Максим Исповедник - Творения

• Название: Творения
• Автор: Максим Исповедник
• Жанр: Религия

Собрание творений преп. Максима Исповедника из разных источников в Сети.

---

Содержание Вопросов и недоумений, впрочем, далеко не сводится к того рода экзегезе, о которой мы сказали выше, хотя именно толкование Св. Писания и писаний святых отцов применительно к состоянию души и пути к Богу каждого человека представляется наиболее важным и актуальным для широкого читателя. В то же время, для интересующихся историей Церкви, историей догматической мысли и историей экзегезы Св. Писания Вопросы и недоумения представляют собой ценнейший памятник святоотеческой литературы, принадлежащий не только одному из величайших святых отцов, но и к эпохе в истории Православной Церкви и Византийской империи во многом переломной и до сих пор не достаточно изученной. Наконец, для всех многочисленных почитателей прп. Максима Вопросы и недоумения представляют особый интерес как произведение, в котором впервые были сформулированы многие идеи и поставлены многие вопросы, которые впоследствии разрабатывались им в таких знаменитых сочинениях, как Трудности к Иоанну, Трудности к Фоме и Вопросоответы к Фалассию. Большинство из этих сквозных для прп. Максима тем и идей освещаются нами в комментариях, здесь же хотелось бы кратко остановиться на ряде проблем, связанных с контекстом создания Вопросов и недоумений, их общим характером и особенностями.

II. a. Время, место и проблема оригенизма

В недавно вышедшей книге, содержащей первую попытку русского перевода Qu. dub.[392], в предисловии к нему П. К. Доброцветов приводит две датировки этого сочинения: 626 г. по Поликарпу Шервуду[393] и «не позже 624 г.», по С. Л. Епифановичу[394]. П. К. Доброцветов не отметил, однако, того, что датировка Епифановича была подвергнута критике X. Деклерком — автором критического издания Вопросов и недоумений[395].

В то же время следует отметить, что сама гипотеза С. Л. Епифановича о том, что Вопросы и недоумения были написаны перед Трудностями к Иоанну[396], но несколько позже Глав подвижнических и Глав о любви[397] и его аргументация в пользу такого мнения[398] выглядит достаточно убедительной. Правда, Д. Прассас — автор первого диссертационного исследования, посвященного Qu. dub.[399]у посчитав частоту употребления слов γνώσις (знание) и άγάπη (любовь), и сделав из этого вывод, что прп. Максим в Вопросах и недоумениях уделяет большее внимание знанию (гнозису), чем любви, а в Главах о любви акцент делается на любви, высказывает осторожное предположение, что, может быть, Qu. dub. были написаны до Глав о любви, в которых прп. Максим перенес акцент со знания на любовь[400]. Однако предположение, что у прп. Максима произошел «перелом», в результате которого он перенес акцент на любовь, не выдерживает критики, поскольку в заведомо более поздних Вопросоответах к Фалассию (ок. 630–633), если пользоваться тем же методом подсчета, никакого преобладания «любви» над «знанием» нет (скорее наоборот). Само противопоставление «любви» и «гнозиса» применительно к писаниям прп. Максима является, на наш взгляд, надуманным. Это видно и из его понимания любви в Главах о любви, которое дается через гнозис: «любовь есть благое расположение души, в соответствии с которым она ничего из сущего не предпочитает ведению (γνώσεως) Бога»[401]. Так что более вероятной представляется та очередность в написании произведений, которую предлагает С. Л. Епифанович, хотя не исключено и то, что какую‑то часть Qu. dub. прп. Максим написал и прежде или одновременно с Главами о любви, а какую‑то позднее.

