Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

• Название: Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
• Автор: Анна Караваева
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1957

Произведения, вошедшие в книгу, представляют старейшую писательницу Анну Александровну Караваеву как исследователя, влюбленного в историю родной страны. В повести «На горе Маковце» показаны события начала XVII века, так называемого Смутного времени, — оборона Троице-Сергиева монастыря от польско-литовских интервентов; повесть «Золотой клюв» — о зарождении в XVIII веке на Алтае Колывано-Воскресенских заводов, о бунте заводских рабочих, закончившемся кровавой расправой царского правительства над восставшими.

---

Он подъезжал к крепким дубовым воротам своего дома. Челядь с поклонами распахивала их. Стремянные вели князя по двору. Князь всходил на высокое, как в соборах, крыльцо. Каждая горница встречала хозяина чистотой-лепотой, как в пеоне поется, — и пыль, и убожество, и теснота московская оставались где-то далеко за пределами видимого.

Портрет Василия Васильевича Голицына в светлом зале Исторического музея висит над витринами оружия, указов, книг, одежды и домашней утвари XVII века. Из старинной потемневшей рамы на вас смотрит неяркое, спокойное лицо, одно из тех лиц, которые запоминаются только в том случае, если в них внимательно и придирчиво вглядываться. Слегка вьющиеся, негустые, неопределенного, не то рыжего, не то овсяного цвета, довольно длинные волосы окружают его небольшое кругловатое лицо с высоким лбом и русыми, жидковатыми немужскими бровями. Нос его длинноватый, но, как говорили в последующем галантном веке, «прельстительный», нос с тонким, красиво обозначенным хребтом и подвижными капризными ноздрями. Украинские усы, с длинными, подкрученными концами, прикрывают его рот и придают нижней части лица выражение скрытности и безволия. Курчавая, в легких кольцах, бородка опушила слегка отекающие книзу щеки. Правый глаз его, обращенный к зрителю, смотрит с серьезным лукавством, а левый, в тени, мечтателен и рассеян. Богатый кафтан светло-синего бархата с собольей опушкой ловко сидит на некрупной, но плотной фигуре — похоже, князь Голицын в те поры становился дородным человеком, каким и полагалось тогда быть именитому боярину. Шитый золотом ремень сабли, гетманская булава в руке, пряжка (наверно, жалованная) из драгоценных камней у ворота заставляют думать, что князь позировал в парадном костюме польского военного образца. С этого же портрета, выгравированного на меди известным в те времена черниговским мастером Тарасевичем, сделана гелиогравюра. Ее окружает нарядная барочная рамка, в которую, как орнамент и символ, включены та же сабля и гетманская булава. Под портретом восьмистишье, заканчивающееся так:

…образ князя преславного,
во всяки страны, зде начертанного,
отныне будет славою сияти,
честь Голицыных везде прославляти.

Восхваление это было в полном соответствии с напутственной надписью к гравюре: «Их царского величества ближний боярин».

И гравюра, и барочная рамка к ней, и стихотворная эклога — все это выполнено на западный манер. Да и сам Василий Васильевич, «ближний боярин» и друг сердечный, «талант» царевны-правительницы Софьи Алексеевны, был западник. Западная культура, западная роскошь и обличье, западноевропейский домашний обиход неудержимо влекли его к себе. В палатах своих он должен был чувствовать себя в иной стране, вдалеке от русских бояр, грубых, тупых, обжор, домоседов, кичившихся своим родом, неграмотных или в лучшем случае подписывающихся под своими челобитными царям: «Раб твой Федька, Ивашка, Петька»… Дома его взыскательный глаз не страдал от вида неопрятных русских бород до пояса, от пудовых русских шуб и аршинных шапок, от долгополых кафтанов и охабней, пахнувших потом, перинами и домашними квасами. Сам он, конечно, этого одеяния не терпел и дома ходил в европейском платье, предпочтительно в польском. Так же предпочитал он всякой другой польскую образованность. Недаром в описи его библиотеки, насчитывавшей не один десяток книг, немалое число их было «польского письма». Он в свое время прилежно изучал этот язык, наряду с латинским. До самых последних дней его падения хранился у него учебник, обозначенный потом в описи «Грамматик польского и латинского языка» и «История письменная польского языка» («оклеена кожею красной»). Читал он и по-немецки. Опись насчитывала пять немецких книг; названий их не сохранилось, только об одной из них опись упоминает: «Книга на немецком языке всяким рыбам и зверям в лицах». Как царедворца и политика, его занимали книги, которые помогали по любезным его сердцу западным образцам управлять государством. В Крестовой палате у него хранились книга:

«Правда и уставы воинские Галанские земли»;

«О гражданском житии, или о направлении всех дел, яже обща народу»;

«О ратном деле»;

«Жезл правления»;

«Тестамент, или завет Василия, царя греческого, сыну его, Лву философу»;

«О послех, где, кому, в котором государстве поклонитца».

