Евгения Марлитт - Дама с рубинами

• Название: Дама с рубинами
• Автор: Евгения Марлитт
• Жанр: Любовные романы
• Год: 1994
• ISBN: 5-86600-034-2

Эти произведения созданы женщинами, о женщинах и для женщин. А самой извечной темой для женщины является тема любви, брака и семьи. В эту книгу вошли два романа, пользовавшиеся в свое время огромной популярностью. Имена Ев. Марлитт — немецкой писательницы В. Крыжановской (псевдоним Рочестер) — русской по происхождению, были широко известны в начале века. Их романов с нетерпением ждали, ими зачитывались. Крыжановская (Рочестер) также была известна как автор оккультных романов. Да и в предлагаемых романах присутствуют мистика, спиритизм.

Героини романов Маргарита (Гретхен) и Тамара — судьбы и характеры которых удивительно похожи — девушки сильные, мужественные, справедливые. У них сильно развито чувство собственного достоинства. В самые драматические моменты своей жизни они не изменяют своим принципам, а мужественно борются с невзгодами. Они умеют глубоко, сильно и преданно любить, и судьба посылает им, после всех испытаний, достойных избранников.

---

В кухне вообще было заметно большое оживление; по-видимому, много рук было занято мытьем посуды, потому что раздавались непрерывный звон и грохот. Варвара и работник вытирали тарелки, а парень в нарядной ливрее хлопотливо бегал взад и вперед.

В доме, без сомнения, давали большой обед. Маргарита, выйдя из ворот, уже видела, что наверху в бельэтаже, в большом зале горела люстра. Это ее не удивило; тетя София уже в Берлине говорила ей, что теперь дома постоянно «что-нибудь затевают». Между двором и «советниками» большая дружба, и папа, благодаря этому, занимает видное положение. Теперь Маргарите, не показываясь самой, как будто из глубины театральной ложи, представлялся прекрасный случай рассмотреть все это великолепие. Можно было попробовать!..

Она прошла через сени в столовую. Там было почти темно; свет газа слабо пробивался в окна, освещая более ярко только одну стену, а также циферблат больших красивых, хорошо знакомых ей часов. Почтенное, медленное тиканье их тронуло Маргариту, подобно приветствию дорогого человеческого голоса.

Тети Софии не было; у нее, конечно, наверху был «хлопот полон рот»; зато ее большая комната была пропитана ароматом ее любимых цветов; на обеденном столе стоял громадный букет левкоев и резеды, вероятно, последний в этом году, из собственного садика тети Софии. Как все это было знакомо!

Маргарита бросила пальто и шляпу на стул, вскочила на высокий подоконник и посмотрела вниз на ярко освещенную газом базарную площадь. Все, как раньше, когда она была еще ребенком. Пред нею было собрание нескольких улиц, ревниво охраняемое стеной, оставшейся с древних времен; все это называлось городом Б. и раньше являлось для нее целым миром, в котором она хотела жить и умереть. Все, как раньше; поросший мхом Нептун над фонтаном, напротив угловой дом с каменной фигурой над сводчатыми дверями, маленький колокол на башенке ратуши, бивший как раз половину восьмого, отдаленный звон различных колокольчиков, прикрепленных к дверям лавок, благородная любознательность баб, собравшихся целой толпой на углу и державших на руках спящих детей, — они не могли досыта наглядеться на люстру, горевшую в зале Лампрехтов, и усердно перешептывались друг с другом.

Молодая девушка соскочила с подоконника и засмеялась. Она поступила не лучше, чем вся эта болтливая толпа на улице; она также собиралась пойти наверх, чтобы посмотреть, что именно освещала ярко горевшая люстра.

VIII

Маргарите было нетрудно совершенно бесшумно подняться наверх, так как новая пушистая дорожка заглушала каждый шаг на лестнице. Впереди молодой девушки наверх пробежал ливрейный лакей с подносом, уставленным бутылками сельтерской воды; он не заметил ее и наверху оставил дверь отворенной. Маргарита проскользнула в нее.

Сени были скудно освещены, только из широко открытой двери в гостиную лились потоки света, разделяя обширное помещение сеней на две половины. В тот момент, когда лакей входил в гостиную, Маргарита проскользнула позади него в неосвещенную часть и спряталась в одной из оконных ниш.

Маргарите была видна большая часть гостиной и казалось, что она действительно сидит в театральной ложе и видит интересное представление. Она видела лицо незнакомой молодой дамы, сидевшей у стола. Это было полное, спокойно улыбавшееся лицо над белоснежной шеей и роскошными плечами, принадлежавшее, вероятно, Элоизе фон Таубенек, в данное время игравшей большую роль в доме советника. Впрочем, вовсе не удивительно было, что бабушка «совсем помешалась» на этом новом знакомстве, как выразилась тетя София еще в Берлине. Возможность иметь в будущем невесткой племянницу герцога, хотя бы даже дочь покойного принца Людвига от неравного брака, превосходила даже самые смелые ожидания бабушки. Как-то она перенесет это неожиданное счастье?

Честолюбивая старушка сидела у узкого конца стола; ее лицо сияло гордостью, она не отрывала взора от белокурой красавицы, возле которой находился ее сын, ее единственный кумир, с головокружительной быстротой поднявшийся на ступени общественной лестницы и в двадцать девять лет уже ставший «господином ландратом».

