Майкл Мартоун - Папа сожрал меня, мать извела меня

• Название: Папа сожрал меня, мать извела меня
• Автор: Майкл Мартоун
• Издательство: Livebook
• Жанр: Проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-904584-65-8

Сказки — не для слабонервных: в них или пан, или пропал. Однако нас с детства притягивает их мир — не такой, как наш, но не менее настоящий. Это мир опасностей, убийств и предательств, вечного сна, подложных невест, страшно-прекрасных чудес и говорящих ослов.

Под двумя обложками-близнецами читателей ждут сорок историй со всего света. Апдайк, Китс, Петрушевская, Гейман и другие — вот они, современные сказочники. Но они и не сказочники вовсе, а искусные мастера литературы, а значит, тем больше у них шансов увести читателей в декорации слов, где вечные истории воплотятся вновь.

Вам страшно? Не беда. Жутко? Тем лучше. Не бойтесь темноты, вы ведь давно выросли. Хотя, быть может, это вам только кажется.

---

Назавтра убедившись, что малыши по обе стороны от меня спят, выбралась я украдкой из постели и тихонько покинула дом. Вырою яму в песке, чтобы укрыться в ней. Но где же зарыто мое дитя? Изо дня в день люди хоронили все новых и новых младенцев, где среди них Андзюхимэко, неведомо мне, но когда я вырыла яму и закопала себя в песок, то услышала детский плач и почувствовала тепло погребенных детских тел. Воспоминания не давали мне покоя, если б знать, что ждут меня такие страдания, лучше бы ослушалась я мужа и не позволила закопать дитя мое в песок. Неужто ничего другого не оставалось? Но сколько бы ни раскаивалась я в содеянном, сколько бы ни раскаивалась, сколько бы ни раскаивалась, всего моего раскаяния было мало, и слезы все текли и текли из моих глаз.

Огляделась я по сторонам. Что это? Следы ног и рук на песке. Вот отпечатались пять пальцев ног, вплоть до складочек на коже — следы взрослого человека, хотя постойте, среди больших следов вкропилась пара детских, всего один-два следа, вдруг это следы Андзюхимэко, можно разглядеть даже изгибы пальчиков. Вот несколько волосков, вот запекшаяся кровь, вот еще влажные следы крови, что остались от множества тел, которое из них Андзюхимэко, этого я не знаю, тот ли отпечаток руки — след Андзюхимэко, или же вон тот след от ноги — след Андзюхимэко, или те следы от пальчиков, или же тот волосок? Последним увидела я, когда ее зарывали, ухо, большое, большое, большое ухо. Увидев, как в него засыпается песок, вставила я в серединку стебелек тростника — вот и все, яма засыпана песком.

Сменит ли муж гнев на милость и придет ли вызволить меня отсюда? Или же не придет? Тем временем мне кажется, что отовсюду доносится плач погребенных на песчаном берегу детей, что-то давит на мои плечи, на мою спину, будто бы тяжесть детского тельца, что-то касается моих рук, моих ног, будто бы дотрагиваюсь я до детских косточек, придет муж или не придет? Чудится мне, что с каждым порывом ветра приносит мне детские запахи, будто дети упрекают меня в чем-то. Если бы знала я, что, выносив дитя, предстоит мне пережить весь этот ужас, уж лучше бы избавилась от него еще не рожденного; придет муж или не придет, придет или не придет, может, придет, может, и нет, может, и не придет, и пока я думаю об этом, детские упреки проникают в самую глубину моей души.

Люди твердят: «Ну закопала ты одно дитя, так ведь двое осталось, забудь, забудь». Если и смогу я забыть про погребенное дитя, все равно не забыть мне о муже, что бросил меня, и даже здесь, закопанная в песок, я думаю лишь об одном — вдруг сменит муж гнев на милость и придет, и вызволит меня или же не придет, а умерший ребенок, умри, умри, умри, оставь меня, я хочу жить.

«Раз на то пошло, выбирайся-ка ты из песка и иди, ни на что больше не годная, гонять воробьев на просяном поле», — вот что говорят люди, так я и поступаю, выбираюсь из песка.

Куда бы я ни шла, солнце сияет у меня над головой, дождь закончился, и сияет солнце, я продолжаю идти, с каждым мгновением его лучи все сильнее обжигают мое тело, а я продолжаю идти, тело мое обожжено, приглядишься — аж пар валит, такая уж, видно, моя доля — идти по этой дороге. «Извините за беспокойство, извините за беспокойство!» — кричу я, и из дома появляется хозяин, не говоря ни слова, в мольбе я прижимаю руки к груди и рыдаю, и говорю, что могла бы гонять воробьев на просяном поле. «Что привело тебя сюда?» — спрашивает мужчина, и я рассказываю ему, что муж закопал мое еще живое дитя в песок, и грудь моя разбухла от молока, и жаль мне мое погребенное дитя, и, рыдая день и ночь, я проплакала все глаза, а за это муж выгнал меня из дома, и закопалась я в песок, но не выдержала немых упреков погребенных детей, да и люди твердили, чтобы шла я гонять воробьев, так и оказалась я здесь.

Моя история разжалобила хозяина, и он сказал: «Я тебя найму, чтобы ты гоняла воробьев на моем просяном поле, и, может статься, тебе полегчает». С того самого дня начала я гонять воробьев на просяном поле: «Как же скучаю я по тебе, Цусомару! Кыш, кыш! Как же скучаю я по тебе, Андзюхимэко! Кыш, кыш!» Гоняю я воробьев, а детвора прибегает и дразнит меня: «Тетенька, вон она твоя Андзюхимэко. Тетенька, я Цусомару». Даже дети позволяют себе дразнить меня, глаза мои все равно ничего не видят. Как же я жалка, даже дети позволяют себе дразнить меня.

Сказ быстро сказывается, но прошло целых три года, и сказал мой отец: «Уж третья годовщина, как похоронили мы Андзюхимэко, давай-ка выкопаем ее и посмотрим, мертва она или жива», — и выкопали меня, и была я не мертва и не засохла, выросла я, согретая песком, смеющееся живое тело, выросла, всасывая через крошечное, крошечное, крошечное отверстие утреннюю и вечернюю росу, всасывая росу через ту самую тростинку, которой матушка пометила место, где меня закопали, выросла я, смеющееся живое тело.

Все так и было, когда он выкопал меня, была я не мертва и не засохла, выросла я, согретая песком, смеющееся живое тело, выросла, всасывая через крошечное, крошечное, крошечное отверстие утреннюю и вечернюю росу, всасывая росу через ту самую тростинку, которой матушка пометила место, где меня закопали, выросла я, смеющееся, живое тело. Вот она я какая, вот она я какая!

Воскрешение

Отец сказал: «Возмутительно, что три года погребенное в песке дитя не умерло, так я этого не оставлю, сошлю-ка я ее на остров». Посмотрел он на море и увидел вдалеке корабль: «Отправлю-ка я тебя на этом корабле, но ты как-никак мое родное дитя, поэтому сперва прочту-ка я молитву», — и пока он возносил молитву, корабль исчез с горизонта, и тогда отец сказал: «Что ж, раз корабль уплыл, отправлю-ка я тебя на утлой лодчонке или на плоту», — так оказываюсь я в открытом море на плоту. К счастью, ветер и течение благоприятствовали мне. «Плот, верни меня домой, плот, верни меня домой, плот, верни меня домой!» — вознесла я троекратно молитву, врезался плот в мой дом и сокрушил его, и подмял под себя отца, и произнес подмятый плотом отец: «Что за удивительный плот? Волны так высоки, что должны они были вымочить его, если же плот потерпел крушение, то должны быть на нем царапины, но и борта у плота не намокли, и царапин не видно. Что за удивительный плот, просто взял да и врезался в дом». Стал отец искать, нет ли на плоту Андзюхимэко, но не найти ему меня на том плоту, только плот коснулся суши, сбросила я с себя материнское шелковое белье, в которое была завернута, и скрылась в сосновом бору. Пошла я куда глаза глядят и забралась вглубь леса, туда, где даже днем полумрак от сплетенной ивовой лозы, идти мне было некуда — дома то у меня нет, — и тут до меня донеслись едва уловимые, едва уловимые, едва уловимые звуки барабана и сямисэна, я поспешила им навстречу, уж не человек ли издает эти звуки, и увидела мужчину, что пританцовывал, подыгрывая себе на барабане и сямисэне, то был ритуальный танец «кагура», и мужчина спросил, как оказалась я здесь, и рассказала я ему все, что приключилось со мной, и мужчина сказал: «Раз так, пойдем со мной, я дам тебе работу». И я решила остаться. Мужчина пообещал, что я буду довольна, он будет кормить и поить меня, и я решила остаться, хотя ничего не знаю о нем.

Так я начала работать на мужчину, о котором ничего не знала, и первые два-три дня он потакал мне во всем, называя то бабочкой, то цветочком, но прошло дней десять, и начал он понукать меня: «Андзюхимэко, иди очисть от шелухи просо, иди потолки рис…» Да разве может ребенок трех лет отроду удержать в руках деревянный пестик? Тогда разжег мужчина костер из рогоза, подвесил меня за ноги и стал поджаривать. Ничего тут не поделаешь, только и остается, что жариться на костре, неужели мужчины всегда требуют невозможного?

«Что же он скажет на этот раз?» — думаю я, передо мной поле усеянное галькой, мужчина требует собрать ее всю, пока не стемнело, я быстро-быстро собираю гальку, но мои пальцы — пальцы трехгодовалого ребенка, и кожа на подушечках истерта до крови, красная кровь сочится из них, но все равно мне не успеть, и снова меня поджаривают на костре, подвесив за ноги. Вот почему и по сей день не могу я без отвращения смотреть на рогоз.

«Что же он скажет на этот раз?» — думаю я, а мужчина приходит как ни в чем не бывало и требует: «Наколи камней, набери земли вон на той горе, притащи сюда и за семь дней наполни той землей семь котлов». Я всего лишь трехгодовалое дитя, если стану я колоть камни, набирать землю и носить вниз с горы, разве не раздавит меня тяжестью? Неужели мужчины всегда требуют невозможного? Мне отвратителен этот человек с его непомерными требованиями, но если из-за них мне предстоит умереть поджаренной на костре из рогоза, непонятно, ради чего я выжила, без сна и отдыха я колю камни, копаю землю и за семь дней заполняю семь котлов.

«Что же он скажет на этот раз?» — думаю я, а мужчина приходит как ни в чем не бывало и требует, чтобы я набрала воды. Стоило мне подумать: «Чем же он хочет, чтоб я начерпала воду?» — как мужчина протягивает мне плетеную корзину, я вижу, корзинка-то вся дырявая, такой не поймать ни мелкую, ни крупную рыбешку, а уж воды не набрать и подавно, от одного только взгляда на нее глаза мои наполняются слезами, не успеваю я смахнуть их, как они наворачиваются снова и снова, вся в слезах иду я к берегу реки, что несет свои полные воды, я не знаю, как глубока она, я смотрю на свое отражение в воде, одно, второе, если бы я была как все, могла бы прожить сто лет и больше, но вряд ли это произойдет со мной, интересно, что сказала бы моя матушка, которая запеленала меня в шелковое белье и воткнула в песок стебелек тростника, пометить место, где меня закопали. Мне ни за что не начерпать воды этой корзинкой. Может, обращусь я к водяному, к каппе, что живет в полноводных реках, и молитву мою услышат? Я стою у перил на мосту и молюсь: «Водяной, хочу я начерпать воды, но не могу, хочу, но не могу, хочу, но не могу». Расправляю я плечи и, рыдая, трижды возношу молитву. И тут вижу идущего мне навстречу продавца масла для лампад. «Неужели плачешь ты, дитя, из-за того, что хочешь набрать воды и не можешь? Вот тебе промасленная бумага, положи ее в корзинку и набери воды», — произносит он, в его больших руках лист промасленной бумаги. Я застилаю корзинку бумагой и набираю в нее воды — дело сделано.