Екатерина Садур - Из тени в свет перелетая

• Название: Из тени в свет перелетая
• Автор: Екатерина Садур
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Это неправда.

- Ты не моя мама?

- Нет...

Так в моей жизни в первый раз появилась Юлия.

- Ты к ней не ходи, - недоверчиво сказала мне бабка Марина. - Она совсем бесстыжая и пьет много...

Но потом сама, когда уходила на ночное дежурство, она медсестрой была, или на танцы в "Дом офицеров", отводила меня к Юлии. Мы сидели у нее на кухне с голубым кафелем, с пестренькими занавесками на окнах. У нее на столе была цветная клеенка, вся в круглых пятнах от чашек с кофе, две герани на подоконнике и один алоэ. Бабка Марина говорила не раз:

- Она хорошо живет. У нее вон даже кафель на стенах!

Бабка Марина была блондинка, волосы ее слегка вились, она по старой моде выщипывала брови в ниточку, ресницы чернила в парикмахерской, рот красила сердечком, и на узких, слегка припухлых пальцах носила два кольца одно золотое с рубином, другое тоже золотое, с сеточкой по золоту вместо камня. И походила она на открытки к Восьмому марта послевоенной поры.

- Юлочка, - ласково просила бабка Марина, - я опять в ночную... Ты посидишь с ней?

Среди грубой фаянсовой посуды со штампом "Общепит" на полке у Юлии стояли тарелки с фазанами японского фарфора и серебряные ложки. Я сидела на табуретке, и мои ноги в войлочных тапочках до пола не доставали, только до нижней перекладины. Она кормила меня с ложки:

- За бабку Марину!

- За Костю Котикова!

А я дула в тарелку, чтобы бульон скорее остыл. Потом она наливала мне горячее молоко в чашку с отбитыми ручками, потому что была зима, а она не хотела, чтобы я простудилась. Себе в тарелку Юлия кружочками нарезала репчатый лук, и когда от высокой сибирской красавицы Юлии за версту разило репчатым луком, бабка Марина говорила:

- Брызгайся духами, Юлочка, или хотя бы одеколоном "Гвоздика" душись для запаха!

Юлия была художницей; когда она рисовала что-то, я почти всег-да говорила:

- Не похоже!

Но потом добавляла из вежливости:

- Красиво...

К Юлии часто приходили ночные гости, они сидели на кухне, пока Юлия укладывала меня спать, а после душилась "Гвоздикой". Я притворя-лась, что сплю, а сама пыталась подслушивать их разговоры, но до меня долетали только отдельные слова. И вот однажды я придумала притвориться спящей, а сама тихонько из коридора следила в дверной проем, что происходит на кухне. К Юлии пришла тогда Инесса Донова, дурочка все-го нашего района, она часто побиралась у молочного магазина, и бабка Марина всегда ей давала двадцать копеек. У нее было небольшое птичье личико и блестящие умненькие глазки. Когда я встречала ее, я почти всегда понимала, пьяная она или нет. Дети обычно этого не понимают. Просто когда она была пьяная, ее ясные глаза мутнели и смотрели в одну точку, а лицо у нее было очень подвижное, и поэтому странно было смотреть на эти дергающиеся черты и остановившиеся глаза.

- Инесса, - спросила Юлия. - Зачем ты выпила мой одеколон "Гвоздика"?

- Я здесь, пожалуй, прилягу, - ответила Инесса, укладываясь под батареей.

Как-то с бабкой Мариной мы стояли в очереди за молоком. Молоко тогда давали по карточкам. Я вертелась.

- Это дочка ваша? - спросили из очереди.

- Нет, внученька!

Юная была у меня бабка, что и говорить...

А на улице, у магазина, как раз сидела Инесса Донова с девочкой лет десяти. Она стояла в теплом шерстяном платке и в резиновых сапогах. С печальным личиком. И мне даже стало приятно, что у нее такое печальное личико, и я решила во всем на нее походить и точно так же, как она, спряталась за рукав бабки Марины, а дома я стала наряжаться перед зеркалом, привязывала ленты и шарфы к своим коротких волосам и гово-рила, что это косы. На что бабка Марина говорила: "Не морщи лоб", а я отвечала: "Так печальнее!"

Однажды Юлия взяла меня на этюды, в парк. По дороге к нам пристала Инесса, она была трезва и весела. И пока Юлия рисовала, а я го-ворила:

- Не похоже!

Инесса Донова рассказывала:

- Я пришла на работу восстанавливаться, в театр. "Возьмите, - говорю, обратно. Хоть в уборщицы!" А они мне: "У нас все занято!" Тут я вижу у завхоза на столе книжка моя, а завхоз у нас новенький, меня не знает. "Возьмите назад, - говорю, - а то мне жить не на что! А я вам книжку подпишу!" Завхоз рассмеялся, открыл первую страницу, а там - моя фото-графия и подпись: "Инесса Донова. Стихи". Он мне: "И правда ты. Ладно, будешь опять в гардеробе работать!" Тогда я ему на книжке написала: "Работодателю от благодарного поэта!"