Что касается места написания Вопросов и недоуменийу то относительно него сказать наверняка ничего нельзя. До недавнего времени считалось, что в 624–626 гг., то есть приблизительно тогда, когда были написаны Главы о любви и Вопросы и недоумения, прп. Максим подвизался в монастыре св. Георгия в Кизике (этого мнения придерживается, например, Ж. — К. Ларше). При этом версия Ларше[402] основана на традиционном житии прп. Максима, его константинопольском происхождении из семьи знатных родителей, службе у императора Ираклия и последующем уходе в монастырь (ок. 613–614 гг.) близ Константинополя (где он пребывал вплоть до 624 г.), а позднее — переходе в монастырь св. Георгия в Кизике. Аргументация Ларше в пользу традиционной версии константинопольского происхождения прп. Максима[403]была, однако, недавно подвергнута радикальной критике со стороны Кристьяна Будиньона[404]. Последний, опираясь главным образом на переписку прп. Максима (но также и на сирийский Псогос, опубликованный Себастианом Броком[405]), высказывается в пользу его палестинского происхождения и формирования в Александрии (куда он переехал перед захватом Палестины персами в 614 г.). Будиньон заходит так далеко, что отрицает в этой статье даже, признававшееся практически всеми учеными, пребывание прп. Максима в монастыре св. Георгия в Кизике.

Версия Будиньона пока не получила широкого признания, хотя в то же время о палестинском (а не константинопольском) происхождении прп. Максима говорят в настоящее время очень многие авторитетные специалисты по прп. Максиму и патрологи. Вопрос этот имеет особую значимость в свете проблемы «Максим и оригенизм», поскольку именно полемике с оригенизмом посвящена большая часть Трудностей к Иоанну — важнейшего сочинения прп. Максима, между тем сирийский Псогосу как известно, обвиняет самого Максима в том, что он с юных лет был связан с оригенистами. Согласно Псогосу, после смерти родителей (самаритянина отца и бывшей рабыни — персиянки — матери) Мосхий (имя Максима до пострига), еще юным отроком, был отдан на воспитание в монастырь Ветхой Лавры[406], где его принял игумен Пантелей, который был оригенистом[407]. Именно на основе этой версии, как и ряда более поздних источников, исходящих из монофизитской среды, некоторые ученые, скажем, совсем недавно Антуан Леви[408], высказывают мнение, что прп. Максим уже в юности мог познакомиться с оригенистической литературой и учением, а впоследствии[409] отталкивался от оригенизма, что наиболее ярко проявилось в Трудностях к Иоанну. Впрочем, Леви допускает, что, даже если прп. Максим и не был в юности под непосредственным влиянием палестинских оригенистов, то, в силу его палестинского происхождения, в которое Леви верит на основании Псогосау он мог быть знаком с учением оригенистов, живших в Палестине, и это делало для него актуальным полемику с оригенизмом как таковым. Палестинское происхождение служит для Леви объяснением и «его глубокого знания традиции александрийско — палестинского комментирования Аристотеля» в то самое время, когда интеллектуальная жизнь в Константинополе, как утверждает Леви, ссылаясь на Лемерля, была в упадке[410].

Из отечественных патрологов версию о палестинском происхождении прп. Максима разделяет, например, А. И. Сидоров[411]. Не сомневается в «известном факте палестинского происхождения» прп. Максима и В. М. Лурье,[412] который, впрочем, там же замечает, что доверять заявлениям о связи прп. Максима с палестинскими оригенистами «вряд ли можно», а все свидетельства сирийских источников принимает лишь для подтверждения существования оригенистической традиции в то время.

Какое все это имеет отношение к проблематике Вопросов и недоумений? Что, с другой стороны, мы можем сказать на основании чтения этого более раннего, чем Трудности к Иоанну, сочинения на тему «прп. Максим и оригенизм»? Даже самый поверхностный анализ Qu. dub. выявляет, что прп. Максим в своей экзегезе Священного Писания, в толковании имен библейских персонажей, в некоторых основополагающих представлениях о трех моментах подвижнической жизни (делание, естественное созерцание и богословие), в учении о трех силах души (разумной, яростной и пожелательной), которое он все время использует в трактовке Писания и отцов, глубоко укоренен в той традиции экзегезы Священного Писания, которая связана с именами Оригена, Дидима Слепца, Евагрия Понтийского, а также Евсевия Кесарийского, то есть в традиции не просто «александрийской», но именно «оригенистической»[413]. В Qu. dub. мы находим немало прямых или слегка переработанных цитат из этих авторов и аллюзий к их словам и мыслям, мы обращаем на некоторые из них внимание в комментариях. Еще существенней, что сама методология толкования Священного Писания у прп. Максима — его «анагогические» толкования, восхождение от буквы к духу Писания, аскетико — гностическая установка в подходе к толкованию Священного Писания, безусловно, восходят именно к этой экзегетической традиции.