Григорий Карев - Синее безмолвие

• Название: Синее безмолвие
• Автор: Григорий Карев
• Издательство: Маяк
• Жанр: Морские приключения
• Год: 1968

Автор этой повести Григорий Андреевич Карев родился 14 февраля 1914 года в селе Бежбайраки на Кировоградщине в семье батрака. В шестнадцать лет работал грузчиком, затем автогенщиком на новостройках. Был корреспондентом областной украинской газеты «Ленінський шлях» в Воронеже, учителем, секретарем районного Сонета, инструктором Курского облисполкома. С 1936 по 1961 год служил в Военно-Морском Флоте, участвовал в обороне Одессы, в боях на Волге. В послевоенные годы вместе с североморцами и тихоокеанцами плавал в суровых водах Баренцева, Охотского, Японского и Желтого морей.

Море, доблесть и подвиги его тружеников стали ведущей темой произведений писателя Григория Карева. В единоборстве со стихией, в преодолении опасностей морской страды раскрываются души, проявляются характеры героев книг — сборника стихов «Вымпел», книги очерков «В гостях у финнов», сборников рассказов «Экипаж Бедового», «На океанской волне», «Тайфун», «Одетые в бушлаты», повестей «В морской пучине» и «Твой сын, Одесса!», романа «Пылающий берег».

Повесть о нелегкой, суровой, полной опасностей работе тружеников морской пучины — водолазов, об их жизни и приключениях — «Синее безмолвие» — впервые была издана Одесским книжным издательством в 1962 году. Издательство и автор получили много писем от читателей, свидетельствующих о том, что книга им полюбилась, заняла надлежащее место на их книжных полках. Это и позволило издательству «Маяк» снова предложить «Синее безмолвие» вниманию тех, кто ее еще не читал.

---

— Я тоже рос сиротой, — продолжал Виктор, тщательно вытерев губы и спрятав платок в карман. — Отца расстреляли… хотя он был честный человек, настоящий коммунист… Ты знаешь, что сейчас многих реабилитировали. Его тоже… Моего отца оклеветали. Ты понимаешь? Значит, должен понять и то, что я клевету ненавижу. Большая она или малая, с умыслом или по ошибке, все равно ненавижу… Ненавижу так же, как и фашизм. Понял? Так что для меня клевета — враг номер один. И коммунизм для меня это прежде всего честность и справедливость. Я так думаю, что можно всех накормить до отвала, одеть в самые дорогие костюмы и платья, поселить в хоромах и выдать каждому по автомашине, но если у них не будет честности и справедливости, — счастья не будет. А без счастья какой же это коммунизм!.. Коммунизм не для обжор и не для модниц строится.

В городе гасли огни. Зарево блекло. Звезды становились крупнее и ярче. Море темнело. От воды поднималась дымка, ползла на причал, на берег. Виктор помолчал, глубоко вздохнул и снова положил твердую, сильную руку самбиста на колено Демича.

— Для чего я тебе говорю об этом? Чтобы ты никогда мне больше не высказывал необоснованных подозрений. Они клеветой пахнут. Есть факты — говори. Нет — выясняй, проверяй, делай что хочешь… Ты говорил, что Качур жулик, и сейчас, наверное, об этом сказать хотел. Об этом же мне и Осадчий намекал однажды. Но где у вас факты? Такие, чтобы можно было проверить? Нет их у вас. А между тем Мирон — пьяница, всем известно. А ты… Ты меня извини, Прохор, за откровенность — говорю, что думаю и думаю, что говорю, — после того, как ты сбежал от ребят, верить тебе не могу. А Качур? Позорного за ним ничего не наблюдал, работу выполняет лучше других, дело знает и любит. Есть в нем один недостаток, но вовсе не тот, который вам мерещится. Он сам говорит: «Мое дело лазить под воду». Вот в чем его слабина. Он — работяга, поденщик, а не хозяин, он знает одно: «зарплата — столько-то, за спуск — столько-то», а что он будет поднимать со дна моря, для чего — это его не касается.

— И это в экипаже коммунистического труда? — насмешливо спросил Прохор.

— Нет, — спокойно продолжал Олефиренко. — Это в экипаже, борющемся за звание коммунистического. Борющемся, понимаешь?

Оба помолчали.

— Слушай, Виктор, — снова начал Демич. — Кончается квартал, к октябрьским праздникам будут подводить итоги соревнования, и не исключена возможность, что команду «Руслана» объявят экипажем коммунистического труда.

— Ты угадал. В парткоме уже был об этом разговор, очевидно, в канун праздника будет и собрание экипажа по этому поводу.

Демич резко поднялся с банки, чуть не ударившись головой о туго натянутый стальной строп.

— И ты промолчал в парткоме? — еле сдерживая возмущение, бросил он Виктору.

— О чем?

— О Качуре, об Осадчем, о том, что Бандурка плохо учится, наконец, обо мне, черт возьми, если ты считаешь меня дезертиром?

— Да, промолчал. — Виктор, худой и длинный, поднялся и встал рядом с Демичем. — Промолчал и считаю, что на собрании об этом тоже говорить незачем… И ты об этом говорить там не будешь.

— Вон как!

— Да, не будешь, если ты человек умный. Об этом надо говорить с ребятами, с каждым в отдельности. Говорить не один раз. Да и не только говорить, а помогать им надо… А выступать на собрании… После такого выступления звание экипажа коммунистического труда не присвоят? Нет.

— Это, может быть, и лучше.

— Нет, не лучше, Прохор, не лучше. Это сведет на нет усилия всего экипажа, очернит всех, подорвет веру в свои силы. Ты понимаешь?

