Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

• Название: Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
• Автор: Анна Караваева
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1957

Произведения, вошедшие в книгу, представляют старейшую писательницу Анну Александровну Караваеву как исследователя, влюбленного в историю родной страны. В повести «На горе Маковце» показаны события начала XVII века, так называемого Смутного времени, — оборона Троице-Сергиева монастыря от польско-литовских интервентов; повесть «Золотой клюв» — о зарождении в XVIII веке на Алтае Колывано-Воскресенских заводов, о бунте заводских рабочих, закончившемся кровавой расправой царского правительства над восставшими.

---

Глядя тоскующими глазами на его возбужденное лицо, когда он, торопясь, снимал гайдучий цветистый камзол и надевал рубаху, Веринька спрашивала:

— Опять пойдешь, Степа? И каких ты приятелей нашел? Разве сии люди? В шинке сидят да напиваются… Откуда они появились?

Большой, крепкий, он закрутил русой головой:

— Откуда? Видно, судьба мне с ними быть.

Она сказала, еще больше пугаясь:

— Судьба-а! Спиваться-то? Ты за дни все сии словно обезумел, Степушка… одежу по дому всему собрал… Сапоги, штаны, рубахи туда таскаешь… Господи!.. Степушка!..

Он весь всколыхнулся от смеха и прижал к себе хрупкое тело в пышных еще складках старого шелкового платья, из ее превосходительства обносков.

— Родненька-а! А ежели моим товарищам-то надеть неча, неужто ж мне в баулах барских не порыться? Чать, превосходительства-то счету сему не знают. Кабы вот я продал да себе на выпивку, а то ведь работным людям сие…

— Да ведь пить-то с ними пьешь? Ах, Степа, Степа.

— Да не в питье там у нас дело… Не токмо для сего сборы у нас там… а для уговору..

Он вдруг потемнел, хлопнул ладонью себя по губам и с застывшим лицом начал надевать сапоги.

Она сразу почуяла, словно одним безошибочным жестоким уколом в сердце, что в первый раз еще он закрыл перед ней свои думы.

— Степа?.. Замолк отчего? Скрытничать? От меня?.. Господи-и!

Степан поднял голову — в глазах его мелькнула странная искра. Он нежно провел большой ладонью по мертвым белым кудрям ее пышного парика и зашептал над ее розовым ушком:

— Пошто сия мертвечина белая на волосыньках твоих, а? Кинуть бы! У-ух! Слушай, родненька! Льзя ли мне болтать то, что до многих касаемо? Я теперя, Веринька, не одинокой житель. Раньше я все один думал да злобствовал… о тебе, о себе… А только так толку ни на грош… не добудешь себе ничегошеньки!.. В товарищах же ежели, так все возможно, и дело найдешь.

Взгляд его опять порхнул куда-то вдаль, опять необычный, не тот, который всегда был для нее одной.

— И ежели с ними что приключится, следственно и для меня сия кара… Как сказал тебе, так и пойдет отныне жисть моя.

Жалобно морща припудренную щеку с мушкой под правым глазом, девушка умоляюще сложила руки, смотрела упорно и тоскливо в темную глубину его глаз.

— Господи! Степа! Были мы так близенько друг к дружке… Горести сказывали свои, любовью, лаской услаждали дни… А тут… Я понять неспособна, Степа. Так вдруг ты изменился скоро… И с чего сие началось?

— С чего? А помнишь, на прошлой неделе в промывальной[36] вал сорвался, и восемь человек валом раздавило, помнишь? А ты еще булавки покупать ходила, и видела на Петропавловской улице тот переполох и мне с ужасом рассказала про сие. Вот с того и началось.

Да, вот с того и началось. Бежала по улице толпа, любопытные барнаульские мещане, крича и лузгая подсолнухи, торопились к заводским воротам. Степан побежал вместе с толпой. От ворот отгоняли любопытных прикладами два дюжих солдата. Степана же в гайдучьем его цветистом камзоле с позументами солдаты не посмели остановить. Возле деревянного сарая промывальной гудела толпа. Изуродованные, обратившиеся в кровавое месиво тела сырой, распластанной кучей лежали в черной, еще не просохшей грязи.

Люди в измызганных рубахах, босые, в опорках и лаптях, стояли молчаливым угрюмым кругом и смотрели на мертвых товарищей.

Прибежал толстенький лысый бергпробирер[37], махая короткими ручками и топая ногами в мягких сапожках.

— Я сказаль… сказаль… Его высокоблагородь… обербергмейстер приказаль идти на работ… Отт… свинь… Ню! Н-на р-работ!.. А… мертвых… убрать! Ню! Жив-ва!

Толпа заколыхалась.

— Чай, людей задавило!..

— Не по-христиански бросить…

Звеняще-басовой голос вдруг покрыл собой все.

Головы обернулись назад.

— Да ты спятил, немчура? Не больно ору боимся! Работай до ночи, да еще, когда помрешь мученской кончиной, так тебя хуже собак выкинут. Вона, еще как?

Бергпробирер привскочил на носки и затрясся круглым животом в наглухо застегнутом коричневом сюртучке.

— Кто там? Ка-ак смейт? Имья, имья! Ню!

Вышел высокий худой человек, темнолицый, скуластый, с горящими глазами. Большим жилистым кулаком ударил по полуоткрытой своей груди и, блестя белыми зубами, грозным, явственным полушепотом сказал:

— Имя надо? А? В-вот, Семен Кукорев? Слыхал? Ну! Чо шары-то выкатил? Мученскую кончину наши люди работные приняли. Надо покойников наших во гроб сложить.

