Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

• Название: Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
• Автор: Анна Караваева
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1957

Произведения, вошедшие в книгу, представляют старейшую писательницу Анну Александровну Караваеву как исследователя, влюбленного в историю родной страны. В повести «На горе Маковце» показаны события начала XVII века, так называемого Смутного времени, — оборона Троице-Сергиева монастыря от польско-литовских интервентов; повесть «Золотой клюв» — о зарождении в XVIII веке на Алтае Колывано-Воскресенских заводов, о бунте заводских рабочих, закончившемся кровавой расправой царского правительства над восставшими.

---

Матовые световые груши — как путеводители вдоль облицованного кафелем и мрамором коридора. Стены его были так чисты, светлы и гладки, что любой ребенок мог прижаться к ним безбоязненно, как к щеке матери.

На высоких подставках, словно гордо поднятые вверх могучими руками, сияли изголуба-белые шары, прозрачные, как спелые плоды, налившиеся соком. Они вели еще глубже вниз и сторожили ровный, как у чемпиона, бег двух лестниц. Спускающиеся и поднимающиеся люди стояли на ступеньках в вольно-беспечных позах живых изваяний — лестница несла их на себе сама, куда более могучая и надежная, чем все былинные богатыри, одолевавшие в одиночку тягу земную. Ничем особым не примечательное французское слово «эскалатор» входило здесь в сознание легко и свободно, как свое, русское слово.

— Папа, эска-ла-тор… вот он! — зазвенел веселый детский голос. Он выговаривал новое слово сразу правильно и чисто, как и все старые и молодые москвичи, в тот день попавшие на метро.

«Эскалатор» — имело еще одно значение: праздник советской техники. Каждая из этих ребристых, бегущих вверх и вниз ступенек, каждый винт и гайка — все было сделано на советских заводах, из советских материалов. И, войдя в вагон, каждый продолжал себя чувствовать в роли приемщика, который должен испытать новую природу вещей. Но и вагон так же смело мог выдержать тысячи любопытных взглядов и самых пристрастных осмотров. Неуязвимо блистал он никелем, лаком, стеклом, добротной кожей диванов, свежейшими расцветками стен, дверей, потолков, карнизов.

Пока километры, словно шутя, неслись навстречу, инженеры метро — двое молодых и один пожилой, ехавшие в поезде, — устроили летучий вечер воспоминаний.

— Вот здесь, под Охотным рядом, пришлось вдоволь повоевать с плывунами — довольно скверная штука, знаете ли… Вода, песок, темная силища стихии…

— Знаем, знаем! — раздались сочувственные голоса, — мы в этом уже грамотные!

Подшучивая и словно нарочно вспоминая больше всего о смешных «детальках» и «происшествиях», инженеры успели рассказать несколько случаев об яростной и непреклонной борьбе людей с плывунами, с дикой и беспощадной ордой подземных речек, речушек, ручьев, с обвалами, просадками мостовой, о предвиденных и нежданных-негаданных, просто как снег на голову, «подвохах» древней московской земли. Где-то хлещет вода, глыбы тяжелой, как чугун, земли обрушиваются на чьи-то плечи… Люди по грудь в ледяной воде, она сбивает их с ног, вот-вот она завладеет ими. Но люди несгибаемо прорываются вперед — старики, пожилые, юноши, девушки, рабочие, инженеры, техники. Перед упорством их бледнеют, свертываются, как лист под огненным дуновеньем, подвиги всех известных миру одиночек-богатырей и скандинавских викингов, воспетые былинами и сагами.

Перед тридцатитысячной армией борцов и строителей в недрах московской земли отступили, смирились все опасности. Эта подземная армия оказалась непобедимой. Две вещи составляли ее силу: радость работы для себя, когда человек знает, что прежде всего он, его близкие, его Дети будут пользоваться этими благами удобства, быстрого передвижения и красоты, которую он создает здесь вместе с другими. Второй секрет силы — большевистское слово. Оно давалось во всеуслышание всему народу, всей стране. Это было слово — обещание, призыв, гордость и клятва, ненарушимее которой не знала никогда история этой улицы.

И вот мы мчимся в сверкающем огнями поезде самого молодого, самого прекрасного в мире метро!

— А вот и наши проходчики! — вдруг сказал смеющийся голос пожилого инженера, и все они в вагоне замахали шляпами, кепками, платками двум девушкам в синем и белом беретах. Девушки стояли под одной из арок станции «Охотный ряд», скромные, мягко и застенчиво улыбающиеся круглолицые девушки. Вся поза их как будто говорила: «Ну… и ничего особенного! Что вы, право, так на нас смотрите?»

— Настенька, куда вы едете?

— Да вот хотим «Комсомольскую» посмотреть, как она в готовом виде выглядит.

— Поезжайте, девушки дорогие… «Комсомольская» вам понравится!.. Вон как раз и поезд ваш подходит.

Проходчицы, взявшись за руки, стремительно побежали, чуть не вприпрыжку, к своему поезду.

— Обе недавно еще со школьной скамьи, совсем еще зелень, а какие бесстрашные, замечательные девушки… И как все у них просто и правильно выходило… Впрочем, что мне вам рассказывать? — И пожилой инженер весело, белозубо рассмеялся. — Советский героизм… этим все сказано!