Как часто Маргарита в детстве слышала, что папа в насмешку называл его «нашим будущим министром»! Теперь он в действительности, как рассказывала тетя София в Берлине, был близок к этой горячо желанной цели. Она говорила, что ходят слухи о предстоящих переменах; теперешний министр хворает и собирается на юг; злые языки утверждают, что его превосходительство совершенно здоров и что диагноз его болезни поставлен не врачом, а высокой особой. Но ландрат Маршал, несмотря на свои блестящие способности, не сделал бы такого скачка, если бы тут не была замешана Элоиза фон Таубенек.

Герберт Маршал стал теперь очень красивым мужчиной. Со своей благородной уверенностью в манерах он был настоящим дипломатом в обращении. Если бы Маргарита встретила его на чужбине, то, вероятно, была бы очень изумлена и в первую минуту даже не узнала бы его. Она давно не видела Герберта, пожалуй, уже лет семь. Будучи студентом, он проводил каникулы в путешествиях, а если и приезжал иногда домой, то она тщательно избегала этого «высокомерного студиоза», у которого все еще не было усов и который поэтому не имел права на титул «дядюшки», настойчиво требуемый от нее; Герберт же, конечно, никогда не осведомлялся о ней.

Теперь у него выросли усы и красивая темная борода, слегка разделявшаяся у подбородка, и из презренного студента он превратился в «господина ландрата», который к тому же в скором времени собирается жениться. Теперь можно было со спокойной совестью называть его «дядей»… конечно, без всякого колебания. Молодая девушка лукаво усмехнулась в своем темном углу и перевела взгляд дальше.

При входе в сени до нее донесся громкий гул голосов; по-видимому, шел очень оживленный разговор, и ей казалось, что она улавливает любимый хриплый голос дедушки. С приходом лакея в зале стало тише, и теперь раздавался только один довольно приятный, хотя немного густой, женский голос, в котором чувствовалась снисходительная небрежность.

Маргарита не могла видеть говорившую, она, по-видимому, сидела по правую руку ее отца, тогда как фон Таубенек была его соседкой слева. Невидимая дама очень образно и красиво рассказывала про какой-то случай при дворе, только иногда прерывая себя словами: «Не правда ли, дитя мое?», — на что прекрасная Элоиза неизменно быстро и равнодушно отвечала: «Конечно, мама!». Значит, около Лампрехта баронесса фон Таубенек, вдова принца Людвига! Но какой у него был гордый вид! Мрачная меланхолия, пугавшая дочь при каждом свидании, совершенно исчезла сегодня с его красивого лица. Таким образом, не одна только бабушка грелась в лучах счастливой звезды, восходившей над их семьей!

Фон Таубенек описывала в данную минуту, как лошадь герцога прилагала все усилия, чтобы сбросить своего всадника, но вдруг, прислушиваясь к чему-то, замолкла. В комнату вдруг ворвался протяжный звук, который все усиливался и усиливался, тем не менее оставаясь нежным и имея какой-то неземной оттенок, пока наконец не оборвался, чтобы возобновиться на терцию ниже.

— Magnifique[2]! Какой голос! — проговорила фон Таубенек.

— Ба… это — мальчик, баронесса, надоедливый парень, всюду преследующий нас своим пением! — произнес Рейнгольд, сидевший возле советницы.

— Да, ты прав; это вечное пение в пакгаузе уже порядком мне надоело, — подтвердила бабушка. — Успокойся, Рейнгольд! Семья в пакгаузе для нас — необходимое зло, к которому с течением времени привыкаешь; ты тоже научишься этому.

— Нет, бабушка, принципиально нет! — ответил молодой человек, нервно складывая салфетку и бросая ее на стол.

— Фу, какой вспыльчивый! — засмеялась Элоиза. — Много шума из ничего; я совершенно не понимаю, почему мама остановилась из-за каких-то нескольких звуков, но еще менее того понимаю ваш гнев, господин Лампрехт. На подобные вещи я не обращаю никакого внимания.

— Я сержусь лишь потому, что приходится беспрекословно слушать это вытье, — извинился Рейнгольд. — Мальчишка, конечно, видит, что у нас гости; безобразие! Он во что бы то ни стало хочет обратить на себя внимание.

— Если ты так думаешь, Рейнгольд, то очень ошибаешься, — произнесла тетя София позади него, — мальчику нет никакого дела до нас; он поет, как птичка на ветке. Я всегда наслаждаюсь его божественным голоском… Слышите?

Напротив, в пакгаузе, мальчик пел: «Хвалите Господа с небес», более приятный голос, вероятно, еще никогда не пел хвалу Господу Богу.

Рейнгольд бросил на тетю Софию взгляд, возмутивший Маргариту до глубины души. В его гордых глазах почти ясно выражался вопрос: «Как ты смеешь возвышать голос в этом высоком, избранном обществе?». Маргарита хорошо знала узкое, худое лицо брата, черты которого так резко обострялись при каждом душевном движении. Еще будучи ребенком, она тщательно изучила его отчасти из сестринской любви, а отчасти потому, что каждую вспышку болезненного мальчика ставили ей в вину. Очевидно, Рейнгольд нисколько не изменился. Он привык, что, ввиду его болезненного состояния, ему разрешали поступать по-своему, а теперь его безграничное своенравие заставило его покраснеть до корней волос; в нервном беспокойстве его рука хватала всевозможные предметы на столе, пока, наконец, резкий звон стаканов не обратил на себя всеобщего внимания.