Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

• Название: Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
• Автор: Анна Караваева
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1957

Произведения, вошедшие в книгу, представляют старейшую писательницу Анну Александровну Караваеву как исследователя, влюбленного в историю родной страны. В повести «На горе Маковце» показаны события начала XVII века, так называемого Смутного времени, — оборона Троице-Сергиева монастыря от польско-литовских интервентов; повесть «Золотой клюв» — о зарождении в XVIII веке на Алтае Колывано-Воскресенских заводов, о бунте заводских рабочих, закончившемся кровавой расправой царского правительства над восставшими.

---

Теперь они чахли в сырой каморе, куда не заглядывало солнце. Всю жизнь они прожили на ветре и на солнцепеке. Теперь мерзли и задыхались. Удыгай весь поседел. Орылсут, молодой кам, все тянулся запавшими черными глазами к окну, искал солнца. Рваные малахаи на обоих болтались, и рукава сползали по самые пальцы.

Порой не мог больше терпеть Удыгай. Садился на пол, раскачивался в такт унылой песне:

Ой, когда новые придут дни,
Молодые, как серп месяца?
Когда родится великан,
Что убьет птицу
С золотым клювом?
Пусть сожгут, прах ее
Развеют по ветру…
Ужели не придет никогда молодой великан?
Ужели не убьет птицу?
Тогда лучше б не родиться алтайцам.

Больше всех кричал судья, рыхлый старик с белым сонным лицом:

— Врете, подлецы! Наверно, не так было.

— Чо кричишь, барин? — со спокойной укоризной сказал Марей. — Нам врать неча. Жисть наша до конца дошла.

Майор Тучков, зло щуря цыганские свои глаза, спрашивал Марея:

— В бога веруешь ли, старый черт? А?

Марей ответил раздумчиво:

— Что-то мало я от богушки видал. Может, и не до нас ему…

Майор закусил ус, топнул и вперил в Марея ненавидящий взгляд.

— А ведомо тебе, бунтовщик подлой, что отрицание бытия божия и неверие в него строгим заточением караются?

— Говорю: жистям нашим конец. А здесь словно на духу, перед смертным часом ничё не боюсь.

Судья, бросив сочувственно-возмущенный взгляд майору, крикнул:

— Во что же веришь-то, мерзавец?

— А в народушко перва вера. Будет жить по-своему, головушку подымет, солнышко увидит…

— Ах ты, висельник! Когда сие будет, по-твоему?

— Не знаю, ваше благородье. Я темной человек.

Степан на допросе отвечал охотно, спокойно, даже почти весело.

— Ты про Емельку сказывал?

— Сказывал.

— Знаешь ли ты, что сие был самой злостной преступник государственной, враг народа российского?

— Малым был, а времена Емельяна Иваныча помню. И не враг он народу, а от доли его лихой избавить желал.

— Как смел ты от господина убежать?

— Рабска доля непереносна стала.

— Сознайся, мерзавец, следственно, ты против царя и дворян?

— Как можешь за того быть, кто тебе одно зло и ущерб творит?

— Как ты в разбойника обратился, вора и насильника?

— Не разбойники мы. Нужда заставила, кто бы добром нам дал?

— Каешься ли в преступлении совершенном?

— Ни единого разу, — твердо сказал Степан. — Кажный свою долю волен искать. Дворяне свою долю в наших тяготах находят, а мы за будущие века яко предтечи.

Не признал себя виновным и Сеньча Кукорев.

— Мы как честны люди жили, хлеб сеяли, на охоту ходили. А ежели брали кой-что силком, так не у бедного, а у богатой казны. Мы тож люди, без домашности не житье, а побежали не от добра.

Алтайцев долго не спрашивали. Скучливо слушал рассказ Удыгая толмач, маленький, большеголовый, уродливо-смешной со своими скулами и черными глазами, в куцем коричневом сюртучке. Раскормленное лицо толмача нетерпеливо хмурилось.

Переводил равнодушно:

— Камлали[44], говорит. Девка утонула.

Никто не поверил. Судья, уже томясь желанием протянуться с трубкой на диване, сладко зевнул.

— Злостный, вероломный народец. Ни с чем несообразно, одни камнями бьются, а другие молятся. Какая тут девка? Ясно, молились для ниспослания победы бунтовщикам. Преступление против законов российских налицо.

Отирая лоб белоснежным платком, сострил:

— Сие лишний раз доказывает, насколь благоволение нашего господа сильнее всяких алтайских богов.

Арестантов увели. В низкой же комнате, с красным столом и императорскими портретами во весь рост, одурело жужжали мухи и судилище составляло приговор.

Канцеляристы потели и скрипели перьями.

Гаврила Семеныч скушал уже вторую дыню и мелкими глотками пил кисленькую прохладную настоечку, заедая ее пастилой. Аккуратно запахивая китайчатый шлафрок, вставал по временам, зажав в руке сухой подбородок и замедляя шлепающие шаги перед курносым ликом в прусском мундире. Гаврила Семеныч писал всеподданнейший рапорт в канцелярию кабинетских земель его величества.

