Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа

• Название: К вам обращаюсь, дамы и господа
• Автор: Левон Сюрмелян
• Издательство: Советакан грох
• Жанр: Роман
• Год: 1987

Роман прогрессивного зарубежного армянского писателя, лауреата премии имени X. Абовяна Союза писателей Арм. ССР Левона Завена Сюрмеляна повествует о детях, о мальчике, чудом спасшемся от резни. Книга носит автобиографический характер. Судьба героя даётся на фоне событий 1915 года в Западной Армении, первых лет установления Советской власти в Восточной Армении. Написанная с неизменным чувством юмора, книга и грустна, и оптимистична.

---

В третий и последний день состязаний Мануку наконец удалось снять кольцо с пальца царевны.

— Кольцо! Оно у него! — закричали люди. — Держите его! Узнайте, кто он!

Но Манук мгновенно исчез. Он поблагодарил Огненного коня, отпустил его и пошёл домой, повязав руку тряпкой, чтобы скрыть кольцо. Он притворился, будто порезал палец.

Царские гонцы разнесли всем приказ участвовать в новом состязании. Людей вели на состязание под угрозой смерти. В этот раз братья позволили Мануку поехать с ними. Заметив его перевязанную руку, царская дочь уже в роли гостеприимной хозяйки спросила:

— Что с твоей рукой?

— Ничего, — отвечал Манук, — я порезал себе палец.

— Дай я его перевяжу, — сказала царевна.

— Ты очень добра, — сказал Манук и снял с руки грязную тряпицу.

Царевна поразилась, увидев на его пальце своё кольцо с самым крупным бриллиантом на свете. Она улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ. Она взяла его под руку и повела к царю.

— Отец, познакомься с моим женихом, — сказала она, и Манук поклонился.

— Ах! — воскликнул царь, отложив свой золотой меч в сторону и закрутив усы. — Так это ты — победитель! Я отдаю тебе свою дочь, бери её.

— Благодарю вас, ваше величество, — промолвил Манук. — Я её очень люблю.

В царском одеянии, с золотым мечом на боку Манук казался самым красивым и счастливым юношей в царстве. Его свадьбу с прекрасной царевной играли семь дней и ночей…

Когда тётя Азнив закончила свою сказку, я забыл обо всех невзгодах, выпавших на мою долю. И с той поры я всегда ездил на огненном коне. Я многим ему обязан, даже жизнью.

Глава четвёртая В АРМЯНСКОЙ ДЕРЕВНЕ

Меня разбудил цокот лошадиных копыт и грубые голоса извозчиков. Выскочив из постели, я стянул с себя ночную сорочку и, дрожа от возбуждения, лихорадочно оделся. Надел новые, с загнутыми носками туфли — специально для деревни. Они были такими лёгкими, что хотелось в них летать. Кубарем скатившись по лестнице, я выбежал на улицу посмотреть на лошадей.

Они неловко переступали по булыжной мостовой. Кони редко появлялись на нашей улице, конец которой между домом Персидесов и нашим был отгорожен стеной. Я оглядел лошадей хозяйским глазом: две серые в яблоках, две гнедые с красноватым отливом и одна белая. Мне нравилось, как они пахли — запах здоровых животных, смешанный с острым ароматом седельных вьюков, кожи и сена.

Светало. Большая бледная звезда всё ещё мерцала над Серой горой, напоминающей по контурам монашью рясу. На её верхушке всё отчётливее проступал высеченный в скале византийский монастырь, возносящийся ввысь подобно белым воздушным ступеням, ведущим к божьему трону. Как первозданна и чиста была вселенная в этот ранний час, как прохладен серо-голубой рассвет! В воздухе стремительно проносились ласточки, то взмывая с пронзительным криком вверх, то устремляясь вниз. С криками, вращая в воздухе верёвками, к нам ворвались бесшабашные извозчики-лазы. Красивые, хорошо сложенные, они двигались быстро и грациозно, как дикие кошки. На них были костюмы их племени, серого или чёрного цвета: плотно облегающие колени, но сильно расширяющиеся кверху шаровары, нарядные, вышитые по краям рубашки с патронташами; чалма, обёрнутая вокруг головы, со свободно свисающими до плеч концами; башмаки с загнутыми носками, как у меня. У каждого был при себе либо кинжал, либо нож.

В доме начались лихорадочные приготовления. Отец уже ушёл в аптеку, а мать укладывала вещи. Кухонную посуду и провизию уложили в корзины и покрыли сверху ковриками и подушечками, чтобы можно было на них сидеть. В тюки с постельными принадлежностями положили тарелки, стеклянную посуду, настольные часы. Сверху тюки обернули коврами, и извозчики топтали их, стягивая верёвками. Я бегал по лестницам то вверх, то вниз, из одной комнаты в другую, ликуя в душе. Время от времени я помогал спускать вещи.

— Мама, давай и это возьмём с собой в деревню, — сказал я, протягивая ей стереоскоп. У нас был альбом с иллюстрациями, изображающими улицы и здания Парижа, сцены из «Севильского цирюльника», «Свадьбы Фигаро», «Комической оперы». Они оживали в магическом свете стереоскопа.

