Владимир Ионов - …А родись счастливой

• Название: …А родись счастливой
• Автор: Владимир Ионов
• Жанр: Современная проза

«…А родись счастливой» — это роман о трудной судьбе молодой, удивительно красивой женщины, пытающейся найти своё место в жизни, которая подбрасывает ей одно испытание за другим: трагическая смерть мужа, многочисленные попытки других мужчин (вплоть до пасынка) воспользоваться её тяжёлым положением — через всё это она проходит с большими нравственными сомнениями, но не потеряв цельности души.

---

Степан не очень нравился ей внешне — больно рыж и огромен, но мощь, какую она чувствовала в нём, иногда действовала на неё одурманивающее и тогда до полного дурмана не хватало лишь, чтобы и он уловил этот момент и, остановив машину, унёс её в высокие травы.

Значит, жизнь продолжается?

Игорь неплохо распорядился баром. Когда Люба в халате с очень открытой грудью сошла вниз, в гостиной перед диваном её ждал прекрасно сервированный журнальный столик. На его малом пространстве Сокольников-младший уместил всё, что счёл необходимым и нашёл в быстро освоенном доме. Не забыл даже украсить крохотным хрустальным бочонком, куда воткнул сухую коряжистую ветку и пару листьев от фиалки. Ветку он отломил от пучка торчавших в большой напольной вазе, а листья — обкорнав цветок на подоконнике. Но сделал красиво. Изменил и свет в гостиной, оставив включённым только бра, и на то накинул цветную салфетку с серванта. Получился вполне интимный уголок. «Пасынок» явно рассчитывал неплохо провести здесь вечер.

— А в тебе пропадает бармен. — Люба подошла к столику той особой женской иноходью, когда главной движущей силой тела кажутся бёдра. Здесь она редко так ходила, это была её походка для ресторана, для сборища, где надо было показать себя. Сейчас ей тоже этого захотелось, чтобы получше понять, а неровен час, и завлечь, если он того стоит, «пасынка». Для этого — распущенные волосы, халат всего лишь запашной и поданные на зрителя бёдра. — Мы как-то были с Анатолием Сафроновичем на одном межсобойчике в Юрмале, там вот так же делали столик на двоих у дивана: полусвет, только больше красного, музыка, и в самом тёмном углу — такой молоденький толстячок в подтяжках и с соломенными усами. Точь-в-точь ты.

— Я же ведал студбаром и дискотекой в университете, где ты, кстати, почему-то никогда не бывала, — ответил польщённый Игорь. — Там у нас была неплохая фонотека, а после закрытия кое-что можно было посмотреть и по телеку.

— Ясно. Крутили девчонкам мозги. А ты же, вроде, в сельхозе учился, причём тут студбар университета?

— Одно другому не мешало, как ныне моё тракторное образование не мешает воспитывать в молодёжи чувство глубокого патриотизма… На хай лайф этого не достаёт, но об этом потом. Прошу!

Люба села за столик. Полы халата скользнули с колен, глубоко открывая ноги. Игорь оценил это, но коньяк и какой-то еще сочинённый им напиток разлил в фужеры со спокойным достоинством бармена.

— Льда батя не держал в доме? Зря.

— Он держал в доме пламень, — сказала она и, будто только теперь заметив наготу ног, запахнула халат.

— Тем более нужен был лёд. В холодильнике, конечно. За что будем пить?

— А за что уже пили сегодня. За светлую память Анатолия Сафроновича Сокольникова, моего мужа и твоего отца. — Она отрубала сыну все варианты, чтобы посмотреть, на что он способен в такой ситуации.

Игорь сыграл в примитив: дёрнул бровями, дескать, за светлую, так за светлую, и непритязательно, как горькую, одним глотком принял коньяк. Разула она его этим тостом. А без штиблет сползла и барменская импозантность. Потянуло на простоту.

— Ты была счастлива с ним? — спросил он. — Только откровенно.

— Мне будет очень не хватать его, — сказала она, опуская руку с непригубленным фужером в колени.

— Мне — тоже. — Игорь налил себе, быстро выпил. — И не только будет, но и было уже, особенно в последнее время, когда он, как он говорил, «поспустил нас с шеи».

