Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

• Название: Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
• Автор: Анна Караваева
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1957

Произведения, вошедшие в книгу, представляют старейшую писательницу Анну Александровну Караваеву как исследователя, влюбленного в историю родной страны. В повести «На горе Маковце» показаны события начала XVII века, так называемого Смутного времени, — оборона Троице-Сергиева монастыря от польско-литовских интервентов; повесть «Золотой клюв» — о зарождении в XVIII веке на Алтае Колывано-Воскресенских заводов, о бунте заводских рабочих, закончившемся кровавой расправой царского правительства над восставшими.

---

— Да где ж ты, Никонушко, свет ты мой, пошто ж не видно мне головушки твоей!

Она жалобно настаивала, чтобы перестали наконец прятать от нее тело ее мужа. Ее подталкивали, чтобы молилась и кланялась, но она все искала Никона и ласково бормотала, чтобы шел скорей с ней в избу, а то на улице ветер.

Из бойниц среднего боя, со стороны мельницы, в прозрачном воздухе была видна взбитая буграми, словно вывернутая наизнанку земля. Вражеский подкоп был вчистую уничтожен.

Еще до полдня ударила «трещера».

Утлая западная стена зашаталась, из пробоин с грохотом посыпались кирпичи.

Федору на миг показалось, что он видит у пробоин приземистую фигуру брата и маленького подвижного Слоту. Но это были мужики-печеклады из села Молокова.

Сердце Федора заныло от тоски и боли. Он быстро смахнул слезу и прильнул к щели. Сквозь рассеивающийся дым он вдруг ясно увидел на горке проклятую «трещеру», ее пасть, дымящуюся, как у дракона.

— Вот мы на тебя, людожор окаянной! — сказал Федор, и горькое торжество вдруг охватило его: Шилов и Слота уничтожили вражеский подкоп, а они, все троицкие пушкари, уничтожат «трещеру»!

— Недаром ты мне вестку послал, брат мой милой! — словно клятву повторял Федор. — Недаром кровушкой своей меня окропил, дабы я дюжей работал!

Федор побежал к воеводе и рассказал ему свой план: в «трещеру» надо бить со всех сторон, бить дружно и неотступно до тех пор, пока и пасть и казна ее не разлетятся!

— Наддай, робя-я! — кричал Федор в яростном восторге уверенности и силы. — Наддай, робя, во славу града нашего! Эх-х!..

Он знал, что пушкари среднего боя стреляют в ту же сторону, а пушкари подошвенного боя бьют понизу, — чтобы помешать врагам исправлять повреждения в турах, наносимые русскими ядрами.

Через два часа прибежал стрелец со среднего боя и знаками пояснил, что уже четырежды ядра «трещеры» зарывались в землю, не долетев до стены. Все поняли: такой стрельбы враги не ожидали. Впрочем, они пытались поправить дело на северной стороне, против Конюшенной башни, и против Сушильной башни, на восточной стороне. Но Данила Селевин со своей сотней на северной стене и сотник Иван Суета на восточной стене отразили атаку ляхов.

Данила стрелял, рубил, лихорадочно и зорко примечая мельканье чужих злобных лиц, но Оськи среди них не было.

Улучив минутку, Данила подбежал к кадушке, зачерпнул кружку воды — и увидел такого же потного и дымного Ивана Суету. Данила вытер усы и прокричал в ухо Ивану Суете:

— Коли узришь Оську-изменника, бей его до смерти!.. До смерти.

Иван Суета согласно кивнул — и опять убежал к зубцам крушить врага.

Через четыре часа после начала боя «трещера» перестала стрелять. Двое «языков», которых захватили к вечеру, показали, что русские пушки разбили «великую пани-трещеру» и что все укрепления вокруг нее тоже разрушены. «Языки», кроме того, рассказали, что польские военачальники растерялись перед «зельным» [116]умением и «силою стреляния русского», а также — перед меткостью русских топоров и сабель, «кои бьют нещадно». При этих словах воеводы переглянулись — и, кажется, впервые без взаимной злости. Князь Григорий вершил бой на западной стене, а маленький Голохвастов «правил» боем на северной и восточной стенах.

Гордо вздернув мочалистый клочок бороденки и распахнув тяжелую шубу, подбитую куницей, маленький сухопарый Голохвастов временами даже хитренько подскакивал и покачивался на носках — при таком выигрыше ему хотелось быть высоким, важным, плечистым.

Князь Григорий, однако, считал героем дня себя: проклятую «трещеру» разбили оттуда, где он вершил бой. Не теряя времени, он тут же вызвал Алексея Тихонова и продиктовал ему грамоту царю Василию Ивановичу, в которой воевода поздравлял царя «со счастливым и зело благоприятным избавлением града сего от поганого зверя железна, огнь и смерть изрыгающа».

«Ишь ты! — кусая губы, думал Голохвастов. — И всюду-то умеют они поспешить, постылые богатины! Того гляди, от царя даров-почестей добьется!»

