Григорий Карев - Синее безмолвие

• Название: Синее безмолвие
• Автор: Григорий Карев
• Издательство: Маяк
• Жанр: Морские приключения
• Год: 1968

Автор этой повести Григорий Андреевич Карев родился 14 февраля 1914 года в селе Бежбайраки на Кировоградщине в семье батрака. В шестнадцать лет работал грузчиком, затем автогенщиком на новостройках. Был корреспондентом областной украинской газеты «Ленінський шлях» в Воронеже, учителем, секретарем районного Сонета, инструктором Курского облисполкома. С 1936 по 1961 год служил в Военно-Морском Флоте, участвовал в обороне Одессы, в боях на Волге. В послевоенные годы вместе с североморцами и тихоокеанцами плавал в суровых водах Баренцева, Охотского, Японского и Желтого морей.

Море, доблесть и подвиги его тружеников стали ведущей темой произведений писателя Григория Карева. В единоборстве со стихией, в преодолении опасностей морской страды раскрываются души, проявляются характеры героев книг — сборника стихов «Вымпел», книги очерков «В гостях у финнов», сборников рассказов «Экипаж Бедового», «На океанской волне», «Тайфун», «Одетые в бушлаты», повестей «В морской пучине» и «Твой сын, Одесса!», романа «Пылающий берег».

Повесть о нелегкой, суровой, полной опасностей работе тружеников морской пучины — водолазов, об их жизни и приключениях — «Синее безмолвие» — впервые была издана Одесским книжным издательством в 1962 году. Издательство и автор получили много писем от читателей, свидетельствующих о том, что книга им полюбилась, заняла надлежащее место на их книжных полках. Это и позволило издательству «Маяк» снова предложить «Синее безмолвие» вниманию тех, кто ее еще не читал.

---

Запыхавшийся здоровила наконец прижал паренька к земле и нацелился в него ногой, обутой в тяжелый кирзовый сапог.

— Спиридон! — раздался на причале резкий, решительный голос. — Брось пацана!

Нога, обутая в сапог, вздрогнула и медленно опустилась на бетон. Спиридон тяжело поднял бритую, насаженную на длинную шею голову.

— Брось, не то ударю!

Подпрыгивая на одной ноге, как грач по весенней пахоте, к дерущимся подскочил невысокий черный рыбак. Замахнувшись железным костылем, он пригрозил:

— Еще раз ударишь мальчишку, убью, гад!

Бритоголовый, наверно, хорошо знал характер одноногого. Он выругался, посмотрел на него злыми маленькими глазами, плюнул и, пнув еще раз свою жертву, подобрал оброненную в драке шляпу, медленно пошел к своим удочкам:

— Вот подлюга, за крючок чуть не убил пацана, — сказал черный, прыжком поворачиваясь к подбежавшему Прохору.

Веснушчатый мальчишка, почувствовав свободу, тотчас схватился на ноги, отряхнулся, как побитый петух, и, взбычив большой исцарапанный лоб, смотрел удивленными, совсем не обиженными и не благодарными глазами, готовый, как казалось Прохору, при первой же опасности пуститься со всех ног наутек.

— На кой черт тебе нужен был тот крючок, Ленька? — обратился к пареньку рыбак. — Ну, если уже так припекло, так попросил бы, неужели ж я не дал бы тебе? Зачем же с этим гадом, Масютою, связываться? Он не то что за крючок, за рыбью чешую тебе голову оторвать может.

А Леньке, оказывается, ой, как нужен был крючок! Он сбежал из дому, почти месяц шлялся по свету. Башмаки, купленные сестрой к началу учебного года, разбил вдрызг, форменный школьный костюм обменял на синюю капитанку, которую теперь так бережно отряхивал от пыли. Сейчас хорошая низка бычков все же скрасила бы возвращение Леньки домой. Правда, Люда кричать и бить не станет, тихо всплеснет руками, горестно всхлипнет:

— Что же мне делать с тобой, Ленюшка?

И странное дело. Драчуны-ровесники, колотя Леньку головой о стенку, расшибая ему в кровь губы и нос или обламывая хворостину о костистую Ленькину спину, не могли выбить из него ни слез, ни жалоб. А вот когда Люда всхлипывала это «Ленюшка», он, не стыдясь слез, подходил к сестре, садился рядом и, прижавшись белесыми вихрами к ее теплому, вздрагивающему от тихого плача плечу замирал. Вскоре затихала и Люда. И так они сидели, прижавшись друг к другу, долго-долго, пока через окно не вползали в комнату сумерки и, разлегшись по углам, не уступали место синему лунному свету. Леньке было тепло и покойно. И думалось обо всем легко и просто, хотя жизнь у Леньки тяжелая.

Трое сидят на причале. Трое думают об одной судьбе.

— Значит, говоришь, успеваемость у тебя скромная, а поведение бойкое? — спрашивает самый старший.

— Да, было, дядя Грач…

Ленька явно гордится тем, что двое взрослых, два моряка, разговаривают с ним как равные, и произносит эти слова неохотно, как будто вспоминает о чем-то давно прошедшем, о чем-то надоевшем и давно решенном.

— К директору вызывали?

— Да…

— Так… Ну, а как же все-таки школу бросил?

— Не захотел и все.

Прохор, пожалуй, стал бы ругать Леньку за нерадивость в учении, стал бы корить его даже за этот ухарский, нарочито небрежный тон, каким он говорил об учителе и школе, за дерзкие огоньки в серых глазах, невольно выдававших Ленькину обиду на всех и вся. Но Грач будто не замечал мальчишечьего гонора. Пригладив суставом указательного пальца тонкие стрельчатые усы, он хитро покосил темно-карим глазом на Леньку:

— Стыдно, наверное? Боялся, что товарищи смеяться станут: старше всех, а не знает? Так, что ли?