— Ну, а если совсем откровенно… — Люба закинула голову и какое-то время смотрела на продолговатые пятна света на потолке. Над нею они были чёткие, и можно было уловить рисунок накинутой на бра салфетки, а дальше — вытягивались, теряли резкость и силу и сходились в сумрак, пропадали в нём. — Если действительно откровенно, то всё было здорово только в самое первое время, когда мы воровали любовь — мотались по командировкам, встречались в гостиницах, на чьих-то дачах… Было так, будто мы с ним сверстники. Нет, лучше конечно. Сверстник — это… Я не знаю, как сказать. Не то, в общем. Но мне, дурочке, зачем-то потребовалась определённость. Зачем? С определённостью всё быстро расплылось. — Она ещё раз проводила пятна света от яркого рисунка до сумрака в дальнем углу потолка. — Неприятности с разводом, неприятности на работе, перевод Анатолия в эту глухомань… А здесь его и не очень-то ждали… Всё это непросто. А я ещё была увлечена собой. Он открыл мне меня и другую жизнь. Что я видела до него? Маман всегда была занята устройством своей жизни. Парикмахерская? Эти черноусые клиенты с базара да ресторан? И «кто девушку ужинает, тот её и танцует»?.. А тут другие люди, отношения. И я понеслась. Надо было остыть немного, обабиться, пожалеть его, что-то взять на себя, пожить только для него… Не получалось. Его приятели и начальники — что здесь, что тогда в Москве, — на разрыв зовут прокатиться куда-нибудь в командировку, в пансионат. Голова у меня кругом. А он это трудно переживал. Ну, а когда всё определилось, и я приехала сюда, чёлн наш стал уже не тот. Будто водички черпнул бортом. Тяжела я ему стала. Разница в двадцать семь лет, это всё-таки — разница. Мы оба почувствовали её и, по-моему, оба стали понимать, что ничто не вечно.

Два бокала коньяка пали Игорю «на старые дрожжи», он стал быстро хмелеть, сам почувствовал это и пытался сопротивляться, но кроме угловатой суетности в словах и движениях его усилия ничего не давали.

— Значит этот несчастный случай, — он мотнул головой в её сторону, — может, не случай?

— Кто же это знает?

— Запросто выясним! Вот скажи мне, завещание он давно писал?

— Завещание? Я не знаю. Он писал его?

— И я не знаю. Я думаю, если оно написано, случай не случай. А если не написано, то — случай. Там хотя есть одно обстоятельство насчёт воды в лёгких, но мы давай не будем об этом. Хотя я бы на его месте написал бумагу ради справедливости. Тебе, мне, ещё кому положено… Ладно. Давай ещё по коньяку.

— А не хватит? — она остановила его руку. — Ты уже на взводе.

— Ерунда! Я хочу выпить за твою звезду. Налей мне сама… Нет, полную. За звезду надо до дна.

— У меня есть звезда? — тускло улыбнулась Люба.

— Обязательно! Ты так не зарывайся в халат… Ты так, будем говорить, выразительна, что без звезды там не обошлось. Не могло обойтись. Я хочу украсть тебя в чужом доме. Хоть это теперь твой дом. Бог с ним. Хочу украсть тебя в твоём доме. Так да?

Он потянул руку к вороту её халата. Люба поднялась с дивана, запахнула халат до подбородка, включила большой свет. Гость проявился в нём вспотевшим и помятым.

— Дом этот колхозный, Игорь. И моего тут — шиш: кое-что из мебели и одежды. Претендовать тут не на что, — сказала она спокойно.

— Я пока претендую на другое, — сказал он, щурясь от света.

— На что?

— Я хочу с тобой туда, — показал он пальцем в потолок.

— Подняться или вознестись?

— Понял, — мотнул он головой. — Сперва поднимемся, а там и вознесёмся.

«Господи, до чего они сейчас были бы похожи, — отметила Люба, лишь однажды видевшая возле себя Сокольникова «на крупном взводе». Он был груб и бесстыден до отвращения, и она выпрыгнула тогда от него в окно, благо, её комната в пансионате была на первом этаже. С тех пор он никогда больше не пил при ней столько. А этот скис с двух рюмок, пасынок несчастный!»

— Значит, хочешь туда? — спросила она.

— Хочу!

— И стук тебе не помешает?

— Чей? Какой?

— Стук молотка, которым сегодня, слышишь, се-год-ня заколачивали гроб моего мужа — твоего отца?

— Ой, мамочка! — кисло сморщился Игорь. — Опять ты за своё? Фу! Ну, всё настроение сразу — фьють! — и убила. Фу! Знаешь кто ты после этого?

— Знаю — вдова твоего отца. А ты — пасюк.

— Это чего такое?

— Это штучка такая с носиком, с хвостиком, на четырёх лапках.

— Такая собачка?

— Нет, такая крыса. Серая. Вся в тебя. Понял?

— Эт я что ли? — он не сразу, но всё-таки сумел удержать взгляд глаза в глаза, проговорил: — Ты, Люб, на грубость нарываешься? Мы одни в доме, и я плевал на твой траур.

— Догадываюсь.

— Не замолчишь — получишь. — Игорь нехотя стал выползать из глубины дивана, чтобы встать.

— Встанешь, посмотри в окно. Не в то, а в это, за тобой. Вот так. Видишь, там большая чёрная машина?

— Ну и что?

— А то, что в этой большой чёрной машине сидит огромный рыжий мужик. Ты сейчас пойдёшь к нему и попросишь его догнать с тобой Кащея. Попробуешь остаться здесь, он из тебя любой сорт кефира выжмет. На сборы у тебя минута.

Люба встала в дверях, прижавшись спиной и затылком к косяку, и Игорь сообразил, что его действительно просят вон и освобождают для этого дорогу. Но уходить из такого дома? От такой вдовы — пусть хоть она будет не батина, а самого господа бога… Ах, невезуха!

— Мать, ты не порти вечер человеку. Извини, в чём можешь, но чего ты гонишь-то меня?