Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

• Название: Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
• Автор: Николай Любимов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-7859-0091-2

В книгу вошли воспоминания старейшего русского переводчика Николая Любимова (1912–1992), известного переводами Рабле, Сервантеса, Пруста и других европейских писателей. Эти воспоминания – о детстве и ранней юности, проведенных в уездном городке Калужской губернии. Мир дореволюционной российской провинции, ее культура, ее люди – учителя, духовенство, крестьяне – описываются автором с любовью и горячей признательностью, живыми и точными художественными штрихами.

Вторая часть воспоминаний – о Москве конца 20-х–начала 30-х годов, о встречах с великими актерами В. Качаловым, Ю. Юрьевым, писателями Т. Л. Щепкикой-Куперник, Л. Гроссманом, В. Полонским, Э. Багрицким и другими, о все более сгущающейся общественной атмосфере сталинской эпохи.

Издательство предполагает продолжить публикацию мемуаров Н. Любимова.

---

Бабушка, так же как и ее муж, скончалась безвременно. Она не береглась смолоду; находясь в «интересном положении», немилосердно затягивалась в корсеты и до упаду танцевала на балах. Умерла она от «женского» рака.

При всем своем светском легкомыслии, это была истинно верующая женщина, хотя и не сильная ни в богословии, ни в церковнославянском языке. Как-то, придя от великопостной службы, за которой полагается петь: «Господи Сил, с нами буди!» – она умиленно проговорила:

– Как прекрасно сегодня пели: «Господи! Что с нами будет?».

Перед смертью она очень мучилась, но наотрез отказалась от болеутоляющих средств. Она говорила, что это испытание послано ей Богом и она должна найти в себе силы перенести его?..

Трех старших маминых сестер – Асю, Соню и Лилю – я никогда не видел. Тетю Сашу знал и любил сызмала. До революции она приезжала к нам со своим мужем, Борисом Васильевичем Эрфуртом, и привозила мне уйму игрушек. В 17-м году переселилась в Перемышль. В 21-м году разошлась с мужем, перебралась к нам, и с той поры я уже не представляю себе нашего домика, всего уклада нашей жизни без тети Саши, курящей дешевые папиросы, всегда чем-то занятой, стряпающей, варящей во дворе варенье в тазу на жаровне, выпиливающей лобзиком и выжигающей рамочки для портретов, что-то чинящей, что-то штопающей под мое чтение вслух, просящей всеми нами избалованную трехшерстную кошку, прогуливающуюся по обеденному столу: «Брысь отсюда, пожалуйста». После матери и няни я всего сильнее был привязан к тете Саше.

Родители ее мужа расстались вскоре после свадьбы, и Бориса Васильевича воспитывала тетка, московская мещанка, жившая в доме у богачей Тороповых на Малой Никитской и ухаживавшая за невменяемой хозяйкой дома, к тому времени овдовевшей. Торопова не представляла опасности для окружающих. Она была, что называется, тихая сумасшедшая. Сидела у себя в комнате и на зловещий мотив напевала только две строки:

Едут государи,
Едут повара…

У Тороповой было двое детей: Иван и еще малолетняя Юля. Боря Эрфурт жил с теткой у Тороповых и подружился с Юлей. Иван Васильевич, учившийся с Андреем Белым в поливановской гимназии (Белый вспоминает о нем в «На рубеже двух столетий»), легендарный силач и громила, член Союза русского народа, подозревался в убийстве депутата Государственной думы Герценштейна и берлинского корреспондента «Русских ведомостей» Иоллоса. Он не выносил евреев и велосипедистов. И тех и других бил, судился, приговаривался к уплате штрафа за прикосновение к чужой личности и, уплачивая штраф, всякий раз говорил потерпевшему:

– За то, чтобы набить тебе твою поганую морду, я бы и сотенной не пожалел.

Когда Борис Васильевич повзрослел, Ваничка Торопов стал таскать его на собрания Союза русского народа. Борис Васильевич вспоминал об этих собраниях с гадливым ужасом.

– Страшная публика! – говорил он. – Такие личики – не дай Бог на большой дороге встретиться. И когда их – надо им отдать справедливость – могучий хор гремел о том, что долг повелевает им поднять упавшее знамя

Царя Александра Второго,
Залитое кровью святой, —

мне, монархисту, это казалось кощунством.

Ваничка Торопов издал сборник чувствительных стишков.

Лирическая настроенность его души не помешала ему засадить в сумасшедший дом родную сестру Юлию только для того, чтобы заграбастать все родительское наследство.

Борис Васильевич поднял против него дело, добился того, что Юлию Васильевну выпустили из сумасшедшего дома и утвердили в правах наследия. Юлия Васильевна, и прежде любившая товарища своих детских игр, после того как он ее вызволил из желтого дома, души в нем не чаяла. Во время мировой войны она боялась, что Бориса Васильевича с его немецкой фамилией могут выпроводить из Москвы, и решила купить в Перемышле два дома на свое имя с тем, чтобы поселить в них Бориса Васильевича с тетей Сашей, воспитавшую его тетку и самой поселиться с ними.

У Ивана Васильевича не было оснований засаживать сестру в дом для умалишенных, но у нее еще в молодости появились первые признаки наследственной душевной болезни. С годами спокойной жизни признаки эти исчезли. Юлия Васильевна потеряла все свое состояние. Она помешалась на том, что умрет с голоду. Щедрая от природы, теперь она тряслась над каждой коркой. Однажды Борис Васильевич увидел, что Юля ест песок. Тут уж волей-неволей пришлось увезти ее в Калужскую психиатрическую больницу. В 18-м году она умерла. В том же году большевики расстреляли ее брата.

5

Моя мать получила место классной дамы в Екатерининском институте для благородных девиц, помещавшемся на Екатерининской площади, где теперь Центральный Дом Советской Армии. Здесь она встретилась кое с кем из своих гимназических учителей: Львом Михайловичем Лопатиным, одним из наиболее видных деятелей московского Религиозно-философского общества» географом Сергеем Григорьевичем Григорьевым, будущим профессором Московского университета. Здесь она познакомилась с Петром Семеновичем Коганом, будущим президентом Государственной академии художественных наук. Начальница Ольга Александровна Краевская сумела заманить в институт цвет московской педагогики. Ее любили и преподаватели, и классные дамы, и ученицы. Не сумела она угодить только начальству. Против нее сплели интригу, будто она разводит в институте «крамолу», и ей пришлось подать прошение об уходе. В знак протеста из института ушли лучшие силы, ушли демонстративно, устроив Краевской прощальный обед в ресторане, о чем подробно сообщалось в газетах. Однако многие, покинувшие институт из-за Краевской, заранее заготовили себе позиции, а некоторые, преподававшие в разных местах, вполне могли обойтись и без Екатерининского института. Моя мать вылетела оттуда очертя голову, не задумываясь над тем, как же она будет жить дальше. Совершена вопиющая несправедливость по отношению к человеку, которого она глубоко уважает, значит, надо на деле показать, что она всецело на его стороне, а там что Бог даст.

Такту моей матери мог бы позавидовать иной дипломат. Но если сердце что-то внушало ей и подсказывало, то его веления всегда брали верх над тактом и благоразумием.

По счастью, одна из ее сослуживиц и сама устроилась, и ей подыскала место. Матери предложили давать уроки французского языка сыну единственной дочери Ермоловой – Маргариты Николаевны, урожденной Шубинской, и московского врача Василия Яковлевича Зеленина. Очень скоро преподавательница французского языка стала в доме Зелениных своим человеком. Ее попросили подготовить Колю в гимназию, потом – наблюдать за тем, как он занимается. Когда же надобность в этом отпала, Василий Яковлевич устроил мою мать одной из своих помощниц в городскую управу, где он ведал лечебными учреждениями Москвы. Мать сняла комнату на одной площадке с Зелениными и все свободное время проводила у них, летом каждую субботу ездила к ним на дачу. Маргарита Николаевна и Василий Яковлевич были людьми на удивление разными. Моя мать любила их каждого по-своему, они платили ей тем же. Коля привязался к ней всем своим детским сердцем, которому не хватало родительской ласки. Ермолова, часто навещавшая дочь, тоже преисполнилась симпатии к Колиной наставнице. Особенно ее радовало, что моя мать верующая. Она просила ее брать с собою Колю в церковь, вместе говеть. Уже будучи студентом-медиком, Николай Васильевич говорил моей матери, что своей религиозностью он обязан, главным образом, ей, потом – бабушке.

«Зеленинский» период жизни моей матери был самым интересным, самым богатым разнообразными впечатлениями. Уже одно знакомство с Ермоловой чего стоило! Изредка навещал Маргариту Николаевну ее отец, адвокат Николай Петрович Шубинский, обладавший даром незначительнейшее происшествие претворять в увлекательную новеллу. К Зелениным приезжал после спектакля Качалов. У Зелениных бывала совсем еще юная Варя Рыжова. У Зелениных появлялись светила московской медицины и юридического мира. В доме у других знакомых моя мать встречала Шаляпина, Горького, Леонида Андреева, Имя Ермоловой распахивало перед Маргаритой Николаевной и перед ней двери всех московских театров, концертных зал, Охотничьего клуба, Литературно-художественного кружка. У нее почти не оставалось свободных вечеров: то премьера в Малом, то премьера в Художественном, то опера у Зимина, то премьера у Незлобина с Рощиной-Инсаровой, то опера в Большом, то премьера у Корта с Блюменталь-Тамариной, то концерт Шаляпина, то концерт Собинова, то концерт Смирнова, то концерт Вяльцевой, то концерт Плевицкой, то концерт Вари Паниной, то вечер поэтов.

Встреча с секретарем перемышльской уездной землеустроительной комиссии сожгла все московские корабли. Моя мать знала, что ее любимый человек болен неизлечимо, что ему осталось несколько лет жизни. Это только укрепило ее в решении связать судьбу с Перемышлем.