— Да… — неожиданно обмяк Ленька.

— Страх, он, брат, самая противная штука, — продолжал рассуждать Грач.

— Да…

— А мне, думаешь, не страшно было, когда мы под Выгодой в атаку на фашиста шли?! Или когда на Мысхако в первом броске высаживались? Вот видишь, после той высадки с костылем хожу… А ему, — Грач качнул головой в сторону Прохора, — каждый день уходить на глубину? С той глубиной шутки плохи — она не прощает малейшей оплошности: недовернут болт, не так прилажен груз, запутался воздушный шланг, сделал неверный шаг, расслабил волю, внимание — и беда тут как тут… Такая уж, брат, наша обязанность — идти навстречу опасности и виду не показывать, что боязно. Иначе, какие же мы мужчины?

Грач, как будто невзначай, коснулся рукой Ленькиной коленки:

— Так-то, брат.

Давно так никто не разговаривал с Ленькой. Так бывало говорил с ним только отец. По вечерам он учил Леньку играть в шахматы, вязать крючки к леске, читать книжки, клеить забавных зверят из картона. Он всегда чему-нибудь учил Леньку. Он работал в порту, пахнул морем, пшеничным зерном, смолой, железом и разговаривал с Ленькой по-взрослому, как мужчина с мужчиной…

— Вот ты какой у меня смелый, сынище!

Распахивалась дверь, и в комнату врывалась звенящая смехом Люда. С размаху бросала книжки на диван, целовала отца и Леньку в щеки и, если у нее не было уроков по музыке, начинала, как выражался отец, всесветную карусель: заставляла всех петь, декламировать стихи, плясать, кувыркаться, играть, рассказывать забавные истории и делать много другого, необычного и веселого. Когда в доме бывали гости, Люда помогала отцу накрывать на стол, приветливо приглашала гостей к чаю, а после угощения садилась за пианино и ее тонкие пальцы высекали искры радости из черных и белых клавишей.

— Моя хозяйка! — гордо и ласково говорил отец.

— Вся в мать, все капельки ее в себя вобрала, — потихоньку вздыхали гости, украдкой поглядывая на большую фотографию на стене. На фотографии рядом с отцом стояла молодая женщина, очень похожая на Люду, с такими же озорными глазами и разлетистыми бровями. Она, как и отец, была одета в гимнастерку, увешанную орденами и медалями, а на голове красиво сидела аккуратная пилотка со звездой. Матери Ленька не помнит. Говорят, она умерла, когда Ленька только родился.

Людин характер изменился сразу. Надломился, угас, как гаснет свечка на сильном ветру, не дрогнув пламенем, не оставив искры. Это произошло в день гибели отца. Одни говорят, что он сам оступился на сходне и упал между стоявшими борт о борт судами, другие — будто в тот день он напал на след преступников, орудовавших в порту, и пошел в партком, а оказался между бортами качавшихся на мертвой зыби судов… С тех пор Люда стала замкнутой, тихой, не по летам серьезной.

Потянулись серые и скучные годы. Ленька вырос из старых штанишек и пальто, ему стыдно было перед товарищами в школе, он почти не бывал дома, шатался в порту, на причалах, ходил с рыбаками в море. Сперва продали Людкино пианино — Люда даже не посмотрела на инструмент, когда выносили его из квартиры, все равно после смерти отца она ни разу не притронулась к клавишам. Потом продали гостиный гарнитур. И, наконец, обменяли просторную светлую квартиру на полуподвальную конуру с печным отоплением.

Самое страшное не в конуре. Самое страшное в соседях. На старой квартире соседи жалели Леньку, звали к себе, помогали ему и Люде, хлопотали о пенсии. Здесь все были чужие.

— Так-то, брат! — снова сказал Грач.

Серые Ленькины глаза потеплели, налились слезами, он нахмурил лоб и прикусил губу. Леньке было больно и стыдно. Прохор это понимал и хотел чем-нибудь утешить его.

— Хочешь, Ленька, — неожиданно для самого себя сказал он мальчику, — покажу тебе морское дно, научу гулять под водой, как по берегу?

Но Ленька даже не ответил, даже не глянул в его сторону.

…Да, он тогда даже не глянул на Прохора. Но когда под вечер они вдвоем поднимались по крутой, скользкой от росы тропе на высокое плато, у подножия которого плескалось сине-багряное в лучах заходящего солнца море, Прохор повторил свой вопрос.

— Спрашиваешь! — Ленька широко улыбнулся и неуловимым для постороннего взгляда движением левой руки поддернул сползавшие рваные, потерявшие первоначальный цвет штаны, а правой с достоинством и щегольством чуть сдвинул на одно ухо синюю новенькую капитанку с большим блестящим козырьком.

— Спрашиваешь! — повторил он, лихо запрокинув голову и потянувшись к Прохору острым подбородком. — У тебя что, есть маска и дыхательная трубка?

— Это что! У меня настоящий акваланг. Знаешь, такой… с баллонами и ластами. Можно метров на сорок нырять…

Ленька пронзительно свистнул, остановился и посмотрел на своего нового знакомого снизу вверх восторженными глазами.

— Научишь?

— Научу.

— Правда? И я буду нырять, как Деви? Скажи, Прохор, мне, может, тоже повезет как тому Хассу, и я покатаюсь на китовой акуле?

— Откуда ты знаешь о Деви и Хассе?

Ленька, оказывается, многое знал о приключениях под водой. Он уже читал и книжку австрийского фототехника Хасса о подводных экскурсиях с кинокамерой, и «Человека-амфибию». Он запустил руку в карман измятых и изорванных штанов и вытащил какие-то пожелтевшие от солнца обтрепанные листки.