Князь Григорий, выйдя из башни на стену и жмурясь от солнца, действительно уже мечтал: что-то теперь пожалует ему царь за «трещеру». Но, спустившись вниз на крепостной двор, князь сразу помрачнел: отовсюду несли убитых. Казалось, мертвецам счету не было: пробитые вражескими ядрами груди, рассеченные головы, плечи, оторванные руки и ноги…

На белые, в веселых зеленых и красных полосках катанки воеводы — их делали свои вотчинные шерстобиты и катали — вдруг упало несколько капель из пробитой груди стрельца, которого пронесли мимо. Буро-красные пятна сразу расползлись по веселому поярку. Князь Григорий прибавил шагу и, придя к себе в горницу, нетерпеливо переобулся.

— И-их ты… сколько кровищи есть в человеке… — бормотал он, брезгливо моя руки.

Ему видно было, как во дворе разбивают ломами мерзлую землю, чтобы выкопать братскую могилу. Такого множества убитых еще никогда не бывало, «приуготовить» их к отпеванию в соборах и церквах теперь было явно невозможно. Мертвецы лежали рядами, лицом к небу, на свежевыпавшем голубом снегу, который цвел щедрым алым цветом их крови.

Вокруг толпились женщины, старики, ребятишки. Пенье монахов сливалось с воплями женщин.

Дедушка Филофей, обросший изжелта-белой сединой, длинной и густой, как мох на древней ели, толкался в толпе. На него никто не сердился, будто это ходило само неизносимое время. Он бродил, вглядываясь в мертвые лица, и грозно бормотал что-то.

Увидев Данилу Селевина и Ивана Суету, он обнял их огромными, обросшими мшистым волосом руками и отвел в сторону от панихидного пенья и стука могильных лопат.

— Слышь-ко, парнишки… — загудел он хриплым басом. — Народу-то ноне полегло… Стра-асть!.. Ишшо сколь надобно будет народу, парнишки!.. Слышь, я туто все башни своими руками по камушку клал, все подполья мне ведомы… Слышь, робя, ноне Диомидко спьяну сказывал: в подземелье под Каличьей колодники по сю пору томятся…

— Колодники? — вскрикнули Иван и Данила. — Да неужто ж там живы человеки суть?

— Живы, да токмо на смерть глядят! — подтвердил злой и смешливый голос Игнашки-просвирника. Его щуплое, словно костяное личико посинело от ветра, ноги в старых, заплатанных валенках выбивали дробь, он мерз, но беспокойное любопытство гнало его из просвирной избы.

— Пробрался я в закоулок, — рассказывал просвирник, — и углядел в щельное оконце: сидят люди томны, изможденны, ноги в колодках, а которые чепями к стене прикованы…

— Пойдем! — решительно прервал Иван Суета. — Пойдем, братие, народ выручать!.. Аль мы с тобой, Данилушко, кабацкому Диомидке руки не скрутим?

— Скрутим, — ответил Данила и, усмехаясь, поиграл могучими жилистыми кулаками.

— Эх, златой ты мой народушко! — восхитился Игнашка. — И я от вас не отстану!

Заслонники-скоморохи Митрошка и Афонька шли навстречу с лопатами на плечах — копать братскую могилу. Узнав, куда идут люди, скоморохи повернули туда же.

— Мертвому вскрёсу не будет, — сказал Митрошка.

— Коль помер — богов, а коли жив — то наш, — решил Афонька. — Мертвому помины, живому именины. Айда, ребята, народушко выручать!

Встретились им стрельцы из сильно потрепанных сотен Данилы Селевина и Ивана Суеты.

— Эй, сотники! Куды народ ведете?

— За народом же! — пророкотал Иван Суета. — За помощничками идем.

— И мы с вами!

По дороге и еще кое-кто пристали к шествию. Данила оглянулся, тихонько усмехнувшись в золотые усы. Мыслимо ли было подобное дело два месяца назад?.. О колодниках под Каличьей башней, конечно, многие знали, жалели несчастных, но никто, и он сам, Данила Селевин, не посмел бы нарушить монастырский запрет: «грешникам» и ослушникам «самим богом положено» каяться и томиться, пока не пройдут назначенные им сроки… А ныне никому в голову не пришло усомниться насчет «греха» и запрета — погордел, расправил спину народ.

«Был пуганой, стал вздыманой народ», — повторил про себя Данила любимую мысль Федора Шилова.

Игнашка-просвирник звонко ударил кулаком в железную ржавую дверь.

В решетчатом оконце показалась волосатая опухшая рожа монастырского тюремщика Диомида — и скрылась.

— Наляжем плечиками, братие, — спокойно пробасил Иван Суета.

— А ну-кося! — промолвил Данила Селевин, и оба налегли на тюремную дверь.

Десятки кулаков вышибли двери в подземелье. Через несколько минут всех колодников вывели и вынесли на свет. Их оказалось сорок два человека. Обросшие волосищами, покрытые промозглыми лохмотьями, живые скелеты с землисто-серыми лицами, они почти лежали на руках, плечах и спинах своих освободителей. Полубезумными взглядами, как сквозь сон, который вот-вот прервется, озирали они все вокруг: просторное небо, подъятое густым и чистым пламенем угасающего дня, высокие опорошенные снежком шатры крепостных башен, а пуще всего — людей, множество человеческих лиц, от которых, как от большого костра, шли тепло и свет.