Александр Бармин - Руда

• Название: Руда
• Автор: Александр Бармин
• Издательство: Детгиз
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1952

Исторический роман о русских мастерах-рудознатцах, об открытии богатств Урала в XVIII веке. Книга повествует о борьбе за природные богатства между промышленниками и царскими чиновниками, о тяжелом труде народа. А также о мальчике, бежавшем из «казенных» рудокопов.

---

Не так слова рудоискателя, как его уверенность в Андрее и вот это мирное посвистывание успокоили Егора. Ему даже стало стыдно за свой страх. Коптяков завтра непременно смеяться станет-он такой! Спать не хотелось. Егор долго сидел, глядя в огонь. Где же всё-таки Дробинин?.. Встал, отошел десяток шагов от костра и остановился.

Такой непроглядно черной ночь казалась только из-за костра. Здесь, в стороне, из темноты выделились громады деревьев и заросли кустов. Егору вдруг померещился огонек, вспыхнувший вдали. Вспыхнул и погас. Там ручей, — Егор это знал, потому что вечером ходил туда за водой. Запомнилось, что течет ручей под обрывом, дальше идут луга. Егор еще предлагал остановиться на ночь у ручья, но Дробинин почему-то не согласился, привел их сюда, в чащу. Опять мелькнул огонек и на этот раз не исчез, а вырос в трепетный малиновый язык.

Что это? Чужой костер? Недолго думая, Егор пошел по направлению к огню. Темнота теперь его не пугала. Напротив: темнота ему друг. Прикрытый ночью, он осторожно подойдет к самому костру и высмотрит, кто там. Может быть, и Андрей увидел этот огонь и теперь из кустов наблюдает за пришельцами.

Трудно итти ночью по лесу. Ногами приходится нащупывать землю, а руками шарить перед собой, чтобы не выколоть глаз. Язык пламени то висел в темноте, показывая направление, то ненадолго исчезал. Исцарапанный, с разбитым коленом, выбрался наконец Егор к высокому берегу ручья. Право же, вечером он был в десять раз ближе.

Стараясь не хрустеть ветками, Егор влез на последний бугор. Огненный язык оказался верхушкой костра, а костер — вот он, рукой подать: на том берегу ручья, у самой воды. И не один костер, а четыре в ряд. Огни были разложены вдоль какой-то черной полосы на песке — канавы, — показалось сначала Егору.

Над полосой нагнулся человек с лопатой. Это был Дробинин.

Рудоискатель был занят непонятной работой: он бросал на черную полосу кучи песка и смотрел, как вода их размывает и уносит. Струя воды падала с края небольшой земляной плотинки, запрудившей часть ручья. Вечером этой плотинки не было, — значит, ее набросал Андрей.

Егор хотел было окликнуть рудоискателя и уже раскрыл рот, но в рот ему влетел комар, а через секунду, которая понадобилась, чтобы сплюнуть, Егора осенило: «нельзя!» Нельзя звать Дробинина. Ясное дело: он таится от своих спутников, — значит, рассердится, что Егор подглядел. Надо убираться потихоньку и потом молчать.

Однако Егор не сразу сполз с бугра и еще увидел вот что: Дробинин двумя взмахами лопаты отвел в сторону струю воды и, нагнувшись, приподнял конец черной полосы. Вовсе это была не канава, а уложенные в длину пластины дерна. При свете пылающей смолистой коряги видно даже, что пластины уложены травой вниз, корнями вверх. Подняв одну отмытую от песка пластину, Дробинин старательно вытряс ее над следующей. Зачем это трясти пустой кусок дерна над таким же пустым?.. Непонятно. Уж не помешался ли рудоискатель?

А Дробинин одну за другой перетряхнул все пластины, последнюю подтащил к огню и, присев на корточки, стал ее рассматривать так тщательно, будто иголку искал.

Тут Егор осторожно повернулся и пошел назад, отбиваясь от комаров. Небо уже посветлело, и комаров проснулось великое множество.

* * *

— Теперь, Егорша, ты и один доберешься до крепости, — сказал Дробинин. — Вон видишь дым?.. Это Утка Казенная. Слыхал про такую пристань?

