Сергей Снегов - Книга бытия (с иллюстрациями)

• Название: Книга бытия (с иллюстрациями)
• Автор: Сергей Снегов
• Издательство: Терра Балтика
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-98777-023-8

Двухтомный роман-воспоминание Сергея Снегова «Книга бытия», в котором автор не только воссоздаёт основные события своей жизни (вплоть до ареста в 1936 году), но и размышляет об эпохе, обобщая примечательные факты как своей жизни, так и жизни людей, которых он знал.

---

— Мясо нужно, душа из тебя вон! — сказал Левартовскии заву. — Давай мясо, не то напишу заявление в комиссию, чтобы вычистили как гада и вредителя. Ты этим не шути, головой рискуешь!

— А я пожалуюсь в Москву, — пригрозил Гонцов. — Места в совхозной системе себе не найдешь, это обещаю твердо.

Добровольский (или Ковалевский, или — наоборот — Устименко) шумно, по-коровьи, вздохнул.

— Ребята, посудите сами: у меня же направление зерновое — откуда взять мясо?

— Раскидывай мозгами! — одинаково сказали Гонцов и Левартовскии. — Шевели головой.

Добровольский, не переставая вздыхать, пошевелил лохматой головой. У него сосед, «Роза Люксембург», животноводческий совхоз, мясо у них отличнейшее, за быков по тысяче золотом плачено, и коровки не дешевле. Но, хоть они и животноводческие, зерновой клин тоже немалый, и хлебосдача запланирована. Товарищ Каганович пригрозил Попову, ихнему директору, что попрет из партии, невзирая на ордена и заслуги, если хоть пуда недодаст, ибо хлеб в период реконструкции решает все. И у них, естественно, горе — они же не зерновые, ни комбайнов, ни молотилок не положено. Скосить-то могут — а из колоса зерно выковыривать цепами, что ли?

— У нас есть молотилка — и, кстати, свободная. Вот бы ее недели на две — им, а они нам — коровку… Глядишь, и решили бы вопрос.

— Так в чем дело? Предлагай временно молотилку взамен коровы, — сказал Гонцов.

Левартовскии предусмотрительно промолчал. Его сферой были общие вопросы руководства, а не конкретность, всегда чреватая нарушениями и искажениями, если не прямой уголовщиной.

Добровольский хмуро покосился на Гонцова.

— А инструкции насчет незаконного товарообмена? Или не ты их подписывал? Я под суд идти не хочу. И ты не захочешь. И Левартовскии не загорится.

Гонцов был скор на радикальные решения.

— Сережа, ты не хозяйственник, только комсомолец — авось не попрут. А вылетишь из рядов — зачтется в поминальнике мировой революции, которой надо всеми способами помогать. Молотилка на две недели поступает в твое полное распоряжение, а как ты ею распорядишься — твое собачье дело, мы и носа не сунем. Понял? Учти положение. Грозящая катастрофа и как с ней бороться![122]

Я все понимал и учитывал. Через часок я подъехал к усадьбе «Розы Люксембург» на совхозной тарахтелке (так называл свою повозку сам Добровольский). Около правления стояла бричка, в нее были впряжены два рыжих жеребца. Они были так ошеломляюще прекрасны, что я залюбовался.

Меня провели к директору. Попов, крупный, лысый, грозный, с двумя боевыми орденами на новой гимнастерке, посмотрел на меня очень хмуро: я был типичным командированным из области, а он (меня уже предупредили) таких недолюбливал.

— С чем пожаловал, малец?

— Молотилку имею, — солидно сказал я, присев без разрешения и забросив ногу на ногу. И Добровольский, и Гонцов рассказали мне, как нужно держаться у Попова, я заранее отрепетировал свою важность и непринужденность. Правда, они так и не сумели научить меня при этом не краснеть…

Попов вскинул брови.

— Ты, оказывается, помещик? А я думал, мы всех под комель вырубили.

— Один остался. Временный, на две недели.

— Из «Перекопа»? От Добровольского?

— От него. То есть не от него, я сам…

— Ясно. Отдаешь свою временную частную собственность в чужую эксплуатацию. Хитер, хитер классовый враг… И взамен коровку навечно.

— Да, коровку, вы угадали.

— Загадка твоя нетрудная — угадать! — Он вызвал старшего животновода. — Недорезанный помещик появился, вот этот длинноволосый, розовощекий, комсомольцем прикидывается. Молотилку дает на две недели. Не даром, конечно.

— Коровку? — вздохнул животновод. — А какую? У нас все такие!..

— Из тех, что от сапа пали, — пусть сам выбирает. Я испуганно вскочил.

— Вот еще — от сапа! Ни больных, ни тем более дохлых мне не надо.

Попов с животноводом засмеялись — их позабавила моя наивность. На время они даже примирились с падежом породистых животных от страшной болезни.

