Наталья Иванова - Точка зрения. О прозе последних лет

• Название: Точка зрения. О прозе последних лет
• Автор: Наталья Иванова
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Критика
• Год: 1988
• ISBN: 5–265–00459–9

Критик Наталья Иванова известна своими острополемическими выступлениями. В ее новой книге ведется разговор об исканиях и «болевых точках» литературного процесса последних лет. В центре внимания писатели, вокруг которых не утихают споры: Юрий Трифонов, Чингиз Айтматов, Виктор Астафьев, Василь Быков, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Валентин Распутин, Владимир Маканин.

---

Кого же он разоблачает? За откровенными намеками угадываются Евтушенко, Вознесенский и Окуджава, использующий «огромный интерес читателей к прошлому своего народа». Вот где таится главная опасность: «Бывшие „прогрессисты“ пропагандируют пошлость, зарабатывают дешевую славу и популярность». Ими же, оказывается, «внушается» мысль: «все мы грязненькие, всем нам одна дорога». Бросается «прогрессистам» и обвинение «в отсутствии художественного идеала вообще». Вместо того чтобы действительно проанализировать реальные недостатки прозы или поэзии, идут «коварные» вопросы: «Во имя чего постоянные жалобы на плохое обслуживание, на мрачные стены, на хамство врачей?» (В былые годы сказали бы проще: очернительство!) Или — почему литератор «так не любит своих современников»?

Критическое перо В. Бондаренко не «задерживается» на конкретных произведениях. К доказательствам, к надежной аргументации он не прибегает. В статье торжествует стиль натиска, лихого кавалеристского наскока. От пародиста А. Иванова, обвиненного критиком «в сознательном оглуплении строчек О. Фокиной», он легко перепрыгивает, например, к Стругацким, которые, оказывается, утверждают в своем творчестве мысль о том, что «в будущем нас ожидает то, что было в прошлом, — безверие, цинизм, опустошенность». От постановки «Ревизора» в театре «Современник» — к ленте «Москва слезам не верит», от А. Русова к И. Штемлеру — автор буквально порхает по произведениям, жанрам, различным областям искусства, не утруждая себя анализом. Более того: и Стругацких, и А. Иванова, и Е. Евтушенко, и многих прочих В. Бондаренко прямо связывает с буржуазной массовой культурой. На основании какого реального литературного текста делаются такие оскорбительные выводы, остается неизвестным.

Каково же понимание самим критиком литературы и русской истории, продемонстрированное в статье?

«Оставим на совести автора (В. Сосноры. — Н. И.) крайне отрицательное отношение к Екатерине Второй», — гневно пишет критик. Заявление более чем поразительное и обескураживающее. Или сердцу критика ближе иное, позитивное отношение к императрице? Тогда пусть читает В. Пикуля, который, видимо, полнее удовлетворит его литературную и историческую жажду! Но «Фаворит» В. Пикуля почему-то не входит в число авторов, подвергнутых критике за «игру на занижение». Зато строчка из В. Сосноры — «сводный отряд казаков так перепился, что казаки не узнавали своих коней» — критика глубоко возмущает. Бедные «опороченные» В. Соснорой казаки… Бедная императрица… Наконец-то нашелся им достойный защитник!

Статья В. Бондаренко продемонстрировала опасность другого рода конъюнктурщины — конъюнктурщины новой «критичностью». Поражает и то, как легко забывает критик о том, что он говорил только вчера. Сегодня он горячо отстаивает тезисы прямо противоположные, но при этом делает вид, как будто с ним лично ничего не произошло. Вчера он защищал «прозу быта», а писателей, от Афанасьева до Курчаткина, использующих «мелкоскоп», относил к лучшим писателям наших дней — сегодня гневно вопрошает других, помоложе: «Откуда такая любовь к мелкой жизни?»

Только вчера смелый В. Бондаренко предъявлял чрезвычайно резкие претензии роману Ю. Бондарева «Выбор» («Дон», 1981, № 7). А сегодня он поучает примером Ю. Бондарева других писателей — и ставит его имя в ряду прозаиков после В. Шукшина и перед В. Распутиным.

Утверждавший только что в качестве огромного литературного достижения пресловутую «амбивалентность», поставивший ее «во главу угла» творческого метода «сорокалетних», сегодня пишет: «Приходит время большой нравственной жесткости». Так когда же В. Бондаренко был прав — вчера или сегодня? Можно об этом задуматься — тем более, что автор призывает к «нравственной жесткости»?..

Но оставим эти головокружительные превращения «на совести автора», по любимому выражению самого В. Бондаренко.

Проблема стоит шире…

В известной «новомирской» статье «Об искренности в литературе» (1953) критик В. Померанцев утверждал, что только сила искренности писателя и критика способна уничтожить горы навороченной за годы культа личности словесной лжи.