Этой же весной я встретила мать Анжеллы Городиновой, она груст-но посмотрела на нас с Костей Котиковым, а мы перепугались, думали, она нас ругать будет за Анжелку.

- Давай не будем Анжелку сегодня бить, - шепнул мне Костя Котиков.

И я шепнула:

- Давай!

Но ее мать ничего нам не сказала. Тогда мы стали считаться: я, Анжелла и Костя Котиков:

Со второго этажа

Полетели три ножа.

Красный, синий, голубой,

Выбирай себе любой!

И я тут же крикнула: "Красный!", Костя следом за мной назвал: "Синий", Анжелле достался голубой. Я продолжала:

Если выберешь ты красный,

Будешь девушкой прекрасной!

вышла я.

Если выберешь ты синий,

Будешь девушкой красивой!

вышел Костя Котиков.

Ну а если голубой,

Будешь девушкой хромой!

осталась Анжелла.

И мы с Костей весело засмеялись и побежали в разные стороны, а Анжелла неуклюже бежала за нами и никого не могла догнать.

Через несколько лет Юлия уехала учиться в Москву.

Бабка Марина сказала:

- Что ты в Москву ринулась? Чем тебе здесь плохо?

- А что мне здесь, - ответила Юлия, - только в туалете повеситься или спиться на пару с Инессой Доновой! А там я или прославлюсь, или так и останусь ни с чем!

- С Богом! - сказала бабка Марина.

Она и уехала.

Потом я встретила Инессу Донову на улице. Она была в грязно-белой цигейковой шубе без пуговиц, в домашнем халате и рейтузах. Она держала полиэтиленовый мешок с бутылками и отбивалась от двух ментов.

- Мои, мои это бутылки! - с мольбой говорила она.

Один из ментов лениво потянул ее за рукав.

- Не трогайте мой маскировочный халат!

Инесса смотрела на проходящих своими замутненными неподвижными глазами, и вдруг она увидела меня.

- Оля, Олечка! - позвала она.

И тогда мне стало очень стыдно, что она меня знает, и я быстро-быстро прошла мимо, так даже и не взглянув в ее сторону...

А бабка моя Марина сорока пяти лет пела в самодеятельности и вышла замуж за полковника. Он приходил к нам всю зиму с букетами гладиолусов в запотевшем целлофане. Бабушка готовила ему винегрет и котлеты, он садился за стол и молча смотрел по телевизору военные парады, а по воскресеньям водил нас в сквер к могиле Неизвестного солдата.

И вот как-то в августе мы сидели на балконе, все трое, и ели арбуз, шумно заглатывая сок. Корнелий Корнелиевич сказал:

- Ну, Марина, решай: или ты сейчас выходишь за меня замуж и мы едем в Москву, меня переводят по службе, или ты остаешься здесь, и я еду один.

Бабка Марина сидела напротив него, надушенная духами "Кармен", в белых туфлях на каблуках, в сером шерстяном платье, с ресницами, вычерненными в парикмахерской, и с огромным ломтем арбуза, на мякоти которого полукругом отпечатались следы ее зубов.

- У меня ребенок, Неля, - сказала она нерешительно.

- Мы поедем втроем, - отчеканил полковник. - Ребенок пойдет в хорошую школу! - и после паузы добавил: - В Москве!

- Я согласна! - сказала бабка Марина.

И как я радовалась тогда, что мы едем в тот же город, в котором потерялась Юлия...

Сегодня бабка моя Марина кормила меня за завтраком кислым творогом и бледным чаем из плохо вымытой чашки. И я думала, как она с тех пор изменилась. Она еще больше растолстела, и волосы перестала красить, так что они торчали у нее седыми клочьями, и так же торчали ее редкие ресницы вокруг серых прозрачных глаз. Дома она ходила в грязном халате и вытянувшейся кофте, а когда я говорила ей:

- Сшей себе что-нибудь!

Она отвечала:

- Мне ничего не надо!

И если в моей комнате громко играл магнитофон, то она всегда врывалась ко мне, вытягивала руку ладонью вперед и кричала, блестя железными зубами:

- Музыка твоя у меня вот где сидит!

Вот такой стала моя бабка Марина. Она словно бы забыла все то, что знала раньше, и скудными стали ее чувства.

Она сидела напротив меня, навалившись локтями на стол, и выковыривала из кастрюли гречневую кашу.

- Ты грубая стала, Оля, - сказала она мне. - Совсем со мной не говоришь.

- У тебя пятно жирное на кофте, - сказала я. - И волосы в глаза лезут.

Она посмотрела на меня своими желтовато-серыми глазами, похожими на слюду в разводах, к ее сморщенному подбородку прилипли комочки варе-ной гречки.

- Я уйду в свою комнату, если хочешь, - мягко сказала она. - Если тебе неприятно!

Если бы она закричала на меня, столкнула бы со стола кастрюлю с гречкой от старческой неуклюжести, мне было бы лучше, а она ответила мне просто и печально, сама сознавая свое безобразие, и ее глаза на бело-розовом сморщенном лице стали совсем прозрачными.