Жуя губами и морща лоб под ночным колпаком, он выводил тряскими буквами текст рапорта:

«…Доблестные войска наши, не жалея крови своей для отечества, переловили сих беглых наглецов, ложно поселившихся на земле, кабинету принадлежащей, благами коей они пользовались беззаконно. Племена же алтайские, как заметить можно, с сими преступниками дружбу водят большую, даже моления к своим богам рассылают для преуспеяния жизни сих нарушителей порядка.

Негодяи, быв пойманы, на суде отменное вероломство, нераскаянность, злобу и всю преступность свою воочию показали. Как смертная зараза, достойны они жесточайшего наказания, в утверждении чего не дрогнет рука верноподданного российского.

Храбрость и доблесть армии нашей и бдительность главной конторы не одно еще такое селение, чаю я, сотрет с лица земли, дабы всем мятежным сие было в назидание и предупреждение».

Мирно потрескивали свечи.

Гаврила Семеныч отпил настоечки и вновь бережно заскрипел пером.

«…За сию блестящую кампанию представлены к высшим чинам все офицеры, проявившие усердие. Потери наши в сей битве весьма ничтожны».

Голова кавалера Качки упала на шелковую спинку кресла. Губы смешно развело улыбкой. Верно, снилась его превосходительству высочайшая награда за «блестящую кампанию».

Марей попросил конвойного:

— Пойдешь с поста, зайди к Варварушке-стряпухе. Скажи, мол, Марей Осипов да Сеньча Кукорев просили ее повидаться прийти. Душа горит. Охота о себе вестку на земле оставить… Да скажи, чтоб умаслила чем стражу-то… Говорнуть бы с ней, больно добра да жалостна. Да пусть поторапливается, а то, можа, скоро смерть будем примать.

И прилетела Варварушка. Бабьей мягкостью, репью складной, медяками из узелка сумела ласковая стряпуха дойти до каморы беглых.

Поклонилась Варварушка в ноги всем. Неважно, что иных и вовсе не знала.

— Страдальцы наши-и!.. Милые-е!..

Прибрала камору, соломы свежей выпросила, накормила всех снедью, новости простые и горькие рассказала: столько-то в слесарной. на лесопилке изувечило, столько-то в горячке свалилось, столько умерло. А сама слезами обливалась над рассказами беглых.

А Марей сказал строго:

— Смотри, Варварушка, расскажи про нас всем работничкам… Скажи — за них погибаем… Да разузнай, когда поведут нас смерть принимать, и на то место приди и смотри… И живым передай…

Стряпуха обещала клятвенно.

Солнце вставало над тихой Обью. Над кустарниками заречной стороны таяло в жидкой золотой плави алое перистое облачко. Лениво нежась, льнула Обь широкой волновой грудью к прибрежным пескам.

На пригорочке стояла Варварушка, смотря из-под ладони на пустынную еще дорогу. Вдалеке раскинулся просыпающийся город. Заводская плотина уже дымила черными горлами своих труб.

Вдруг дрогнула стряпуха — над дорогой вспорхнуло облачко пыли, заклубилось, выросло. Шли люди.

Варварушка поправила на голове чистый платок, обдернула платье и перекрестилась.

— Идут, голубчики…

И, унимая дрожь в ногах, ждала встретить последний взгляд.

Вокруг них шагали солдаты. Но обреченных было видно всех. И слышно было, как пела песню ребячью, сонную, женщина с разметанными светлыми волосами.

Марей и все другие поматывали головами, руки были связаны назад.

Смертники увидали Варварушку и крикнули в одноголосье:

— Память о нас унеси! Уговор помни!

— Помню! — крикнула, затрепетав, Варварушка.

Они прошли, а вслед им зашагали зеленые колонны солдат, и за спиной каждого покачивались черные длинные пучки — железные пруты шпицрутенов.

А позади, минуя пыль, взбитую солдатскими сапогами, не торопясь, ехали две коляски. В первой, запряженной вороной парой, отвалились на мягкие подушки бритый старик в зачесанном парике и молодой, курчавый, черный, как цыган.

Варварушка узнала в них главного начальника Качку и страшного всему городу майора.

Позади ехали судья с канцеляристами.

— Проклятые! — всхлипнула кроткая Варварушка и побежала, хоронясь за кусты.

— Успеть бы…

И успела. Встала за стволами двух сросшихся братски берез.

Человек с белой косицей громко читал бумагу.

Донеслось ясно, как возле самого уха:

— «…Три раза по тысяче шпицрутенов»[45].

Варварушка вынула из кармана бережно положенную свечу. Слезы застилали ей глаза. Тряской рукой зажгла свечу, укрывая огонь ладонью. Никогда не чаяла провожать стольких на тот свет. И теперь казалось ей, что уже стояла над могилой, хотя еще были на месте обреченные земле.