Книги эти способствовали размышлениям и гордым мечтаниям о блестящей и победительной внешней политике, о расцвете государства, о себе, этаком русском Ришелье или Мазарини. Но для таких дел люди нужны. Попробуй найти таких среди русских бояр, сытых до отвала землями, богатством, древним родом. Попробуй, поверни их, домоседов и лентяев. Попробуй выжать из них хоть одну здравую и смелую мысль о пользе государства. Первое время Василий Васильевич и старался выжать. Он обращал к ним юношеские, пылкие речи, как к первейшей «надежде» государства. Оно большое, но хилое оттого, что не имеет образованных руководителей. Учиться надо, учиться никогда не поздно. А детей непременно учить, оставлять их без науки — преступление. Можно из Польши выписывать учителей: польская образованность с ее латинским языком самая надежная и всеобъемлющая, латынь — один из древнейших языков, на нем изъяснялись великие люди императорского Рима, отцы церкви, философы, поэты, ученые. Если, к примеру, русский боярин научится говорить по-латыни, он всю Европу может объехать и всюду ему будет почет и уважение. Да, надо, надо боярам чужие земли повидать, много полезного из тамошней жизни можно будет перенять для себя. Одно военное дело взять — есть чему поучиться. Нечего скрывать, русское войско еще плохо обучено. И до каких же пор это будет длиться?.. Били и бьют этакое громадное государство и по причине его бедности, а ведь можно устроить так, чтобы необозримые земли его приносили выгоды в два раза большие. Для этого стоило бы только пустить крестьян на царскую подать — значит, работать прямо на казну. А казна бы эта дворянам, как защитникам царским, жалованье стала платить больше, — словом, никто бы в обиде не был. Вотчинники слушали, играя своими холеными бородами, любимцу царевны не перечили и помалкивали. Они очень хорошо понимали, к чему вели эти речи: дворянам без мужиков остаться — тоже нашел дураков князь Голицын!

Увидев, что от родовых толку не будет, князь Василий приблизил к себе незнатных, но умных людей вроде Неплюева, Косогова, Змеева, Украинцева и других. Возвышенные им, они были преданы ему, ловили каждое его слово и готовы были выполнять все его планы. В голове у него кипело, он выдумывал неутомимо, как пчела. Но из планов почему-то не рождалось ни законов, ни дел. Удалось только в закон о холопстве за долги ввести некоторые смягчающие пункты, добиться отмены закапывания в землю мужеубийц и отмены смертной казни за возмутительные слова. И вообще в царских законах вдохновенные планы Василия Васильевича никак не отразились. Для этого знатных вотчинников надо было не ораторскими речами зазывать, а взять их, вотчинников, за шиворот, распорядиться их землями так, как подсказывала смелая, исторически передовая мысль. А вот этого-то князь Василий и не умел. Быстро решать и выполнять он совершенно был не в состоянии.

И чего ни коснись, все у Василия Васильевича в планах выглядело, как маков цвет, а в жизни — как оборотная сторона медали. Как воодушевленно мечтал «ближний боярин» и «сберегатель» государства русского о «вечном мире» с Польшей! Мир был пышно отпразднован, а на другой день пришлось платить по этому разорительному векселю: Москва должна была сыграть роль заслона для Польши от крымских татар. Так возник крымский поход, окончившийся тем более позорно, что сам князь Василий был главнокомандующим. Он и не мыслил командовать, он открещивался, как только мог, он назначал для такой высокой чести представителей самых знатных родов. Вот тут-то родовитые и отомстили ему за все так терпеливо выслушанные ими предерзостные планы. «Ага, голубчик, теперь ты нас признаешь!» — все наперебой стали отказываться от высокой чести. Да нет уж, да где уж им! — умишком для такого дела не вышли. Нет, нет, он, князь Голицын, заключил мир и союз с Польшей, ему и карты в руки, вот пусть он и ведет войско к победе. И Василий Васильевич, теснимый этим враждебным ему большинством, взял в свои руки командование. Полководцем он оказался из рук вон плохим: дошел до Перекопа, испугался выжженных солнцем степей, желудочных эпидемий в оголодавших войсках, конского падежа — и ни с чем вернулся в Москву. Но в Москве его приняли хорошо: царевна Софья спохватилась как любовница и еще больше как правительница — верного человека с глаз угнали… И она была рада, что он вернулся. Этот дворцовый роман знаменовал собой то же роковое несоответствие, которое всегда портило Василию Васильевичу. В собственном воображении — супруг и «галант» гордой царевны-правительницы, вершитель и «оберегатель» судеб огромной столицы, возможный ее преобразователь. А в действительности либеральный и образованный царедворец поддался атаке очень решительной молодой женщины, которая сыграла вовсе не на обаянии красоты, а на власти: дураки, кто от царевен отказывается. Таким образом, не он взял, а его взяли. И кто? Некрасивая женщина, с большой головой и грубым невыразительным лицом. Кроме того, Софья была настолько тучной, неуклюжей и старообразной, что в двадцать пять лет казалась сорокалетней. Она-то и простила князю Василию Голицыну и несчастный поход, и такую блистательную в мечтах и планах и так позорно провалившуюся в действительности внешнюю политику.