— Пойдем, комсомол! — сказал животновод. — Вот же хитрец Добровольский! Самому чтоб — кишка тонка…

В коровнике мне предъявили зады великолепных симменталок, упитанных, рослых, мытых, лощеных, мирно жующих, косящих на меня темными глазами. Животновод вздохнул еще горестней: по пяти центнеров каждая, хлопай по заду, какая тебе… улыбается. Я долго не мог огреть смертельной пятерней ни одну из этих красавиц, я был подавлен, мне не хотелось превращать в мясо живую плоть.

Животновод начал сердится. Давай, еще оформлять сколько, а время идет! Бей по заду. Я ткнул пальцем в чей-то круп и поспешно убрался к своей тарахтелке.

Говорят, в тот вечер был великолепный ужин. Даже вредный бригадир из МТС поверил, что социализм восторжествует и козни мировой буржуазии будут посрамлены.

Я ужинал хлебом и водой. Я ушел в степь, чтобы не заметили, что я стал вегетарианцем. Надо мной укоризненно сияли звезды. Они были крупные и живые, ничья рука, сколько бы ее не тянули, не могла до них дотыкнуться. Это меня немного утешило. О звездах можно было не беспокоиться. Оставались одни коровы. Коров я больше никогда есть не буду!

На другой день, впрочем, ко мне вернулась любовь к мясу.

К нам в десятое отделение привезли партию «принудчиков».

— Заклятые враги советской власти, — прокомментировал Левартовский. — Орудовали тихой сапой. Подкулачники и их семьи. Ох, и навредили же, никто не поверит, кто не знает. Теперь за все злодейства расплатятся. Беспощадно будут работать — заставим гадов как миленьких!

После такого мрачного предупреждения я жгуче заинтересовался принудчиками. Я знал, что у советской власти много жестоких врагов — и, как и следовало, ненавидел их (а втайне даже побаивался). Я пошел знакомиться с вредителями и супостатами — для начала издали.

Издали они показались не столько страшными, сколько жалкими. На три четверти это были подростки — смертно худые, грязные, вшивые, исступленно голодные. Мимо них как-то прошел парень с ящиком на плечах (там был хлеб) — принудчики, замолчав, стали глядеть этот ящик (только на него!), жадно, тоскливо. Они, ручаюсь, не видели того, кто нес хлеб.

Тогда же я убедился, что женщины — сильный пол и что ни один мужчина не сможет вынести и половины того, что выносят они. Женщины ходили — мужчины еле плелись. Женщины хоть кое-как, но работали — мужчины даже не прикидывались, они валились наземь, как измученная скотина, если поблизости не было начальства. А при виде шагающего издалека опера с усилием приподнимались, тратя последнюю жизненную энергию на то, чтобы притворяться работающими.

Возможно, я немного преувеличиваю — с тех пор прошло много лет, но эта картина врезалась в память так остро, что ни тюрьмы, ни лагеря не притушили ее красок.

Среди женщин было много девушек (под двадцать и чуть больше). Несмотря на рвань и худобу, они смотрелись. Среди них попадались миловидные — те даже прихорашивались, когда сытые и гладкие парни (вроде меня) бросали на них мимолетный взгляд.

Через некоторое время, привыкнув, я стал выспрашивать, как они дошли до жизни такой, стал выяснять для самого себя меру их преступлений.

Вина их была жестока и неизбывна: они могли вступить в колхоз — и не вступили. Кулаков, то есть зажиточных, среди них не было: всех зажиточных давно повысылали на Беломорканал, на Урал, в Сибирь. Они были из той социальной породы, которой широко открыли ворота колхозов. Но они пренебрегли приглашением. Они не доросли до сознания своей социальной сути, до понимания своей исторической роли.

И тогда на них обрушился карающий продналог — одно из могучих средств социальной перестройки. Они сдали весь урожай — не хватило: налог не посчитался с погодными условиями засушливого 32-го. А многие попытались не сдать, а припрятать — и сожрать, что не припряталось. Этим показали, что закон выше бога, слишком уж капризно жалующего землю дождями. Всех крупных недоимщиков пересажали. Некоторым дали прямые сроки — пусть потрудятся на стройках пятилетки. А этих вот, немощных, мужчин, женщин, подростков, покормив весной тюремной баландой, отправили на хлебоуборку — отрабатывать недоимку.

Расчет был верен, даже мудр. Крупорушка быстро превращала ячмень в крупу. Принудчики понемногу оживали, на костях возобновились утраченные мускулы, а мускулы, естественно, начинали служить нашему общему делу. С горечью признаюсь: я, сам того не желая, помешал этому процессу.

Дело было в том, что принудчиками командовал оперуполномоченный — парень чуть постарше меня, высокий, красивый, самоуверенный, наглый, с кобурой на боку, с папиросой в зубах. Море ему было по колено, земля до лампочки, а поскольку звезд с неба он не хватал и синь пороху не выдумывал, жилось ему легко и весело. Орал он на всех не по вине, а по встрече и взгляду. Ор его был жутко оскорбителен — сплошные матери в прямо-таки невероятных сочетаниях и позах, но никакого действия, кроме грома, не производил. Опер был не из тех, кто мечет молнии и строчит доносы.