Ирина Савкина - Разговоры с зеркалом и Зазеркальем

• Название: Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
• Автор: Ирина Савкина
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2007
• ISBN: 5-86793-505-1

В русской культурной истории было немало женщин, которые сумели высказать и выразить себя в автодокументальных текстах (воспоминаниях, дневниках или письмах), большая часть которых была опубликована при их жизни или позже. И все же голоса этих женщин остались неуслышанными. Их тексты практически никогда не становились предметом научного интереса сами по себе, а не в качестве исторических или литературных источников для биографий знаменитых мужчин. Цель данной книги — рассмотреть, как женщины первой половины XIX века в своих дневниках, воспоминаниях и письмах пишут о себе, точнее, «пишут себя», как они обсуждают и создают приемлемые для себя модели женственности. Материалом исследования послужили среди других дневники А. Керн, А. Якушкиной, А. Олениной, мемуары Н. Дуровой, автобиография Н. Соханской, переписка Натальи Герцен с А. Герценом, Г. Гервегом и подругами.

---

Существует ли единый, «образцовый» жанровый канон или можно говорить о нескольких моделях автобиографии[85]? Или вообще при исследовании жанра надо переместить интерес с «auto» и «bio» на «graphy»?

Мишель Спринкер (Michael Sprinker) в статье с характерным названием «Фикции самости: Конец автобиографии» (Fictions of the Self: The End of Autobiography) стремится выделить среди автобиографических повествований разного времени такие тексты, где, с его точки зрения, нет парадигмы биографического самоописания, а «писание автобиографии просто акт продуцирования различий с помощью повторения <…>. Автобиография должна неизменно возвращаться к неуловимому центру самости (selfhood), спрятанному в бессознательном, только раскрывать то, что уже существовало там, к моменту начала автобиографии»[86]. Происхождение и конец автобиографии — в акте письма. «Ни для одной автобиографии не может иметь место исключение из границ письма, где строится понимание субъекта, и автор гибнет в акте продуцирования текста»[87].

«Смерть автора» и смещение интереса от «auto» к «graphy»

Желание отойти от «биографической» модели автобиографии, стремление говорить о разных ее видах, передвижение интереса с «bio» и «auto» к «graphy», попытки вообще уйти от завороженности одним типом автописьма (автобиографией), а обратить внимание на другие виды автодокументальных текстов, в частности на дневники и письма, — все эти и подобные им тенденции обнаруживаются в статьях и работах 1970–1980-х годов во многом под влиянием широко распространившихся в это время идей постструктурализма и деконструкции. Речь идет прежде всего об идеях Жака Лакана, Мишеля Фуко, Жака Деррида, позднего Ролана Барта, Поля де Мана, Ю. Кристевой и др.

Критика структурализма в работах этих и близких им исследователей велась прежде всего по проблемам структурности, знаковости, коммуникативности и целостности субъекта. Деконструкция принципов «центризма» (рацио-, евро-, футуро-, андроцентризма) очень сильно проблематизировала вопрос об авторе.

В своей знаменитой статье 1968 года «Смерть автора» Ролан Барт говорил об устранении в современной литературе фигуры Автора — «священной коровы» позитивизма. «Ныне мы знаем, что текст представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный как бы телеологический смысл (сообщение Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом разные виды письма, ни один из которых не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников. Писатель подобен Бувару и Пекюше, этим вечным переписчикам, великим и смешным одновременно, глубокая комичность которых как раз и знаменует собой истину письма; он может лишь вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые; в его власти только смешивать разные виды письма, сталкивать их друг с другом, не опираясь всецело ни на один из них…»[88]

М. Фуко в статье 1975 года «Что есть автор?» говорит о том, что представление об авторе как реальном человеке, ответственном за текст, возникло в конце XVIII — начале XIX века как результат определенных социальных и экономических обстоятельств и что сейчас оно уже не может более использоваться. «В конце концов приходишь к заключению, что авторское имя не относится к реальной личности, но что оно превышает пределы текстов (выходит за пределы текстов), что оно организует их, что оно обнаруживает способ их существования и в конце концов характеризует их. Через него ясно указывается на существование определенных текстов, оно также отсылает к их статусу внутри общества и внутри культуры… Функция автора есть, таким образом, характеристика способа существования, циркуляции и действия определенных дискурсов внутри общества»[89].

Идеи децентрации и деперсонализации, которые развивались во многих работах теоретиков постструктурализма, были связаны и с критикой структурированности и иерархичности текста, нарративности: в центр внимания выдвигались вопросы противоречивости, фрагментарности, незавершенности[90].

Деконструкция бинарных оппозиций и иерархий канона, стирание границ между сакральным и профанным, fiction и non-fiction, обострили интерес к маргинальным для канона явлениям: к автодокументальным жанрам, и к женской литературе в частности, к женским автодокументальным текстам, которые только в 1980-е годы вошли в поле зрения исследователей этой области словесности.

Но, с другой стороны, постструктуралистская теория в определенном смысле «аннулировала» их как объект исследования, проблематизировав или «устранив» проблему референциальности вообще и, в частности, провозгласив «смерть» автора как персоны, реальной личности. В особо двусмысленной ситуации оказалась область исследования, предметом интереса которой были рассматриваемые нами произведения.