Эпизоды литературной жизни последнего времени показывают другое: с одной и той же степенью искренности наши литераторы способны, оказывается, проповедовать — и исповедовать — прямо противоположные «правды»! Может быть, амбивалентность, гибкость, странная «забывчивость», «вариативность» поведения, столь усиленно пропагандировавшаяся В. Бондаренко в начале 80-х, въелась в плоть и кровь «сорокалетнего» критика? А его старший коллега, Ю. Идашкин, умудрился пронести такой тип литературного поведения через десятилетия?..

Лицо конформизма изменчиво, вернее, у него вообще нет лица — он мимикрирует. Конформизм вчерашний вытеснен новомодным сегодняшним.

И. Дедков очень точно, на мой взгляд, определил суть конформизма: «приспособленчество к господствующему порядку вещей, к господствующим мнениям… отказ от собственного взгляда, от самостоятельных мыслей и поступков».

Конформизм живуч. Он хорошо адаптируется. Он уверен, что на его век хватит, — можно и «очищать», и «перестраивать», и «ускорять», и спрашивать «по строгому счету».

Литературно-критический конформизм живуч и потому, что он слишком многих вокруг устраивает. Как мы смогли убедиться, отнюдь не все писатели приветствуют внутреннюю самостоятельность, суверенность критики, которая должна жить в литературе и для литературы как церковь, отделенная от государства. Большинство считает критику чем-то вроде станции обслуживания при литературе. Всякому ли писателю будет по душе разговор о нем «по гамбургскому счету»? Выдержит ли он? Не дрогнет ли нежное, женственное писательское сердце перед громкими звуками одобрения? Или, испытав сладкое головокружение, постепенно привыкнув к этому коварному яду (а это действительно яд, по силе и характеру действия близкий к наркотикам), будет требовать все больших и больших доз — одобрения и славы?

Гораздо точнее и конкретнее о причинах нелегкого положения критики (а не о злом невиданном умысле «нестеснительных сил»), на мой взгляд, сказал на съезде Г. Бакланов:

«Если прозвучит некомплиментарное слово, что да, мол, и именит, и все прочее, а книга-то неудачна, тут сразу организуются и приводятся в действие такие силы, что остается еще только танковую дивизию поднять по тревоге. И уж, конечно, личная обида изображается как всенародная, как чуть ли не подрыв устоев. Странное дело: чем выше поднимается писатель по административной лестнице, тем ниже требует опустить для себя критическую планку».

Болезненно гипертрофированное самолюбие, привычка к самолюбованию, к восхвалениям, отсутствие здорового, самокритичного отношения к своему труду — питательная почва для возникновения тепличной атмосферы. Яростное желание утвердиться на удовлетворении писательских амбиций — вот что примечательно как явный признак застойных явлений, формировавшихся десятилетиями.

1985–1986

IV

ИСПЫТАНИЕ ПРАВДОЙ

«…Мы оказались соседями по времени, в котором досталось жить. А время всех ставит рядом: больших, маленьких, посредственных, ничтожных — всех, всех, всех».

Ю. Трифонов

В «Калине красной» лизоблюд-шестерка распахивал перед гуляющим во всю ширь души Егором Прокудиным дверь с криком: «Общество к разврату готово!» И Егор (а вместе с ним и камера оператора), переводя взгляд бывшего вора, который в этом «обществе» представляется единственным честным человеком, от одной заплывшей жиром физиономии к другой, ужасался бриллиантам, парикам, телесам, затянутым в модные шмотки, толстым пальцам в золотых кольцах. Шукшин усадил за столом «мебельщиков», «общество» семидесятых, тех, кому сейчас посвящены судебные очерки, постановления и приговоры. Тех, кто отучал мыслить, развращал общественное сознание серым потоком литературщины, развлекательных поделок-фильмов, насаждал бездумное, потребительское псевдоискусство. Обеспечивал ему тиражи. Благословлял его и рекламировал… Вальяжно, по-хозяйски чувствовали они себя в той жизни, в том времени.

«Мебельное время» — зло и иронично окрестил начало восьмидесятых В. Маканин в повести «Отдушина».

А. Курчаткин пояснил, что первоначальное название его статьи, посвященной литературным итогам семидесятых («Бремя штиля»), было «Время штиля» — машинистка допустила опечатку.

Критика горячо оспаривала точность этих определений. Однако к ним — как к свидетельствам о времени — нельзя не прислушаться, это уже человеческий документ…

Время тянется медленно, но меняется быстро. Появилось определение нового качества времени: «катастрофическое», «обвальное», «убывающей» (Ю. Карякин).