Наталья Баранская - День поминовения

• Название: День поминовения
• Автор: Наталья Баранская
• Жанр: О войне

Роман «День поминовения» посвящен судьбам женщин солдаток, потерявших на минувшей воине мужей родных и близких, оставшихся в тяжелый час испытаний с малолетними детьми на руках. Автор снова даст нам почувствовать пережить то время и еще раз подумать, какой ценой достались нам Победа и послевоенный мир.

---

Аксинья об этих разговорах не знала и, пока Федор был на службе, готовилась к замужеству не покладая рук: вязала, пряла, ткала, шила. Одних прошв да кружев навязала целую дорогу, часть рукоделья свезла в Волхов на рынок, деньги копила на сапоги, на баретки. С матерью голову ломали, как бы полушубок новый справить, но тут поддалась бабка — были у нее овчины, отдали шить скорняку. Готовилась Ксюша, работала, да и дома дела немало — мать стала прихварывать, за сердце хвататься, бабка старая, работать может что полегче, только неохота ей за невесткой, за внучкой. Все умела Аксюта, была и ловка и сильна на любое дело, подчас и на мужское.

Федор писал нечасто, но ласково, душевно, то “цветиком” назовет, то “канарейкой”, а то пошутит: “Смотри не выйди замуж за Федора Кривого”,— был у них такой мужик, бобыль и пьяница.

Вернулся Федор — повзрослел, раздался в плечах, в форме красноармейской, со значком комсомольским, просто красавец,— девки на нем повисли. А тут еще одна городская привязалась, из Мценска приехала, в гости к матери. На гулянье отбивать стала, бесстыдница, притирается, под руку хватает, в глаза заглядывает, напрямки любовь сулит: 

Кабы знала совершенно,
Что вы любите меня,
Я б сказала откровенно:
“Дорогой, люблю тебя”. 

Приревновала Ксюша. Ладно, та вяжется — городские, они нахальные, но Федор-то чего радуется, забыл, что он жених?

На Ильин день гуляли у бабки Глаши Глухой, у нее всегда снимали избу, большую, с просторными сенями, под танцы: ногами стучать — пол нужен. Тут мценская щеголиха Аксюту переплясала — взяла над ней верх. И все под Федькину гармонь. Хорошо ей, городской, у нее баретки кожаные, каблуки не стоптанные, а у Ксюши чуни самодельные, кожей подшитые.

И самой крепкой пяткой каблук звонкий не перестучишь. А тут все смотрят, подначивают: бери, мол, верх над городской, старайся. Не смогла переплясать мценскую гостью Аксюта.

Напоследок пожелала: 

Ты, подруга, дроби, дроби,
Я уж надробилася,
Гармониста люби, люби,
Я уж налюбилася. 

И не просто сошла с круга к стеночке, а вылетела из сеней, добежала до сеновала и там расплакалась. Поплакала, послушала — гармонь все играет, шумят, кричат, топают. Еще поплакала. А вот и затихла гармонь, расходятся, загомонили во дворе. Девушки позвали, она не откликнулась. Все умолкло. Вдруг воротца скрипнули, и увидела она в проеме Федора: он присматривался и прислушивался, плохо различая в темноте. Может, вот так, постояв, и ушел бы, да тут Ксюша чихнула. Федор засмеялся, схватил ее, зацеловал, на руки поднял, шагнул к сену. “Куда ты меня?” Ответил сердито: “Домой понесу, к мамке.— Отпустил, укорил со смешком: — Ты что это меня мценской плясухе сулишь? Ишь ты, “налюбилася”, когда только успела — за версту к себе не подпускаешь”.

Девки, какие постарше, советовали: “Поддайся ему, теперь уж все равно, раз сговоренные”. Но Ксюша не могла, хоть порой и хотела доказать свою покорность в любви Мать учила беречь девичью честь, да и самой хотелось по-хорошему. Знала: и Федор ее чистоту ценит.

Осень стояла теплая, хорошая, урожай собрали, а когда все было убрано, сыграли свадьбу. И в сельсовет съездили, и на другой день в церкви венчались — матери требовали.

Павел, изрядный плотник, загодя состроил им кровать из тесаных досок. На нее положили сенник нового рядна, а поверх перину и две подушки чистого пуха из Ксюшиного приданого, и наволочки, и простыни — все с кружевами и прошвами ее работы, а поверх всего — одеяло красного сатину, выстеганное Пелагеей к свадьбе.

Нарядную эту кровать поставили в сельник, летнюю комнату, что отгорожена в сенях. Туда и проводили молодых после свадебного застолья.

В сельнике прожили новобрачные свой медовый месяц. И хоть захолодало, все не хотелось переходить в избу, в горницу, жить кучей. Сколько их было тогда, Матушкиных? Свекровь говаривала не раз, что их теперь в доме тринадцать душ и, видно, ей пора помирать, на что Федор отвечал весело: “А вот мы с Ксюшей постараемся, и будет четырнадцать”. Только предзимние холода заставили Федора с Аксиньей перейти в дом, в горницу.

Начались будни; работа, работа и работа. Шутка — тринадцать человек да скота двадцать голов. И все ж они с Федей умудрялись петь. Пелось им, несмотря на строгие свекровкины запреты: то одного святого день, то другого, то такой-то иконы Божьей матери, то другой иконы ее же, то пост, то поминовение родных. Пелось им — и пели. А потом и в хор вернулись, в самодеятельный. Не те уж были времена, что женатым на все запрет. Пели и дома, и Павел называл Ксюшу “Канареечка”.