«Открытие» женской автобиографии

Сидония Смит и Юлия Ватсон (Sidonie Smith and Julia Watson) во вступительной статье к составленной ими антологии работ по теории женской автобиографии (Women, Autobiography, Theory) замечают, что за последние два десятилетия изменился статус автобиографии, особенно — женской. «Женская автобиография сейчас привилегированный участок для обдумывания проблем письма на пересечении феминистских, постколониальных, постмодерных критических теорий»[91]. Именно и по преимуществу феминистская критика проявляла особый интерес к женским автобиографическим текстам и разрабатывала новые методологические стратегии их чтения. «Тексты и теории женской автобиографии были стержнем для ревизии наших концепций проблем женской жизни: становления женщиной (growing up female), обретения голоса, аффилиации (affiliation), сексуальности и текстуальности, жизненного цикла»[92].

Первый этап в изучении женских автобиографических текстов был связан с «открытием неизвестного континента», с признанием женской автобиографии, введением ее в «канон» — и одновременно стремлением поставить вопрос о ее специфике в сравнении с автобиографией «мужской». Эстелла Елинек (Estelle С. Jelinek) пишет в предисловии к своей монографии «Традиция женской автобиографии: От античности до настоящего времени» (The Tradition of Women’s Autobiography: From Antiquity to the Present): «В 1976 году я впервые сформулировала идею, что женские и мужские автобиографии отличаются. Эта мысль пришла в голову в результате эмпирических наблюдений, когда после женских автобиографий я стала читать много мужских и изучать теорию автобиографии и увидела, что эта теория не подходит к женским текстам и вся построена только на изучении мужских автобиографий»[93].

Елинек формулирует различия в теме, субъекте и стиле между женской и мужской автобиографиями. «Темы, о которых женщины пишут, заметно сходны: семья, ближайшие друзья, домашние дела. <…> Ударение сохраняется на личных делах — не на профессиональных, философских или исторических событиях, о которых более часто пишут мужчины»[94].

Исследовательница также отмечает сходство идентичности субъектов женской автобиографии. «В отличие от самонадеянного, одномерного Я мужской автобиографии, женщины часто рисуют многомерный, фрагментарный образ Я, расцвеченный чувством несоответствия и отчуждения, существования в качестве аутсайдера или „другого“, они ощущают потребность в аутентичности, в доказательстве своей самоценности. В то же самое время и парадоксально они демонстрируют самонадеянность и позитивное чувство достижения в умении преодолеть препятствия на пути к успеху — как личному, так и профессиональному»[95].

Третий момент, который Елинек выделяет как специфический для женских автобиографий, связан с общими особенностями их стиля, который исследовательница характеризует как эпизодический и анекдотный, нехронологический и разъединенный (нецельный). В то же время она отмечает, что существует ряд исключений: некоторые женские автобиографии написаны в форме типично мужского, прогрессивного и линеарного нарратива; с другой стороны, мужчины, особенно в последние десятилетия, пишут тексты разорванные, в форме анекдотов.

В поиске специфики женской автобиографии и женского автобиографического субъекта

Практически все работы, посвященные женской автобиографии и написанные в 1970–1980-е годы, пытаются сформулировать специфику женской автобиографии (в отличие от мужской), которая была проигнорирована исследователями и теоретиками автобиографии, стоявшими на патриархальных позициях.

Я и другие

Большой резонанс имела опубликованная в 1980 году статья Мэри Мейсон (Магу Mason) «Другой голос: автобиографии писательниц-женщин» (The Other Voice: Autobiorgaphies of Woman Writers). Исследуя автобиографические тексты XIV–XVII веков (Margaret Cavendish, Margery Kempe, Anne Bradstreet, Dame Julian of Norwich), Мейсон заметила, что к ним неприложима та модель автобиографии, которая обычно строится на прототипических текстах Августина и Руссо. «Драматическая структура обращения в веру, которую мы находим в „Исповеди“ Августина, где Я представляется как подмостки для борьбы с противными силами и где высшая победа — победа духа над плотью — составляет драму Я, — похоже, не сочетается с глубочайшими реалиями женского опыта и, таким образом, не подходит как модель для женского самоописания. Так же и эгоистический светский архетип, который завещал Руссо своим романтическим собратьям в „Исповеди“, превращающий драматическое представление в развернутое самораскрытие, где характер и события не более чем аспекты эволюционирующего авторского сознания, не находит отзыва в женских произведениях о собственной жизни. Напротив, судя по нашим четырем текстам, самораскрытие женской идентичности кажется подтверждающим (признающим) реальное существование и других сознаний; и открытие женского Я соединено с идентификацией с неким (каким-то) „другим“. Это признание (одобрение) других сознаний — я подчеркиваю одобрение в большей степени, чем обозначение различий, — это обоснование идентичности через отношение к избранным другим, кажется (если можно судить по нашим репрезентативным примерам), дает право женщинам писать открыто о самих себе»[96]. Развитие и обрисовка идентичности через различия (identity by way of alterity) — это тот элемент, который, по мнению Мейсон, более или менее постоянен в женских жизнеописаниях и не встречается в мужских[97].