— Верно-о!.. Сеньча верно бает!

— Не сдавай, парень!

Бергпробирер приставил было к губам свисток. Ловким щелчком вышиб Сеньча свисток и топнул властно ногой в опорке.

— Схоронить дай! Восемь гробов немедля надо изладить!

Немец взбешенно затряс головой.

— Нэт людев! Нэт! Не даю-ю!

Сеньча, опять покрыв шум звенящей силой своего голоса, крикнул:

— Дашь людей, дашь!

Его обжигающий взгляд на миг остановился на Степане. Не узнав своего голоса, сказал Степан:

— Я тож помочь могу. Столярить горазд, гроб сделаю.

Бергпробирер хмыкнул и отошел в сторону, увидя в нарядном гайдучьем камзоле слабую тень какого-то большого заводского начальства.

А Сеньча, переглянувшись с насупленно-сторожливыми лицами, вскинул на рослого гайдука грозно ощупывающий взгляд.

— А ты-то… чей будешь? Верно, лизоблюд барской?

И он больно ущипнул Степана повыше локтя. Степан неторопливо потер руку, чувствуя, что уйти все-таки не может. Он строго глянул в глаза Сеньче и отчеканил:

— Говорю тебе, жалею, мол, помочь хочу! Я такой же хрестьянской сын, что и ты. Вот сброшу тряпку сию, и — гляди, как работать умею.

Степан скинул камзол и бросил его на кучу шлака. Сеньча быстро протянул руку, и на губах его появилась скупая улыбка.

— Ладно-о!.. Ты одежей-то больно не кидайся, от бар попадет по загривку. Айда вона туды к доскам… Мы вот тут впятером останемся, будем гроба ладить!..

Он крикнул вслед шагающим по шлаковой дорожке понурым, серым спинам:

— Слы-ышь! В обед хоронять пойдем!

Под ласковым солнечным припеком, в визге, грохоте заводского гула, вслушиваясь в резкий голос Сеньчи, Степан чуял в руках силу горячую, охотную, быстроту, ловкость, будто никогда еще так не работал, никогда дело так не спорилось.

Пока вилась из-под рубанков желтая пахучая стружка, рассказали пятеро свою жизнь друг другу.

Аким Серяков, маленький, тощий, с завистью худосочного человека хлопнул Степана по его светлокожей плотной руке с тонкими золотистыми волосиками:

— Эх, и гла-адок ты, парень!

Степан усмехнулся:

— Чай, барам гайдука охота покрасивше иметь, для того и кормят.

Аким, дергая свой тощий белесый ус, недоверчиво сказал:

— Поди, на перинке и на свет-то тебя мать родила?

Степан вдруг широко вздохнул, откинул русый клок с потного лба и улыбнулся открыто весеннему небу с барашковыми облаками и всем, кто окружал его.

— Ха-а-а! На перине!.. В закуте я родился, вот где. В закуте мать меня родила, некуды боле ей было податься. Гостей понаехало на барски именины, в каждом углу были люди, вот и пошла она себе местечко искать, да в закуту и зашла, там я впервой и свет божий увидел.

Сеньча, откашливаясь, нахмурился:

— Злобен у нас, вишь, народушко-то! Не сразу человеку поверит.

Сеньча вдруг хлопнул Степана по широким плечам:

— А и крепок же ты, парень! Ну-кась, руку со-гни… Эх-х!.. Вона, гляди, робя!.. Тужина какая! Чисто камень перекатывается!..

Он любовно прикасался к гладкой блестящей коже, ощупывая напружинившиеся мускулы.

— Эк, силища, поди, у тя большущая, паря?

Вдруг он приблизил к спокойному, сосредоточенному лицу Степана горячие, как уголь, глаза и зашептал возбужденно:

— Ты, паря, от нас не отставай! Ладно? Приходи хоронить, а опосля на гору пойдем, в шинок… Тамо сговор будет большой…

И вдруг засмеялись искристо и молодо карие глаза Сеньчи.

— Весна ведь идет… теплынь, брат! Кумекаешь?.. На теплыни ноги воли просют… Приходи! Ну?

— Приду! — с застучавшим сердцем ответил Степан.

Гробы вышли на славу. Дерево сухое, смоленое — алтайская сосна, желтая, как янтарь. Набросали туда курчавой стружки, примяли дружными руками. Потом, сдавив в груди яростный и жалобный стон, подняли и перенесли на лопатах страшные останки в новые, пахучие от смолистых соков гробы.

Когда положили последнего, сгреб Сеньча у себя на лбу жесткие черные волосы и дико глянул на мертвецов.

— Вот она, жисть нашенска!

Потом тряской рукой Сеньча сжал ладонь Степана.

— Вот, парень барской, глянь… Коли доли не поищешь, так и пропадешь… али в горячке, али вот искрошат тебя тако ж, как наших горемычных.

Под тихим шепотом молодых тополей, вдоль заводского забора, тяжелыми неспешными шагами шла толпа за четырьмя подводами. Гробы заколотили, но на ухабах из-под крышек показывалась кровь. Непривычными осипшими голосами бергалы нестройно тянули «святый боже». Попов не было: одного дома не застали — уехал-де рыбу удить, а другой поп отказался — ноги-де болят.