Мигель де Унамуно - Туман

• Название: Туман
• Автор: Мигель де Унамуно
• Издательство: Художественная литература. Ленинградское отделение
• Жанр: Проза
• Год: 1981

Своего рода продолжение романа «Любовь и педагогика».

Унамуно охарактеризовал «Туман» как нивола (от исп. novela), чтобы отделить её от понятия реалистического романа XIX века. В прологе книги фигурирует также определение «руман», которое автор вводит с целью подчеркнуть условность жанра романа и стремление автора создать свои собственные правила.

Главный персонаж книги – Аугусто Перес, жизнь которого описывается метафорически как туман. Главные вопросы, поднимаемые в книге – темы бессмертия и творчества. Сюжет вращается вокруг характера Аугусто, богатого, интеллектуального и интровертного молодого человека. Он влюбляется в девушку по имени Эухения, которая проходит мимо него на улице, и приступает к ухаживанию за ней. Но девушка отвергает его, и Аугусто, убитый горем, решает покончить с собой. Однако, поскольку все, что он делает, включает длительный мыслительный процесс, Аугусто решает, что ему нужно проконсультироваться с самим Унамуно – автором романа. Сможет ли вымышленный герой действительно совершить самоубийство?

---

– Это невозможно, бедный Аугусто. – Я взял его за руку и поднял. – Невозможно! Так у меня написано и обжалованию не подлежит; ты не можешь больше жить. Что с тобой делать, я уже не знаю. Когда господь не знает, что с нами делать, он убивает нас. И я, кроме того, не могу забыть о твоем намерении убить меня.

– Но ведь я, дон Мигель…

– Это не важно, я знаю, что говорю. Если я тебя не убью, да побыстрей, боюсь, как бы ты в конце концов не убил меня.

– Но разве мы не договорились?

– Это невозможно, Аугусто, невозможно. Пришел твой час. Все уже написано, я не могу отступать. Ты умрешь. Да и что хорошего осталось тебе в жизни?

– Но умоляю вас! Ради бога!

– Никакой бог тебе уже не поможет. Уходи!

– Так, значит, нет? – сказал он мне. – Значит, нет? Вы не хотите оставить мне мое «я», не дадите мне выйти из тумана, жить, жить, видеть себя, слышать себя, осязать, ощущать себя, страдать, жить. Значит, вы этого не хотите? Значит, я должен умереть выдуманным персонажем? Хорошо же, дорогой мой создатель дон Мигель, вы тоже умрете, вы тоже. И вернетесь в ничто, откуда вышли… Бог перестанет видеть вас во сне! Вы умрете, да, умрете, хотя и не желаете того; умрете вы и все, кто читает паю историю, все, все, все до единого! Вымышленные существа, как и я, такие же, как я! Умрете все, все, все! Это говорю вам я, Аугусто Перес, вымышленный персонаж, как и вы, руманический герой, как и вы. Ибо вы, Дон Мигель, мой создатель, тоже не что иное, как руманическое существо, и руманические существа все ваши читатели, как и я, как Аугусто Перес, ваша жертва.

– Жертва? – воскликнул я.

– Да, жертва! Придумали меня, чтобы затем убить! Вы тоже умрете! Тот, кто выдумывает, выдуман сам, а кто выдуман, тот умрет. Вы умрете, дон Мигель! Умрете вы и все, кто обо мне думает. Раз так – умрете все!

Такой мощный порыв страсти к жизни, жажды бессмертия обессилил несчастного Аугусто.

Я подтолкнул его к выходу, и он понуро повиновался. В дверях он вдруг ощупал себя, как будто уже сомневался в своем существовании. И я смахнул набежавшую слезу.

XXXII

Той же ночью Аугусто покинул Саламанку, где произошла наша встреча. Он уезжал со смертным приговором в сердце и был убежден, что, даже если он попытается покончить с собой, это ему не удастся. Бедняга, вспоминая о приговоре, старался оттянуть возвращение домой, но некое таинственное влечение, внутренний импульс подгоняли его туда. Путешествие было печальным. В поезде он буквально считал минуты: одна, две, три, четыре… Все его несчастья, весь печальный сон о любви к Эухении и к Росарио, вся трагикомическая история с неудавшимся браком стерлись в его памяти или, вернее, растворились в тумане. Вряд ли он ощущал поверхность скамьи, на которой сидел, вряд ли он чувствовал тяжесть собственного тела. «Быть может, я и вправду не существую? – говорил он себе. – Быть может, этот человек прав, и я действительно всего лишь плод его фантазии, чистый вымысел?»

Такой печальной и горестной была его жизнь в последнее время, но еще печальней, еще горше была мысль, что все это был лишь сон, и сон не его, а мой. Небытие казалось ему страшнее, чем горе. Видеть самому во сне, будто живешь, – куда ни шло, но чтобы это был сон другого!..

«А почему я не должен существовать? – говорил он себе. – Почему? Предположим, этот человек действительно меня выдумал, увидел меня во сне, вообразил меня; но разве я теперь не живу в воображении других людей» тех, кто читает рассказ о моей жизни? И если я живу в сознании многих, быть может, реально то, что думают многие, а не один? И раз уж я возник на страницах книги, где изложен рассказ о моей выдуманной жизни, или в мозгу тех, кто ее читает – в вашем мозгу, если вы читаете сейчас эту книгу, – почему бы мне не существовать, подобно вечной и вечно страдающей душе? Почему?» Бедняга не мог даже отдохнуть. Пробегали перед его взором кастильские степи, дубравы, сосновые леса; он созерцал заснеженные вершины горных цепей, и, глядя назад, поворачивая голову, он видел во мгле образы своих спутников и спутниц в жизни и чувствовал, как притягивает его смерть.

