Екатерина Садур - Дед Аполлонский

• Название: Дед Аполлонский
• Автор: Екатерина Садур
• Жанр: Русская классическая проза

---

-- Тихо, дети! Сейчас же слушайте Бориса Анастасьевича!

Тогда мы замолчали все и стали слушать, как он кашляет. И Людмилка крикнула нам снова; она кричала, потому что из-за деда ничего не было слышно:

-- Зоя Галкина! Выйди к доске и поприветствуй Бориса Анастасьевича! -достала из банки три бурые гвоздики. У нас так всегда было, чуть встречать кого или ругать на пионерском собрании, так Зойке говорили готовить речь. А ругали на пионерском собрании всегда меня. Зойка стояла у доски между дедом Аполлонским и таб-лицей комара.

-- Дорогой Борис Анастасьевич! Поисковый отряд пятого "Б" класса от всей души благодарит вас за ваше участие в войне и дарит вам эти цветы, -говорила Зойка, и оранжевым вспыхивал ее галстук.

Дед волновался, кричал сквозь кашель про войну и протягивал руки к мокрым гвоздикам.

Мы с Зойкой пошли домой. Она завернула за детский сад, ей так ближе, а я пошла как обычно. А мне навстречу вышли Димка Зеленкин, Дроздик и Сережка Шадрин. Пацаны все ниже меня были на голову, но я их все равно боялась. Димка Зеленкин говорит:

-- Мы, длинная, тебя ждем. Домой идешь?

-- Домой, -- говорю.

-- К бабке? -- спрашивает Дроздик.

-- Не твое дело, -- отвечаю.

А Дроздик мне:

-- Твоя бабка темная. Мы видели, как ты с ней в церковь ходишь.

-- Не хожу, -- говорю.

А Димка Зеленкин мне:

-- Ладно врать, толстая, все знают, что ты крест на шее но-сишь.

-- Не ношу, -- говорю, -- вы сами носите, а на меня говорите!

-- Ты, толстая, завралась совсем. Мы на физкультуру в вашу раздевалку подглядывали, мы все видели, как ты в сторонку отхо-дила и крест в носок прятала.

-- Врете вы все, -- говорю, -- не было такого. И никакая я вам не толстая. У меня, между прочим, имя есть!

Я очень хотела пойти домой, но они не пускали. Особенно Зеленкин с Дроздиком, а Шадрин Сережка все больше молчал и отводил глаза в сторону. Просто я один раз видела их с матерью в церкви. Он стоял впереди меня, я смотрела на его затылок и тонень-кую шейку, и я ему ничего не сказала, но он знал, что я его увидела, и знал, где мы находимся.

Они мне много еще чего сказали, только я не буду про это рассказывать.

Я пришла и сказала бабке:

-- Ты темная...

А она посмотрела на меня удивленно и говорит:

-- Иди ешь. Мать из Москвы звонила, а тебя не было. Будет вечером звонить.

У нас была картошка вареная с маслом и с состриженным лу-ком.

Я спросила:

-- Мы летом уедем?

-- Уедем, -- сказала бабушка.

Я спросила:

-- Навсегда?

Но она мне не ответила.

Тогда я пошла к Зойке. Я услышала еще в подъезде, как они кричат с отцом. Зойка ему:

-- Папа! Не бей меня!

Тогда я скорее позвонила в дверь, чтобы они перестали. Мне ее отец открыл. Он был весь белый лицом, до синевы, со скакал-кой в руке. Я боялась, но все-таки спросила:

-- Зоя выйдет?

Он крикнул куда-то в комнату:

-- К тебе!

И ушел.

Зойка вышла ко мне вся в слезах, надела сапожки с мишками, и мы пошли. Она ревела всю дорогу, и я тоже ревела, а потом я ей говорю:

-- Давай убежим в Москву. У меня там мама. Она артистка в театре. Она нас возьмет.

Но Зойка сказала:

-- Где мы достанем билеты на поезд?

А у нас на улице Нарымская жили цыгане. И я решила, что можно взять Куклу и пойти с цыганами в Москву безо всяких билетов. А по дороге Кукла будет танцевать, а цыгане продавать помаду и гадать на картах, и хорошо бы еще взять с собой деда Аполлонского. Он может рассказывать про войну. А потом мы приедем с мамой и дедом Аполлонским и заберем бабушку... Зойка со мной согласилась, но на улице Нарымской мы не нашли ни одного цыгана, поэтому мы пошли сразу на вокзал. Кукла с нами не пошла...

На вокзале были люди с чемоданами и тележками, и старухи про-давали одуванчики связками -- по двадцать копеек, а нам с Зойкой не надо было, мы сами можем нарвать. А цыгане были в самом конце у поездов. Они сидели на асфальте и кричали, а цыганята бегали во-круг босиком, крутили в пальцах окурки и просили у всех по пять копеек. Денег у нас не было, и цыгане нас прогнали. И мы с Зой-кой стояли вдвоем на платформе, а мимо нас мчались поезда в Москву.

Я вернулась вечером, уже стемнело. Меня бабушка не ругала.

Она поджарила мне обеденную картошку, а к чаю достала шоколад-ку, я так удивилась... И вдруг зазвонил телефон. Я сразу поняла, что это мама. Из Москвы всегда длинные звонки. Я крикнула в труб-ку:

-- Мама! Ты заберешь нас к себе?

