Даниил Гранин - Человек не отсюда

• Название: Человек не отсюда
• Автор: Даниил Гранин
• Издательство: Издательская группа «Лениздат», «Команда А»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4453-0758-7

В новой книге Даниила Гранина тесно переплелось художественное с документальным. История в этих текстах становится фактом частной жизни, а частная жизнь — фактом истории. И это дает возможность каждому читателю почувствовать себя включенным в большое время. Если в своих первых, ставших культовыми для нескольких поколений, книгах Гранин учит, как менять судьбу, то теперь он показывает, как следовать ей.

Даниил Гранин (р. 1919) — классик современной литературы. Его романы «Искатели», «Иду на грозу», «Зубр», эссе «Эта странная жизнь» и «Страх», повести «Прекрасная Ута», «Сад камней», «Месяц вверх ногами», «Дождь в чужом городе» — настольные книги нескольких читающих поколений. Уже в XXI веке роман Даниила Гранина «Мой лейтенант» стал лауреатом национальной литературной премии «Большая книга» (2012).

Д. А. Гранин — почетный гражданин Санкт-Петербурга, председатель правления Фонда им. Д. С. Лихачева.

---

Генералу горячо аплодировали и мне тоже, смотрели на меня признательно-благодарно.

— Ну как? — спросил меня генерал.

— Замечательно, — сказал я. — Хорошо сочинили и хорошо исполнили.

Он подтвердил, что его рассказ всегда имеет успех, в других городах еще больше, и поднимает престиж нашего города. Но тут до него дошло мое слово насчет сочинения. Он спросил, что я имел в виду.

— Так ведь не было никаких сражений на нашем участке, да еще ожесточенных.

— А Невский пятачок? — спросил генерал.

— Но это же на другом участке, да и там были сплошные неудачи.

Его дружелюбие стало исчезать. Не мне было делать ему замечание. Кто я такой? Капитан, средний комсостав.

— Ты пойми, голубчик, старые оценки тут не годятся, мы отвлекали войска противника, это и есть выигрыш. А выигрыш это победа.

Он был предельно снисходителен, любезный генерал. А то, что на «ты» и «голубчик», это так у них положено, даже ни один полковник на «вы» ко мне не обращался.

— Хорошо, что вы не мой генерал.

— А то что бы было?

— Поставили бы по команде «смирно» и «шагом марш».

— Генералов не выбирают, я вижу, не любишь ты их.

— Это точно.

— За что так?

Тут я ему процитировал: «Города сдают солдаты, генералы их берут».

— Ловко. Это кто сказал?

— Это Теркин… То есть Твардовский.

— Поэт?.. Обидно… Зря ему позволили.

Мы тихо переговаривались, пока выступал кто-то из блокадников. Потом из зала раздался голос: «Разрешите вопрос, товарищ генерал?» Спрашивала девушка в джинсовом костюме, совсем молоденькая, ее интересовало, почему если так успешно мы воевали, а в течение девятисот дней не могли прорвать блокаду. Она спрашивала без иронии, но зал насторожился и уставился на нас.

Генерал объяснил, что наши действия сковывали противника и наносили ему большие потери.

Все испортил снисходительный тон генерала, девушка покачала головой и обратилась ко мне, согласен ли я с этим.

Чистое ее открытое лицо заставило меня сказать, что я думаю несколько иначе. Мне не хотелось пускаться в полемику с генералом, хотелось как-то быть заодно, но не получилось. Я сказал, что, к сожалению, наши генералы и маршалы действовали плохо. И Кулик, и Мерецков не могли прорвать кольцо блокады, а изнутри мы тоже уперлись в этот Пятачок, ни одной талантливой операции не было, все в лоб, в лоб…

После торжественной части генерал отвел меня в сторону, отчитал: не мне судить о действиях командующих. Что мне известно, если я просидел в окопах, в землянке, с таким кругозором рассуждать можно лишь о своих солдатах. Солдатская жизнь, это далеко не все, у вас предубеждение к генералам.

Я согласно кивал.

— Что вы знаете о нашей работе?

— Откуда мне было знать, если я за всю войну видел генерала два раза, и вспоминать о них не хочется. А что генералы могли знать о том, как мы спим, не раздеваясь по три недели? Ни бани, ни вошебойки. Они ни разу к нам в землянку не заглядывали. Не жрали у себя в штабах кашу с осколками и шрапнелью, не знали зимы, когда не согреться и не подтереться. В своих гребаных штабах понятия не имели, как мы хороним друг друга, сбрасывая в траншеи, в мелкие, копать глубже сил не было, а по весне — в воду…

Почему они так относились к нам, да и относятся до сих пор? Потому что этого добра им всегда хватает. Завтра сибиряков пришлют, уральцев, казахов. Экономить надо боеприпасы.