— Не надо, разобьётся, — коротко ответила она.

Порывшись в комнате, я вынул из-под маминой кровати картонную коробку, в которой лежала женская шляпа с перьями. Я и не знал, что мама когда-то носила «парижские» шляпы. Она всегда надевала свой мрачный турецкий чаршаф, когда выходила из дому.

— Мама, это твоя шляпа?

— Да, — вздохнула она.

— Почему ты её больше не носишь? Мне бы так хотелось, чтобы ты носила такую шляпу.

Она не ответила. Я догадался. Мама была в трауре вот уже много лет. Поэтому и перестала играть на пианино, купленном её отцом, когда она была молоденькой девушкой. В коробке были ещё бархатные и шёлковые лоскутки, и вдруг я извлёк оттуда голубой вязаный детский башмачок с пушистым белым помпоном.

— Чей это? — спросил я. — Евгине?

— Нет, он твой, — грустно улыбнувшись, ответила мать.

Я недоверчиво посмотрел на неё. У меня были такие крошечные ножки? Ведь я не могу натянуть башмачок даже на кулак. Я задумчиво потёрся щекой о башмачок, пытаясь вспомнить те времена, когда был такой крохой.

Но маме это стало надоедать, и она велела не мешать ей.

— Настоящий мышонок! Он что хочешь выкопает в этом доме, ничего от него не спрячешь, — сказала моя бабушка. Она не собиралась ехать с нами в деревню, считая, что слишком стара для путешествий. Не собирался и отец, потому что аптека должна быть постоянно открыта, но пообещал приехать на несколько дней. Кошку мы тоже не взяли с собой.

Пришли попрощаться родственники и соседи. Дети Персидеса с завистью наблюдали за нашими приготовлениями, ведь они не уезжали отдыхать на летние каникулы, как мы. Голова у Хелене была всё ещё забинтована, но я тогда попросил у неё прощения, и мы снова стали друзьями. Шумные извозчики начали грузить на лошадей тюки и корзины.

Мы тронулись, сидя в корзинах, наполовину забитых домашней утварью, — смехотворный способ путешествовать, но иначе в деревню было не доехать. Нам махали платочками на прощанье.

— Выпейте там за нас молочка!

— Не забудьте привезти нам большую тыкву, когда вернётесь!

— И жареную кукурузу!

— Смотрите, не растолстейте!

Когда мы проезжали по улице, окна домов открывались и соседи махали нам руками и платками, желая приятных каникул.

Мы проехали мимо нашей аптеки в центре города. Я гордо прочитал её название: «Центральная аптека», написанное золотыми буквами на оконном стекле по-французски, по-турецки, по-гречески и по-армянски. Возле аптеки на тростниковых стульях сидели турчанки, лица которых были скрыты чадрой, смиренно ожидая лекарств или осмотра доктора Метаксаса в задней комнате. Увидев нас из-за прилавка, отец и доктор Метаксас улыбаясь вышли из аптеки. Смуглое лицо отца гордо сияло: видите, как я забочусь о жене и детях! Выбравшись из города, мы некоторое время ехали по берегу реки, потом повернули в горы. Грунтовая дорога шла, извиваясь, по Понтийским Альпам.

— Закрой глаза, — сказала Евгине, сидевшая рядом в корзине. Оказалось, она сделала чудесное открытие: когда закрываешь глаза, лошадь пятится назад. Снова открываешь их, — и видишь, что мы едем в прежнем направлении.

— Мы будто движемся назад, правда? — сказала Евгине.

Нас это озадачило, и мы стали развлекаться тем, что закрывали и открывали глаза.

— Евгине, посмотри! — В кусты прыгнул кролик. Я вспомнил стишок о кролике, но мне от него всегда становилось грустно, потому что в конце стихотворения охотник убивал его.

Временами то Евгине, то я повисали над страшной пропастью, на дне которой, бушуя, пенился горный поток. Один неверный шаг поверг бы всех нас в бездну, в бурлящие неистовые воды. Наши лошади шли с ловкостью канатоходцев, а извозчики пели монотонные турецкие песенки:

Я спустил на воду свою лодку,
Я из Ризе, из Ризе,
Я сажаю на колени красотку, вроде тебя.

Лошади откликались на пение громким фырканьем, а я копировал, передразнивал их.

Путешествие длилось весь день. И всю дорогу, пока мы не доехали до деревни, всё побаивались извозчиков. Лазы — народ необузданный, занимающийся пиратством и разбоем. Правда, на государственной службе из них получались отличные моряки и солдаты. Фанатичные мусульмане, они всё же отличались от турок, были скорее похожи на грузин — говорили даже, что когда-то они были христианами, как и мы.

Стоило нам въехать в деревню, как мы почувствовали себя в безопасности, ведь мы были на христианской земле. Отец снял домик, перед которым росло грушевое дерево с большими жёлтыми плодами, а на лужайке стояли в ряд молодые тополя. Прямо за домом кукурузные и табачные поля отлого спускались к лесистому берегу бурной реки. Извозчики выгрузили вещи, получили от матери причитающийся им остаток платы и бакшиш[6] и двинулись в путь, а мы стали устраиваться на трёхмесячный отдых.