Но я так и не узнала, что она ответила: там было очень плохо слышно, а потом пошли гудки, и больше она не позвонила.

Мы с Зойкой пошли к деду помогать в первый раз. После улицы в его квартире пахло кислым. У него у окна стоял стол, полированный, с пятнами от горячего. У него на столе клеенки не было, а на газете банка с рыбьими головами и стакан с чаем на дне.

-- Мы пришли помогать, как обещали, -- сказала Зойка.

Мы тогда думали, что старикам очень нужна наша помощь, мы думали, что помогать -- это значит читать газеты.

Дед был нам рад. Он держал в одной руке ложку в разводах творога, а в другой -- развернутый сырок.

-- Всем старым нужна помощь, -- сказала я. -- Особенно ветеранам.

Я бы такую глупость вообще-то не сказала, просто надо бы-ло что-то говорить, а я стеснялась. Это тебе не "Здрасьте, дедушка!" на улице.

Дед с нами был строг. Он кормил нас рыбой и мокрым творогом с чаем и запрещал говорить за едой. Но я все-таки крикнула:

-- Дедушка, а расскажите про войну!

А Зойка крикнула, что он мне не дедушка, а Борис Анастасьевич. А дед крикнул, что все разговоры после еды. Вообще-то я не знаю, почему мы ему кричали. Дед слышал неплохо.

Он сидел в кресле под одеялом. Под грубым таким, колючим оде-ялом. Зойка мне шепнула: "Ладно, поели, а теперь давай помогать!" Я говорю: "Давай!", и мы открыли портфели и зашелестели газетами. Потом Зойка стала кричать заголовки, а я стала смотреть на дедовские очки: он их снял и положил на стол. Я среди всех очков всегда узнаю стариковские: они всегда в толстой оправе, у них вверху стекла обязательно в чем-то липком, и дужка сломана, и на проволоке висит или на нитке какой-нибудь. Я смотрела сквозь стекла его очков, и буквы на газете вырастали...

Я сказала, сбив Зойкино чтение:

-- А расскажите про ваши ордена.

А дед сказал:

-- У меня шрам на лице...

Мы тогда с Зойкой подошли посмотреть, мы с трудом разглядели этот шрам. Он потерялся в морщинах лица.

-- Совсем незаметно, -- сказали мы.

-- Заметно! -- ответил дед. -- А раньше было еще заметнее. Это за войну. Я стоял на посту, чуть старше вас, и вдруг заснул. А к нам ночью полковник пожаловали. Увидели меня и кричат: "Встать!" Я вскочил, а в чем дело -- не понимаю. Мне спать хочется. Они тогда саблю достали и ударили меня, но не сильно, не насмерть. "Это чтобы на посту не спал", -- говорят, -- дед засмеялся, вспоминая полковника, но потом закашлял и затопал ногой. И мы тоже улыбнулись из вежливости.

Я все вспоминала, как мне Зойка сказала, что дед часто плачет, и все думала почему. "Наверное, потому, -- решила я как-то, -- что закончилась война и ему стало неинтересно". Но дед плакал от другого. Мы узнали причину. Это было не от войны. Повернулся ключ в замке, дед надел очки и укрылся одеялом по шею, а если бы нас не было, он бы, наверное, укрылся одеялом с головой. Мы с Зойкой услышали недолгую возню в замочной скважине, мы ждали, кто же войдет. Мы слышали, как скрипит от шагов пол в прихожей: у нашего деда были очень расхлябанные половицы; слышали точно такой же кашель, как у деда Аполлонского, только моложе. Это вошел его сын. Сын деда Аполлонского. Аполлонский-младший. В клочковатой куртке и вален-ках. Они от слякоти промокли насквозь. Он так наследил... У него лицо было, как если бы бумага расползлась под дождем, как у деда Аполлонского, только морщины не такие. Мы сказали с Зойкой:

-- Здрасьте!

А он сказал деду:

-- Дай денег!

Нас он даже не увидел. Он сбросил со стола банку с головами селедок, и по газете расплылось масло. Он раскрыл ящик стола, а мы с Зойкой ждали, что дед что-нибудь скажет, но дед молчал, -- и когда он раскрывал ящик стола, я увидела, что руки у него сильно дрожат, и я подумала, что ему стыдно. От него пахло чем-то сладким и неприятным. Он наступил своими валенками в лужу масла и селе-дочные головы. У него глаза были точь-в-точь как у этих селедок, и я подумала, что он еще сильнее натопчет. Он крикнул деду невнятно, смешно проговаривая слова:

-- Где деньги? Где они лежат?

А дед сказал, что денег нету. Он так боялся. А у него был сервант, там еще за стеклом стояли фотографии, где он в орденах, и куски туалетного мыла в красивых коробочках. Это было очень дорогое мыло. Я такое знаю. И было видно, что у деда оно стоит для гордости. А этот его сын так сильно раскрыл сервант, что стекла звякнули и фотографии попадали на пол, но он и этого не увидел. Он даже наступил на одну своим размокшим валенком, и она прилипла к подошве, видно было пол дедовского лица и плечо, а дальше шел валенок. Мы с Зойкой понимали, что так не должно быть, но мы не знали, как сказать об этом деду.