Ксюша пласталась на работе с рассвету дотемна. И только когда живот начал круглиться, подозвала как-то свекровь, оглядела и огладила, всмотрелась в лицо: пятна у снохи пошли темные по щекам. “Мальчик у тебя будет”,— вывела свекровка и распорядилась: на утреннюю дойку Аксинье не вставать, воду и ведра с пойлом для скота не носить. Бабка хотела внука,— старшие невестки рожали девчонок.

Родился Гришенька — крупный, гладенький, тяжело достался Аксинье. “Хороший, в нашу породу”,— сказала бабушка. Все ее двенадцать детей, выношенные в худом, смолоду перетруженном теле, были рослыми и красивыми. Каждую весну приезжал из Юзовки муж, Прохор Кононович,— пахать, сеять рожь и пшеницу, пока старшие не научились обходиться без отца, и каждый год, через девять месяцев после его отъезда, рожала Евпраксия Степановна, и остались в живых двенадцать, а кого не доносила в тяжкой работе, тех уж что вспоминать, бог дал, бог и взял.

Дед приехал из Юзовки посмотреть на внука, богато одарил невестку, велел блюсти Гришаню. Все тянулись нянькать, особенно боялась Аксинья маленьких племяшек, которые только начали ходить.

Свекор сказал: тесновато у нас, пора дом расширять, другую половину пристраивать. Старшие, женатые, поговаривали: лучше отделиться. Мать была против: делиться не будем — в том наша сила, что нас много.

Но жизнь определяли не родители, наступило время перестройки всего крестьянского жития. Случилось так, что семью Матушкиных разбросало в один год: тут коллективизация, а тут сразу две смерти — погиб в завале на шахте отец, Прохор Кононович, вернулись из Юзовки с похорон, сразу слегла мать и через неделю умерла. Убавилась большая семья Матушкиных: двоих снесли на кладбище, двое ушли на шахты вместо отца, а самая чудная судьба досталась Павлу. Бросил дом старшой, ушел странничать. Аксинья давно заметила, что он не в себе: одно забудет, другое не сделает. То всем распоряжался, то рукой махнет — делайте, как хотите.

Однажды ранним утром увидела Аксинья, как Павел котомку собирает. “Далече ли, братушка?” Он ответил: “Ухожу я, Ксюша, совсем ухожу, устал, делать ничего не хочется, с четырнадцати лет все одна работа, все я старшой, вот уж мне тридцать...” — “Жениться бы вам, братушка”.— “Да нет, Канареечка, каб меня тянуло к семейной жизни, а то я то ли насмотрелся на нее, то ли сердце мое стоит запертое, как дом брошенный. И тянет, тянет меня уйти, другой жизни поискать, свет поглядеть...”

И ушел. Поклон передал через нее, прощения просил у братьев. Слыхано не было в те годы о таком деле, это в старые времена уходили странничать. “Ничего, скоро его вернут”,— посулила старшая невестка. А Ксюша подумала: “Хорошо бы, не вернули, а шел бы, куда хочет”. Из семьи она более других любила Павла. После Федора.

Привиделась ей дорога полем, и шагает по ней Павел куда глаза глядят, идет, вот уж едва видно его, и скрылся за увалом. Счастливого пути!

Семен и Прошка, младший из братьев, подались на шахты, где отец работал,— теперь уж Сталино, не Юзовка. Федор и на два года его старше брат Степан, оба женатые, детные, — у Аксиньи уже второй сын родился,— вступили в колхоз.

Крестьянствовала бы Аксинья до конца жизни и с домом в Зуйках не рассталась бы — сколько в нем трудов ее, сколько памяти! Да повернулась судьба. И опять же война треклятая виновата. Ударила по их жизни исподтишка, из-под земли вынырнула.

Младший сын, Виктор, после армии вернулся домой, в родное село. На службе получил специальность водителя автомашин, в колхозе работал на грузовой. Женился на хорошей девушке, народили двоих сыновей.

Поехал Виктор с другим мужиком за глиной, коровники обмазывать, а в глине этой, в яме, где все копали, с какого-то нетронутого края схоронилась невзорвавшаяся граната, Виктор по ней лопатой ударил — ком и ком. Убила злодейка наповал, а напарника ранила в плечо и оторвала ухо. Десять лет спала эта гадина в земле, ждала своего часа.

Осиротели внучата, Виктора сыновья, стала Аксинья вместе с невесткой растить мальчиков. Зоя работала в колхозе, Аксинья Кузьминична управлялась дома, вместе трудились на огороде. И опять на руках у Аксиньи малые дети, опять старые заботы. А она устала, ох как устала. Но что поделаешь, пока ребята ходят в школу, Аксиньино место при них. Как кончили восьмилетку, взял Григорий племянников в Орел — учить дальше. А у Аксиньи вроде сил не стало, ноги не держат. Поля за ней приехала и увезла к себе в Москву. Замуж дочь вышла хорошо, познакомились в Орле, приезжал парень к родным, а работал на московском заводе механиком. Поля в Москве кончила пищевой техникум, пошла на пивоваренный завод. Жили дружно, и сынок в первый класс уж пошел.