конечно, где мне, рядовому коновалу, до акушера, но паниковать я не собираюсь. Далеко ей с такой ношей не уйти. Когда она отблудилась, полчаса назад? И еще с гаком? Ого. Ну, берем три направления и смотрим на отпечатки копыт… коней много, я понимаю, но у воды ходить и ваши орхидеи топтать они зря не будут. Кто найдет, кричит всех остальных.

Я не рассчитал своих сил. Нога почти прошла на благословенных лугах Цианора, но бегать с нею такой было трудно. С курц-галопа я перешел на вихлявую рысь, с рыси на шаг… Я плелся, путаясь носками сапог в густой траве, и на чем свет проклинал дурацкую стыдливость и мудрейшую способность по желанию задерживать роды, что досталась тутошним лошадиным дамам от их незатейливых предков.

И все же именно я, Даниил Рабинович, военветфельдшер образца тысяча девятьсот сорок первого года, раньше всех заметил большое ярко-рыжее пятно, похожее на здешнюю лилию. Надрывать глотку не понадобилось: оба моих сотоварища увидели ее моими глазами и вмиг очутились рядом.

Кобыла лежала неподвижно, точно мертвая, но при виде нас приподняла красивую сухую голову и попыталась заржать.

— Прелесть ты моя, — сказал я.

Она и в самом деле ничем не уступала самой Гвен Прекрасной, а ее шерсть, сейчас потемневшая от пота, на мой взгляд была гуще и изысканней тоном. Сравните червонное золото и его сплав с серебром…

Сначала я увидел одного ее ребенка, гнедого. Он уже поднимался на ножки, скользя копытцами по росе, и падал. Другой еще лежал. Он был схож мастью со своей матерью, только под его шкуркой будто трепетал темно-алый огонь. Хорошо разглядеть его я пока не мог — сочная и какая-то необыкновенная видом зелень скрывала его по самые ушки. Это зеленое вдруг раскрутилось и с трудом подползло к нашим ногам.

— Надо же, про верную змеюку позабыли, — с нервным смешком произнес Иешуа Сальватор Первый. — Дюранда! Дурашка моя славная! Как эти трое — живы?

— Они-то живы, шефуня, а я почти нет, — ворчливо ответила она. — Уф, умаялась! Первенький еще куда ни шло, легко дался. А вот старший никак не хотел в этот свет рождаться: тут мне и заместо брюшного пресса пришлось работать, и этими… как их… щипцами. Зато чудо какой ребенок получился!

Я бы этого не сказал. Масть мастью, но в профиль он оказался прямо-таки уродцем: какая-то шишечка или горбинка… Но когда мы подошли совсем вплотную, то поняли. Из влажных прядок челки выглядывал кожистый отросток, весь в светлом пуху, будто маральи панты. Он был еще нежен и мягок, иначе пропорол бы чрево матери своей, Руа-Иолы-Хрейи, священной рыжей кобылицы, супруги Небесного Единорога, чье земное имя — Иешуа-Сын-Своей-Матери.

Я проснулся, чувствуя, как позади закрывается мой сон — вложенные друг в друга шкатулки, костяной китайский шарик, через прорези в котором виден другой, еще более изящной работы. Глянул на хронометр: однако! Уже почти два пополуночи, а у меня еще ничего не готово.

— Мама твоя, — сказал Дэн вечером, прощаясь, — получила тебя лишь потому, что сама захотела. Насчет медицинского вмешательства мы придумали, чтобы казалось как у людей. А вот что ты будешь похож на меня, хотя я ни сном, ни духом не причастен, только был рядом все время, пока она носила и рожала — этого я не ожидал. Она, правда, догадалась: ведь то была не простая женщина, но хозяйка рождений, и ее замыслы отражались в тех, кого она принимала, зачинала из себя и выводила в мир. По-научному — открытость генетического фонда влияниям извне, усложненный партеногенез… А, тьфу на этот жаргон! Я, и верно, красив был в молодости, однако не понимал — ну почему от человека требуется непременно обезьянить, если он хочет считаться настоящим мужчиной? Почему детей не делают одним взглядом и желанием? Ну вот, отцу, если он даже не такой отец, как положено, захотелось сделать сыну подарок, вроде как талисман дать. Эти часы у меня армейские, от предка. Ходят до сих пор сносно, а в здешней среде, кажется, и совсем хорошо, даром что эмаль пооблупилась и минутная стрелка тю-тю, секундной обходятся. Зато с ними куда и когда хочется попадешь и оттуда живой вернешься.