Николай Нароков - Могу!

• Название: Могу!
• Автор: Николай Нароков
• Издательство: Дружба народов
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-285-00120-Х

Советскому читателю пока знаком лишь один роман Николая Владимировича Нарокова (1887–1969), известного писателя русского зарубежья, — «Мнимые величины». Без сомнений, и роман «Могу!» будет воспринят у нас с не меньшим успехом. Порукой тому служит мастерская зарисовка автором ситуаций, характеров и переживаний персонажей, которые захватывают и держат читателя буквально с первой до последней страницы.

---

Другие фантазеры утверждали, будто он, приехав в Германию, чуть ли не сразу стал работать в Гестапо. Возможно, что он знал многое из того, что было очень полезно знать гитлеровской тайной полиции, а поэтому и сумел укрепить свое положение в ней. Возможно, что и в Швецию он попал тоже по особому заданию и свои дела со шведским железом вел только одновременно с другими делами, которые были ему поручены.

Близких людей около него не было. Были служащие, были слуги, были многие те, с которыми он связан своими делами, но близких людей не было. Софью Андреевну считали ему близкой, и она, несомненно, была ему ближе всех, но близость эта была странная, похожая не на близость друга, а на близость заговорщика. Участники преступных шаек бывают так близки друг к другу.

Его называли «дельцом», и он им был. Но никто его дел в точности не знал. Знали только, что он занимается крупным строительством новых поселков и спекулирует земельными участками. Но главным его делом были какие-то операции в Эквадоре, куда он часто, но не надолго летал. Там ему удалось скупить в горах участки с залежами урановой руды, и он широко ставил ее разработку. Возможно, конечно, что у него были и другие дела: человек с крепко сжатыми челюстями и с надменно развитыми надбровными дугами, конечно, не упускал ничего, что он мог бы сжать в кулаке и из чего он мог бы выдавить сок.

Жил он одиноко и очень скромно: небольшой дом с обстановкой средней руки, умеренная еда, долго ношенное платье, автомобиль пяти- шестилетнего срока. Он не покупал картин, не занимался благотворительностью и относился к женщинам с безразличным равнодушием. Жил он, несомненно, очень скучно, но вряд ли скучал. У себя принимал только по делу и сам в гости не ходил. Непонятным исключением, которое многих интересовало, была семья Потоковых: Георгий Васильевич и Юлия Сергеевна.

Он познакомился с ними еще до болезни Георгия Васильевича, когда начал давать ему крупные заказы на своих постройках. А когда Георгий Васильевич заболел, он вел дела с его помощником, но непременно настаивал на том, чтобы все контракты подписывала и Юлия Сергеевна: «Помощник — служащий, а вы — хозяйка!» — пояснял он. Зачем ему нужна была подпись Юлии Сергеевны, понять было трудно, но, считая ее хозяйкой, он время от времени заезжал к ней, чтобы поговорить о делах. Она в делах не разбиралась и отсылала его в контору, но он через неделю приезжал опять. А когда Георгий Васильевич отчасти поправился, он свои посещения даже участил.

Георгий Васильевич по своему простодушию полагал, что Ив приезжает к нему только по делу, но Юлия Сергеевна чувствовала другое, в чем она не могла дать отчета. И это другое заставляло ее настораживаться, когда Ив приезжал к ним. Она старалась быть приветливой и любезной, но не могла отделаться от неприятного чувства, вернее — ощущения.

— Я что-то такое чувствую при нем! — призналась она матери и мужу.

Елизавета Николаевна хорошо понимала ее и убежденно поддакивала:

— Флюиды! Это называется флюидами, Юлечка. От каждого человека исходят флюиды, это уже доказано! И они таковы, каков сам человек: злой человек — злые флюиды, добрый человек — добрые флюиды!

О флюидах Юлия Сергеевна ничего не знала, но когда Ив смотрел на нее, ей становилось не по себе, хотя в его взгляде не было ничего, кроме спокойного равнодушия. Никакими словами она не могла бы объяснить свое чувство, но не сомневалась: Ив приезжает совсем не по делу, а ради нее. «Что ему нужно? Чего он хочет?» Она спрашивала себя об этом, но ответить не могла. С несомненностью знала только одно: это не влюбленность, влюбленность она чувствовала бы. Но это было что-то другое.

Приезжал Ив всегда очень не надолго, деловито и слегка озабоченно. Поговорив минут 15–20, обрывал разговор и внезапно уезжал. Часто приезжал не один, а с Софьей Андреевной.

Если многое в жизни Ива было для всех темно и странно, то особенно темны и странны были его отношения с Софьей Андреевной. Кем она была вообще, и кем она была для Ива? Она считалась служащей его бюро и называлась старшим секретарем, но никакой работы в бюро не выполняла и даже редко бывала в нем. Но когда бывала, то вела себя крайне властно и независимо, так что со стороны можно было подумать, будто она является здесь хозяйкой. Служащие ее недолюбливали и почему-то слегка побаивались, а некоторые заискивали перед нею и льстили ей. Считалось, что главные ее обязанности при Иве были не деловые, а хозяйственные, и она иной раз полунебрежно упоминала о том, что она «ведет дом» Ива. Но так как и дом, и хозяйство были скромные, то и нельзя было понять: что и как надо «вести»?

— Их не дела объединяют, их черт веревочкой в пару связал! — хмуро утверждал Табурин. — Вот они и не могут отвязать себя друг от друга.

Любовницей Ива ее не считал никто: если бы было так, оно обнаружилось бы. Очень может быть, что так было когда-то давно, но сейчас что-то другое заставляло их держаться вместе.

Софья Андреевна была уже не молода: ей было лет под 50. Раньше ее лицо, вероятно, было красиво, но оно уже начало блекнуть, хотя многие находили ее достаточно интересной женщиной. Держалась она еще хорошо, стройно и легко, следила за собой внимательно, не жалея на уход за телом и лицом ни времени, ни денег.

Елизавета Николаевна считала, что у Софьи Андреевны «порочный рот». И это была правда: в линиях ее рта и в том, как она шевелит губами, была порочность. Такого рта не может быть у порядочной женщины. И эта порочность с несомненностью чувствовалась во многом другом: во взгляде, в улыбке, в походке, иногда даже в позе. Но она хорошо и умело владела собой: ни в чем не позволяла себе на людях ни малейшего «слишком» и вместе с тем не разыгрывала скромницы.

Когда она наедине говорила о чем-нибудь с Ивом, то могло показаться, будто она не просто говорит, а на что-то намекает, связывает слова с чем-то тайным и нарочно не говорит прямо. И часто разговор у них шел так, что посторонний человек не мог бы понять: она ли подчиняется Иву или Ив подчиняется ей. Иной раз в ее тоне был приказ или требование, еще чаще — насмешка. Но Ив всегда слушал ее очень равнодушно и ее тона не замечал. Если же он говорил ей — «Нет!» — то говорил это слово так веско, твердо и уверенно, что она очень послушно умолкала.

— Я не удивлюсь, — язвил Табурин, — если окажется, что она знает за Ивом нечто такое, что очень хотели бы знать и полиция, и прокуратура.

— Вы всегда выдумываете что-нибудь несуразное! — подсмеивался над ним Георгий Васильевич. — Почему вы придираетесь к Федору Петровичу? Что вы о нем знаете предосудительное?

— А помните те две истории? — горячо набрасывался на него Табурин. — Помните? С этой девочкой и с выборами Ньюкомба?

— Помню… Но при чем тут Федор Петрович?

— А при том! У меня ведь нюх такой, что мне любая охотничья собака должна завидовать!

— И совсем не нюх у вас, а просто неукротимая фантазия.

Те две «истории», о которых вспоминал Табурин, были еще у многих в памяти. Первая произошла три года назад.

Толком о ней никто ничего не знал. Говорили о каком-то безобразном поступке с 12-летней девочкой, дочерью одной вдовы. Что это был за поступок, осталось неизвестным, хотя «проныра Ланинг», репортер местного «Геральда», кое на что намекал в своих заметках, умело притворяясь, будто он знает много больше, чем говорит. По этому делу был арестован молодой парень Гильдер, работавший на газолиновой станции. Возможно, что против него были некоторые улики, о которых говорили разное. Но очень скоро все дело вдруг кончилось, словно оборвалось, словно его и не было. Гильдер был освобожден, газеты замолчали, а потерпевшая и ее мать отказались от своих первоначальных показаний. Потом они куда-то исчезли: переехали в другой штат и следов за собой не оставили.

И тут-то случилось странное: кто-то начал называть имя Ива. Слух был неопределенный, сбивчивый и для всех непонятный. В самом преступлении Ива никто не обвинял, но бездоказательно говорили, будто «все это именно он подстроил». Что именно — все? Этого не знали. «Проныра же Ланинг» хитро делал такой вид, будто ему что-то известно, но он не дурак, чтобы говорить некоторые вещи вслух. Если же его осторожно спрашивали, он начинал смеяться деланным смехом и неискренно уверял:

— Да ведь ничего же не было! Ни изнасилования, ни девочки, ни ее матери, ни Гильдера, ни моих заметок в газете!.. Ничего не было! Забудьте эту чепуху!

Но кое-кто подметил одну деталь:

— А вы знаете, проныра Ланинг купил себе дом! Интересно было бы узнать: откуда у него взялись деньги, которых у него никогда не было?

Вторая «история» произошла в прошлом году при выборах городского мэра в одном небольшом городке, подле которого Ив строил новый поселок. Соперничали два кандидата: Мэрбс и Ньюкомб. Мэрбс по общему мнению имел неоспоримые шансы, и понимающие люди считали его избрание несомненным. Но по неизвестным причинам, которые так и остались невыясненными, месяца за два до выборов положение начало меняться: по городку поползли слухи, к которым нельзя было придраться и в которых, строго говоря, не было ни концов, ни начал. Но эти слухи были направлены в одну цель: опорочить Мэрбса. Говорили о каких-то взятках, о том, что он начал дело о разводе с женой, о том, что его счеты в винную лавку чересчур велики. Все знали, что в этих слухах нет ни слова правды, но мэром был избран Ньюкомб: избиратели все же поддались слухам.