* * *

Читая письма А. А. Любищева, наслаждаясь их литературным блеском, полемическими приемами и неожиданностью, я как-то подумал — а каковы письма к Любищеву, письма, на которые он отвечает, с которыми спорит. Оказалось, что многие адресаты вполне достойны его. Ну, если не многие, то все же имеются такие, как бы под стать, и было чрезвычайно интересно увидеть не одного Любищева, в поведении с противником. Такова, например, его переписка с Павлом Григорьевичем Светловым. В ней фигура Светлова предстает весьма значительной, под стать Любищеву, несмотря на разницу их взглядов, и специальностей, и занятий. Они верные, близкие друзья и неустанные спорщики. Они выступали передо мною как борцы одной весовой категории. Обнаруживалось, что и Светлов не уступал часто в философской глубине, в диалектике и научной мысли. Более того, он и в литературе мог соответствовать.

Вот он пишет замечания на работу Любищева о пьесах Л. Толстого «Живой труп» и «Фальшивый купон» — довольно объемистая работа — страниц на 80, одна из тех любищевских работ, которые всегда поначалу кажутся побочными, неглавными…

«…Однако сел читать и прочел одним духом всю рукопись. Оказалось — по названию этой вещи никак нельзя догадаться о ее содержании… Было время, когда я тебя упрекал за отсутствие „стройности“ плана в твоих вещах. Но, во-первых, по многим твоим вещам этот упрек, а во-вторых, как я теперь понял, в данном случае мы имеем дело с жанром, в котором многочисленности рассматриваемых проблем предусмотрены замыслом вещи…» Далее, слегка удивившись, каким образом Любищев вместил в это сочинение критику дарвинизма и оправдание ламаркизма «в истинном его смысле, а также для значения науки в настоящем и в будущем», Светлов переходит к конкретным замечаниям:

«1) Ты признаешь отлучение Л. Толстого от Церкви формально правильным. С этим нельзя согласиться. Во-первых, этот вопрос вообще формальной постановке не подлежит; его можно решать только по существу. Существо же его в нелепости отлучения великого человека, мировоззрение которого в основном построено на Евангелии. Конечно, Толстого нельзя считать Христианином (и сам он не считал себя таковым). Но все-таки он был ближе к Церкви, чем миллионы ее членов-материалистов. Отлучение Толстого было прежде всего делом злости правящих кругов глубоко павшей Церкви, за его высказывания, в которых было немало правды, коловшей им глаза. Этим актом Церковь отлучила от себя очень и очень многих христиан.

2) Значение Толстого как автора теории непротивления, для взглядов Ганди преувеличено. Ганди отчетливо пишет, что учение о непротивлении восприняты им еще в ранней юности из „Махабхараты“ и других древних книг…

5) С последним абзацем работы, посвященным общей оценке Толстого, я совершенно не могу согласиться. Все моральные его идеи, проведенные им в последние 10–15 лет его жизни, выражены с гораздо большей (неимоверной) силой в более ранних его произведениях. Вершиной же его творчества в отношении художественной и идейной силы я считаю повесть „Хаджи-Мурат“, в ней сконцентрирован весь Л. Толстой».

Не следует думать, что тот же Светлов в письмах лишь оценивает, подмечает ошибку и критикует и т. п. Переписка их полна взаимного участия, интереса, сообщения о своих делах и делах институтских, есть в ней и та любовь и ободрение, которые так нужны в процессе создания чего-либо, и особенно нуждался в таком поощрении, признании А. А. Любищев, были в письмах к нему строки, которые, очевидно, помогали ему сохранять удивительную его жизнестойкость.

Вот такие, например:

«Интересно, у кого бы кроме тебя хватило сил, чтобы в течение более чем 50-и лет неутомимо пробивать глухую стену, окружавшую твое творчество и изолировавшую тебя от нормальных средств публикования научной продукции (а в еще большей мере — публицистической). У кого бы не опустились руки? Кто бы не переключился на более легкую стезю? Исполать тебе!»

(Светлов — Любищеву 30.3. 1970) * * *

Вечером после заседания, где ему попало, он сел на трамвай и поехал до кольца, до Сосновки, там прошел по старому парку мимо стадиона, к обрыву, туда, куда они ходили гулять с покойной женой. Здесь кончался город, начинались поля. Было видно далеко. Ветер нес запахи молодой травы, теплой земли. Когда-то здесь он сказал, что любит ее, и сделал ей предложение. С тех пор они много ездили, уезжали в Сибирь, в Германию, приезжали, меняли квартиры, — все сменилось в его жизни, а здесь осталось так, как было: и обрыв, и сосны, и бетонные надолбы, забытое наследие блокады. В небе происходил закат. Песчаный обрыв был освещен в упор, ярко-желтый, он озолотил и сосны, и проселок с канавами, и эти старые выщербленные надолбы. В небе догорали остатки солнца. Облака то рдели, то покрывались сиреневым золотом, неказистый этот пейзаж засиял, нарядился, краски бежали, переливались, и с каждой минутой сияние нарастало. Оно должно было вот-вот сникнуть, он это знал, его не удержишь, знал, что и в памяти такую красоту не удержать, и это мешало ему наслаждаться. Но все же он купался в золоте, ощущал его.

Примечания

1

В «Поиске» появился ряд статей, по сути дела, «религиозной пропаганды». Оказалось, что это оплаченные немцами статьи (редакция пошла на это в силу финансовых затруднений). Мои публикации в «Поиске» — ответ на эту пропаганду религии.