Он подъехал к дому, позвонил, и вышедшая ему навстречу Лидувина побледнела, увидев его.

– Что случилось, Лидувина, чего ты испугалась?

– Господи Иисусе! Сеньорито, да вы похожи больше на мертвеца, чем на живого! У вас такое лицо, будто вы с того света.

– С того света я пришел, Лидувина, и туда уйду. Я не живой и не мертвый.

– Да вы с ума сошли? Доминго! Доминго!

– Не надо звать его, Лидувина. Я не сумасшедший, нет! Я повторяю тебе, я не мертвый, хотя скоро умру, и не живой.

– Что вы говорите?

– Что я не существую, не существую; я только выдумка. Как герой романа…

– Ба! Книжные штучки! Примите что-нибудь подкрепляющее, ложитесь, хорошенько укройтесь и не думайте об этих бреднях.

– Отвечай мне, Лидувина, ты веришь, что я существую?

– Бросьте эти умствования, сеньорито, поужинайте – и в кровать! А завтра наступит новый день!

«Я мыслю – следовательно, существую, – проговорил про себя Аугусто и добавил: – Все, что мыслит, существует, и все, что существует, мыслит. Да, все существующее мыслит. Я существую – следовательно, мыслю».

Неожиданно у него пропал аппетит, только по привычке и уступая настояниям верных слуг он попросил два яйца всмятку, самую легкую еду, и больше ничего. Но когда он начал есть, у него появился необычайный голод – ел бы и ел без конца. Он попросил еще пару яиц, а потом – бифштекс.

Вот давно бы так, – приговаривала Лидувина. – Ешьте побольше, у вас, наверное, просто слабость. Кто не ест, умирает.

– Кто ест – тоже, Лидувина, – грустно заметил Аугусто.

– Да, но не от голода.

– Какая разница, умереть от голода или от другой напасти?

Потом он подумал: «Но нет, нет! Я не могу умереть, умереть может тот, кто живет, кто существует, а я, раз меня нет, умереть не могу – я бессмертен! Нет лучшего бессмертия, чем то, которое дано нерожденному и несуществующему вроде меня. Выдуманное существо – эта идея, a идея всегда бессмертна».

– Я бессмертен! Я бессмертен! – воскликнул Аугусто.

– Что вы сказали? – спохватилась Лидувина.

– Чтоб ты мне принесла сейчас же… что-нибудь такое… Ветчины, холодных закусок, foie gras,[68] все, что найдется… У меня волчий аппетит!

– Вот теперь вы мне нравитесь, сеньорито. Ешьте, ешьте, ведь у кого аппетит – тот здоров, а кто здоров, тот и жив!

– Но я, Лидувина, вовсе не живу!

– Что вы говорите?

– Конечно, я не живу. Мы, бессмертные, не живем, и я не живу, но переживу всех. Я – идея, идея!

Он принялся за ветчину и паштет. «Но если я ем, – говорил он себе, – как же я не живу? Ем – следовательно, существую! Нет никакого сомнения. Edo ergo sum. Откуда у меня такой зверский аппетит?» И тогда он вспомнил, что, судя по книгам, приговоренные к смерти накануне казни очень много едят. «Вот этого, – думал он, – я никогда не мог понять. Другое, о чем рассказал Ренан в «Аббатисе Жуарре»,[69] это мне понятно. У парочки, приговоренной к смерти, пробуждается инстинкт продолжения рода. Но есть?… Хотя да, это тело защищает себя. Душа, узнав про предстоящую смерть, чувствует грусть или возбуждение; но тело, если только оно здоровое, ощущает бешеный аппетит. Потому что тело тоже предчувствует близость смерти. Да, мое тело защищает себя. Я жру ненасытно, потом умру!»

– Лидувина, подай мне сыр, и вермишель, и… фрукты.

– Мне кажется, это чересчур, это уж слишком много. Вам будет плохо, сеньорито.

– Разве ты не говорила: кто ест – будет жить?

– Да, но не так, как вы сейчас едите. Вы ведь знаете, сеньорито, пословицу: «Больше людей погибло от ужина, чем вылечил Авиценна[70]».

– Меня ужин убить не может.

– Почему?

– Потому что я не живу, меня нет; ведь я тебе это уже говорил.

Лидувина пошла за своим мужем и сказала ему?

– Доминго, мне кажется, сеньорито сошел с ума. Он говорит странные вещи, все из книг, будто он не существует… Бог знает что!

– Что с вами, сеньорито? – спросил его Доминго, входя в столовую. – Что с вами?

– Ох, Доминго! – отвечал Аугусто замогильным голосом. – Не могу с собой справиться, мне страшно ложиться в постель!

– Ну так не ложитесь.

– Нет, я должен лечь, я не держусь на ногах.

– Я думаю, вам следует после ужина погулять. Вы слишком много съели.

Аугусто попытался встать на ноги.

– Ты видишь, Доминго, ты видишь? Я не могу стоять на ногах.

– Еще бы, вы так набили себе желудок.

– Наоборот, с балластом больше устойчивости. Дело в том, что я не существую. Послушай, сейчас, во время ужина, мне казалось, будто вся еда через мой рот проваливается в бездонную трубу. Кто ест, тот живет – Лидувина права; но кто ест так, как только что поел я, ест с отчаяния, тот не существует. Меня нет…

– Да полно, бросьте вы эти глупости; выпейте кофе, потом – рюмочку, чтобы вся пища хорошенько улеглась, и пойдем гулять. Я вам составлю компанию.