Виктор, заложив руки за спину, начал ходить широкими шагами взад-вперед по палубе. Борьба за экипаж коммунистического труда была его идеей. Он сам поднял на эту борьбу экипаж, вначале даже не посоветовавшись в парткоме. Сперва его поддерживали только комсомольцы. Да и то не все. «Руслан» был тогда отстающим судном: дисциплина — из рук вон, по тревоге снимались с якоря медленно, учеба по специальности организована плохо, в трюмах, в моторном отделении, даже в кубриках — грязь и хаос, механизмы ржавели, техника безопасности — ниже всякой критики. Несколько месяцев тому назад, после окончания заочного училища, Олефиренко пришел на «замухрышкино судно», как называли «Руслана» в порту. Теперь многое изменилось: на судне — порядок, может быть, еще не совсем такой, как хотелось Олефиренко, но вполне обеспечивающей нормальную работу экипажа; учеба регулярная, повысилась классность моряков, увеличились заработки, повеселели люди, охотнее работают, почти все учатся в вечерних школах или заочных вузах. Трое уже на Доске почета. Был бы и четвертый, Осадчий, если бы не начал пить. А какой ценой достались эти изменения ему, Виктору, капитану? Но какое дело до этого Прохору, без года неделю плавающему на судне. Он видит только недостатки, только грязь.

— Твоя ошибка, Прохор, в том, что весь мир ты делишь на белое и черное, других красок не видишь. Все у тебя либо сознательные строители коммунизма, либо сознательные противники. А ведь между ними есть и такие, которые сами себя не понимают… Ну, не то, чтобы совсем не понимали, а живут сегодняшним днем, вперед не заглядывая. Как кукуруза: не посей ее — будет лежать в амбаре, пока худобе стравят, посей — взойдет, походи за ней — вырастет. И опять же: хочешь на силос ее — коси, хочешь на зерно — убирай… А в общем…

Виктор посмотрел на потемневшее небо, на волны тумана, все гуще шедшие с моря, на еле приметную светлую предрассветную полоску на горизонте…

— Пора спать. Завтра баржу поднимать будем.

И, не попрощавшись, ушел в каюту, сильно хлопнув дверцей тамбура. Ушел, хотя и знал, что разбереженное сердце и расходившиеся нервы не дадут ему сегодня уснуть.

Прохор остался один на палубе. Нет, неправ Виктор. Нельзя в людях убивать мечту, но нельзя и компрометировать цель, ради которой они борются, иначе мечта сама себя убьет. Да и кукуруза вовсе не так растет, как Виктор думает, не камнем она в земле торчит. Она и корнями за грунт цепляется, соки тянет, и листьями влагу хватает, к солнцу выбивается. Ты сходи утром на кукурузное поле: солнце к зениту подбирается, кругом жара, как в печке, иное растение привяло даже, листья бессильно долу опустило, а кукуруза только шумит под ветерком да зеленым соком наливается. Присмотрись: у самого комля земля влажная. Значит, королева сберегла ее, влагу-то. А между листом и стеблем, как в чашке, роса собрана — прозрачная, свежая, так и хочется пригубить ее. Так что кукуруза за жизнь тоже борется, свою программу, так сказать, выполняет… Только человек — не кукуруза, он росой да солнцем жить не может, ему радость дай, чтоб душа играла, чтоб он себя царем вселенной чувствовал. Человеку без радости, без счастья и жизнь не нужна — это каждый понимает, да не каждый знает, в чем оно, счастье, где найти его. Иной прет туда, где легче, хватается за то, что ближе лежит…

Это уже — кукуруза!..

…А ты, Прохор, ищешь свое счастье?

МОЖЕТ, ТЫ И ПРАВ, МИРОН

— Где Осадчий? — спросил утром Прохор у Бандурки.

— У капитана.

— Вызвал?

— Угу…

Бандурка явно не хотел разговаривать с Прохором, торопливо повязывал галстук перед зеркалом, нервничал.

— Куда так торопишься, Олег?

— Сегодня выходной, могу я обойтись без вашего контроля за своими действиями? — вместо ответа раздраженно спросил Бандурка.

— Можете, конечно, — тоже перешел на «вы» Прохор. — Только, Олег Емельянович, сообщают из заочной школы, что дела там у вас плохи, особенно по химии. И мне кажется, что лучше бы вам почитать сегодня о строении атомов элементов малых периодов или какая там тема у вас в школе?

— Обойдусь без строения атомов…

— Из школы предупредили: возможно исключение по неуспеваемости.

— Да какая тебе забота? — все более раздражался Бандурка. — Ну, исключат. Подумаешь, будет один водолаз на «Руслане» с незаконченным средним образованием. Всего один!

— Один-то один, но и жизнь у тебя тоже всего одна. Как прожить ее думаешь?

— Проживу. У меня отец и мать полуграмотные и живут… Он — сапожник, она — уборщица. Живут и даже, представь себе, не догадываются о существовании элементов малых периодов.

— Моя мать тоже среднего образования не имеет, — будто рассуждая с самим собою, подхватил Прохор. — Но пишет мне, что жалеет об этом. В вечернюю школу в пятьдесят лет решила поступить. А она-то всего доярка. Очевидно, придет время и водолаз Бандурка тоже пожалеет о том, что в свое время за ум не взялся.

— Да шо ты пристал ко мне? Ну, не идет мне химия, понимаешь, не идет. Думаешь, я не мучился над учебниками? Мучился! А понять ничего не могу — не голова, а медный шлем, только и того, шо вместо иллюминаторов — гляделки.

Бандурка говорил с такой злостью, как будто это Прохор был виноват в его неспособности одолеть химию. Черные глаза поблескивали под густыми, сросшимися бровями, а верхняя губа, покрытая мелкими бисеринками пота, нервно подергивалась. Прохору стало жаль парня. Он подошел к Бандурке, взял его за плечо: