Сергей Желудков - Почему и я христианин

• Название: Почему и я христианин
• Автор: Сергей Желудков
• Жанр: Публицистика

---

Иже славы Господь

в неславые зраце (в бесславном виде)

на древе, обезчещен,

волею (по Своей воле) висит -

о Божественной мне славе

несказанно промышляя"

(канон)

Христианство — это религия любящего, страдающего, Святого Бога; и это религия ЧЕЛОВЕКА, любящего Бога, работающего для Бога, страдающего с Богом, восходящего к Богу, достойного Божественной славы… Христос — "единый Посредник", Вечный Человек, "предавший Себя во искупление всех", единый Безгрешный Человек, в Котором "оправдалось пред Богом" все человечество. В юридических символах отображается таинственное ЕДИНСТВО всех людей доброй воли в Христе — в Его всечеловеческой Церкви.

Тайна Личности Христа сверхразумна. В сущности, ведь даже и для нас, христиан, остается вечно неизвестным, где же проходит граница между историческим и символическим, абсолютным и условным в самих Евангелиях, в самих догматах христианства. Нет границы нашим "частным" недоумениям — а "Целое стоит незыблемо, как и прежде"… Можно не сомневаться, что наш несложный церковный мистический опыт личной Божественности Иисуса Христа пребудет до скончания века. Но такова парадоксальная правда, что в самой Церкви Христовой есть много людей доброй воли, которым эта благодать "личного" почитания Христа недоступна. Так это и должно быть: ибо "Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили" (по Матфею, гл. 20). Не только атеисты, но и многие глубоко религиозные люди не называют Христа своим Господом: таковы на нашей памяти, например Лев Толстой, Ганди, Альберт Швейцер; таковы некоторые из самых уважаемых наших знакомых. Ясно, что они в этом не виноваты. "; Кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему" (по Матфею, гл. 12). Но есть общая для всех нас Святыня, пусть не личная, собирательная СВЯТЫНЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ. Это не "миф", не выдумка, мы реальнейше осязаем ее в ситуациях практической жизни, когда нам является истинное Величие, блистающая Красота человеческого духа, — когда среди нас "изображается Христос"… Об этом я, как умел, рассказал выше. Это Святыня, которую одинаково чтут все верующие и все неверующие люди доброй воли. Этот собирательный Идеальный Человек уже достаточно определился и "накопился" в священных мгновениях всечеловеческой жизни. Как же отнесется БОГ к Идеальному Человеку? Признает ли Бог в Человеке возлюбленного Сына, посадит ли одесную Себя на небесах, дарует ли участие в Своей абсолютности? Этот вопрос о собирательном Идеальном Человеке ставится для всех совершенно так же, как в христианстве он ставится лично о Христе — и совершенно так же в ОТВЕТЕ решается вся тайна существования. Либо ДА, — и это значит, что у нас есть БОГ, Отец наш Небесный. ЛИБО НЕТ, и это значило бы, что Святыня идеальной человечности, в которой мы видели высшую ценность бытия, растоптана и поругана, повергнута в прах… Это значило бы, что "нет Бога", что Разумное Начало и Смысл бытия — злое Начало, кощунственный Смысл. Тогда вообще не о чем нам думать и говорить, тогда все, все для нас — только путь в никуда, проклятие, бездна отчаяния. Достоевский однажды написал, что если бы оказалось, что "истина вне Христа", то ему "лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной" (письма к Фон–Визиной, 1854). Он прав — даже и в том случае, если смотреть на Христа только как на Символ святой человечности: ибо истина без Христа, ТАКАЯ истина — безбожна и бесчеловечна, бессмысленна и чудовищна… У каждого из нас и у всех нас вместе только в том случае есть вечная судьба и надежда, если верно высочайшее слово о Боге и о Человеке, сказанное в христианстве. Итак, даже понятное "только символически", христианство имеет универсальное, решающее значение для всех людей на земле.

*

Христианство сверхразумно, как сверхразумна вся тайна бытия. Христианство совершенно бездоказательно и "не убедительно" — в том смысле, что не принудительно. Есть только прагматические аргументы, которые отталкиваются от других, как мы надеемся, ложных решений мировой тайны. Совершенно ясная для всех отрицательная правда заключается в том, что без религии в человеческом существовании нет никакого доброго смысла и нет никакой надежды. Наша положительная вера свободна. "ВЕРУЕМ", — в этом слове не насилие над свободною мыслью, а свободная интуиция, свободное преклонение, свободное дерзновение, свободное доверие, свободная надежда. И если бы мне предложили "совершенно своими словами" дать самый краткий отчет в нашем уповании, то "с лицом, проникнутым смирением", я ответил бы приблизительно так: мы веруем — мы надеемся, что та духовная Красота, которая открывается нам в Личности Христа и везде там, где в нашей жизни изображается Христос, — мы надеемся, что эта Красота имеет абсолютное, Божественное значение, единосущна Божественной жизни, — что это и есть сама Божественная жизнь, которая является нам сегодня в человеческом уничижении, а завтра во славе для всех… Связанные с этим человеческие надежды безграничны:

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ ИЗ МЕРТВЫХ,

СМЕРТИЮ (любовию!) СМЕРТЬ ПОПРАВ

И СУЩИМ ВО ГРОБЕХ

ЖИВОТ (вечную жизнь) ДАРОВАВ!…

Это невместимо огромно — но ничто "меньше" было бы недостойно нашей Святыни. В этом уповании мы должны бесстрашно, с доверием к Богу нашему встретить и пережить все испытания, страдания, неудачи, конец нашей личной истории. Смысл всечеловеческой и личной истории сокрыт в непостижимой Вечности; и мы веруем, что это будет Вечность Иисуса Христа.

Прилагаю ценную рукопись — перевод великолепной притчи Г. Честертона(+1936), которую я не сумел бы во всех отношениях достойно комментировать, а только с благодарностью отмечаю — как помогает она уяснить действительный смысл проблемы "наука и религия".

В детстве я читал сказку, а теперь ее забыл, помню только одно: у кого‑то посреди комнаты вырос розовый куст. Возьмем для удобства этот образ и попробуем себе представить, что подумал хозяин комнаты. Вероятней всего, он подумал, что ему померещилось. Все на месте, все знакомо и прочно — стены, мебель, часы, телефон, зеркало; все в порядке, кроме странного видения — зелено–розовой оптической иллюзии. Примерно так воспринимали образованные люди мистическую розу Палестинской Вести, когда неверие Века Разума как будто бы подтвердила наука. Нельзя сказать, что роза им не нравилась, — их умилял ее запах, хотя и несколько тревожили слухи о шипах. Но что толку нюхать цветы или бояться шипов, если доподлинно известно, что розового куста просто не может быть? А быть его не могло потому, что он никак не увязывался со всем остальным. Он был нелепым исключением из непреложных правил. Наука не говорила, что чудеса случаются редко, — она знала точно, что чудес нет; с какой же стати им бывать в Палестине I века? Только эти несколько лет выделялись из приличного, прибранного мира. Все сходилось, мебель стояла прочно, в комнате становилось все уютнее. На бюро красовался портрет; пузырьки лекарств были под рукой, на столике. А наука все прибирала, все наводила порядок — вымеряла стены, пол, потолок; аккуратно, как стулья, расставляла животных; рассовывала по местам элементы. Со второй половины XVIII века почти до конца XIX все открытия лили воду на одну мельницу. Открытия есть и сейчас, а вот мельница — рухнула.

Когда человек снова взглянул на свою комнату, ему стало не по себе. Теперь уже не только куст показался ему странным. Стены как будто покосились, более того — они менялись, как в кошмаре. От обоев рябило в глазах — вместо чинных точек на них резвились спиральки. Стол двигался сам собой; пузырьки разбились; телефон исчез; зеркало отражало не то, что ему положено. А с портрета глядело чужое лицо.

Примерно это случилось в естественных науках за последние 20–30 лет (!). В данном случае неважно, скажем ли мы, что в науке открылись глубочайшие глубины иди что в ней провалился пол. Само собой понятно, что многие ученые борются с чудищами пострашней, чем штампы эпохи Гексли. Я не собираюсь спорить ни с одним открытием, мне важно другое: как все открытия вместе влияют на здравый смысл. Стены действительно искривились — искривилось пространство; и где же, как не в кошмаре, мы видели предмет, который в одну сторону длинней, чем в другую? Часы идут не так — время уже не просто время, оно зависит от скорости, а может, отчего‑нибудь еще. Телефон уступает место невидимым токам телепатии. И узор обоев не тот — изменился узор мира, надежные шарики атомов сменились неверными клубочками. Крупнейшие ученые видели, как движется стол; неважно, духи ли его двигали, — важно другое: ученые больше не считают, что его двигают шарлатаны. Многие выбрасывают лекарства, предпочитая им психологические методы, которые прежде, бесспорно, назвали бы чудесными исцелениями. Я не хочу сказать, что мы знаем разгадки, — в том‑то и дело, что мы незнаем; что мы вступили в область явлений, о которых знаем очень мало. А еще важней другое — наука расшатывает все то, что мы как будто бы знали. Почти все "последние слова науки" расшатывают не древние догматы веры, но сравнительно новые догмы разума.