В станционном зале «Охотный ряд» я сделала для себя маленькое открытие: серый цвет, столь мною нелюбимый, оказывается, может быть ярким и впечатляющим, как и всякий другой. В мраморной облицовке стен я рассмотрела крупные и мелкие прожилки чистейшей белизны, зернистые скопления нежно-синего, бархатно-черного и даже голубого, напоминающего проблески света среди туч на оживляющемся после дождя небе. Перламутрово-белые чаши вдоль всей этой мраморной галереи бросали вверх неистощимый алмазный поток света, полированный мрамор искрился, играл, как огромные шкуры сказочных зверей, которым нет цены. Вспомнились описания пышных пиров древности во дворцах Клеопатры, Семирамиды, Лукулла и Креза, о которых читали в дни нашей зеленой юности:

Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир…

Я не удивилась бы, если бы здесь вдруг грянула музыка, или алые розы посыпались на белые квадраты пола, или воздушным роем пронеслись босоножки…

Высокий парень в пухлой коричневой кепке говорит товарищу:

— Каждый день я буду сберегать таким манером два часа. Помножь на двадцать пять, получишь пятьдесят часов в месяц. Эти пятьдесят часов я потрачу на самообразование, на театр, на спорт… понимаешь, какую тут музыку можно развести? Тут, брат, жизнь еще крепче заиграет!..

Да, это именно так и есть: любая из этих станций сразу займет свое почетное место в жизни сотен тысяч людей, как хлеб, жилье, одежда, книги, мысль, культура…

— Сегодня праздник? — допытывался у отца тот самый мальчик в клетчатом пальтеце, который кричал про эскалатор. — Папа, ведь сейчас праздник, да?

— Нет, милый, сегодня будни, — невнимательно отвечал отец.

А между тем мальчик с той особой обостренностью чувств и ощущений, какая бывает только у детей, видел новое качество вещей, резко отличающееся от привычного. Эти залы великолепны и выглядят совсем как на празднике, потому что созданы для труда, для такой жизненной деятельности, которая, чем дольше мы живем, тем больше будет становиться творчеством.

— Я всех перегоню! — кричит мой неугомонный маленький незнакомец. — Вот я ка-ак побегу по ступенькам… эскалатор бежит, и я бегу да бегу!

— Ну и чудак, — сказал отец, — пусть лучше эскалатор сам несет тебя вверх, он ведь для того и сделан, чтобы людям было легче.

— Ладно, пусть и мне тоже будет легче! — решил маленький мудрец и важно встал на плавно бегущую вверх ребристую ступеньку.

И тут только я вспомнила, что поднимаюсь наверх… из-под земли! Да ведь совсем забыла об этом, потому что вся эта добротная красота, сила и великолепная целесообразность всего устройства решительно ничем не напоминают подземелья!.. Да это слово просто смешно здесь и ничего не выражает!.. Это Москва, это станция «Охотный ряд», это начало новой и могучей транспортной жилы мирового города.

Я вспоминаю множество имен знаменитых ударников и ударниц, мастеров своего дела, строителей этих глубинных дворцов, и мысленно говорю им: «Как прекрасна ваша слава, товарищи, братья мои!»

Я выхожу на улицу из вестибюля, который занимает угол гостиницы «Москва». Я смотрю на мою новую рослую улицу, я зачеркиваю ее прошлое, исчезнувшее навсегда, вчистую, я говорю ей, полная торжества и гордости за дела людей советской эпохи:

— Разве раньше когда-нибудь были возможны такие дела и такие люди на этой улице?.. Вот как очистилась, вот как прославилась ты, улица, и вот за что я теперь люблю тебя!

Улица, наш новый Охотный ряд, светилась мне навстречу вечерними огнями. Весенняя оттепель была мягка и прозрачна, звезды виднелись ярко и чисто. Снег на улице уже давно убрали, и мокрый асфальт блестел, как вороненая сталь.

А утром светлое лицо улицы, вступившей в новую историю своего бытия, встречало меня.

В один из июльских вечеров 1941 года хватающий за сердце вой сирены — сигнал воздушной тревоги — застал меня в Охотном ряду. Пожилой милиционер с желтым, усталым лицом пронзительно свистел и повторял:

— Граждане, спускайтесь в метро! Немедленно в метро!

Кроме отдельных пешеходов, застигнутых воздушной тревогой, в метро уже торопливо шли целые группы людей, особенно много было женщин с детьми и стариков.

Мне вспомнился весенний день, когда я впервые спустилась в метро, вспомнилась ясная, деятельная радость, которую всегда испытываем мы, советские люди, видя воочию победу народного труда. Вспомнилось, как год спустя, проехав десятки километров в парижском метро, я с чувством законной гордости рассказывала французским друзьям о нашем московском метрополитене. Но только в июльский вечер 1941 года я в полной мере могла оценить высокую технику нашего метро, технику, проникнутую великой государственной заботой о людях. В час воздушной тревоги наше метро представилось мне большим подземным городом, где каждая мелочь служила людям надежно, безотказно. Переполненные эскалаторы, напоминающие длинные, нескончаемые гроздья голов и плеч, плавно скользили вниз. А там, в обширном зале и на перронах, сияли навстречу тысячеламповые огни всех люстр, нежно отсвечивающих мягкими пятнами на мраморе стен. И высокие канделябры, из конца в конец светло-мраморного зала поднимающие вверх жемчужно-белые полукружия прозрачных чаш, разливали вокруг, как и всегда, нежный и спокойный свет. В тот тревожный вечер мне подумалось: «Как это прекрасно и человечно, что наше метро сделано не только прочно, удобно и рационально, а также и красиво!» Люди, особенно дети, которых воздушная тревога заставила выйти из дому, видят здесь не какие-нибудь угрюмые, серые стены, а этот блистающий мрамор, чистоту, обилие света, просторный зал, широкие перроны.