Путники стояли на холме над рекой Чусовой.

— Утку-то? — обрадовался Егор. — Да я в ней бывал! Зимой только: нас, школьников, посылали караван готовить к сплаву. Тут вовсе близко до дому.

— Это показалось тебе близко на конях-то ехать да по санному пути. А пешком — еще побьешь ноги. После Утки Казенной два завода будут на пути. Первый — Билимбаиха, барона Строганова. Через Билимбаиху иди без опаски. Второй — Шайтанка. Новый демидовский завод. В нем приказчиком Мосолов, изверг, похуже еще тагильского Кошкина. Всё с прибауточкой, будто и ласковый, а кровь людскую точит день и ночь. Там поберегись: могут зацапать.

— Ничего, Андрей Трифоныч. Я в Утке дождусь городской подводы, с ней и проеду. Тебе спасибо, что довел. Век не забуду. Может, удастся когда отплатить.

— Не за что. Прощай, парень.

— Счастливо, Андрей Трифоныч! Счастливо, дядя Влас!

Егор, уходя, еще раз оглянулся на рудоискателей. Они шагали на запад, — впереди рослый широкоплечий Дробинин, за ним щуплый и суетливый Коптяков, горбатый от большого заплечного мешка. Коптяков на ходу что-то говорил, размахивая рукой с батожком, должно быть, опять упрашивал Андрея открыть ему «слово».

ЖЕЛТАЯ РУБАХА

— Сынок, сынок…

— Да ты слушай, мама. Еще заставлял меня красть и в ведомость неверно записывать. Отлучаться со склада никуда не велел, запирал меня. Сколько ночей я на железе спал. Я сам сказал приказчику, что, видно, мне бежать пора. Приказчик заругался. «Собака ты, — кричит, — сквернавец смелоотчаянный!» И еще по-разному: «Попробуешь бежать, так узнаешь, какие в Старом заводе тайные каморы есть». Я не стерпел, тоже его худым словом обозвал. Ну, тогда мне ничего не было, — отправляли железо на пристань, некогда было, Кошкин сам, на Чусовую уехал. А недавно он вернулся. Я стал думать: посмею убежать или не посмею? Думал, думал — да к утру за Фотеевой оказался. Дальше пошел лесами. На Осокина заводе меня рудоискатели с собой взяли. Они меня дорогой кормили и научили разные камни узнавать. Так и пришел.

— Ты себе, сынок, худо делаешь.

В избе полумрак, окно было закрыто ставнем, хотя на улице белый день. При всяком стуке Маремьяна торопилась к двери и долго слушала. Егорушка, чистый и сытый, сидел в углу. Ему совсем не хотелось думать об опасности, о том, что будет завтра.

— Корова-то цела?

— Как же, как же, цела. Вот ужо пригонят. Ой, да ведь ты парного не любишь, а утрешнего не осталось!

— Выходит, сама опять никакого не ешь. Кому продаешь?

— Ну, как не ем? Я всегда сыта. Много ли мне надо, старушечьим делом. А что лишку — продаю немцам, по грошу за крынку дают. Скоро петровки, а они и в пост брать будут.

Маремьяна открыла зеленый сундучок. На Егорушку пахнул знакомый запах красок неношенной ткани.

— Вот, сынок, рубашка тебе есть. Нравится?

Развернула ярко-ярко-желтую рубаху. Уже и темно в комнате, а по крышке сундучка словно сотню яиц разбили.

— Нравится, — сказал Егор.

— Исподнего наготовила. А это… — Она зубами растягивала узелок на платке. — Это на сапоги. Хотела послать тебе в Тагил, думала — долго еще не увижу.

Слезы покатились градом. Старуха бережно положила платок с неразвязанным узелком в сундучок и провела по лицу маленькой, сморщенной ладонью.

— Ой, боюсь я, Егорушка! Строгости здесь безмерные, а пуще всего за самовольство. Генерал теперь новый. Ссыльного одного за побег засекли до-смерти. Похоронили за валом, на Шарташской дороге, не скрываясь. Мне пастух сказывал.

— Так я, мама, не ссыльный, а школьник.

— Всё равно, за ученье служить должен, где прикажут. Что же теперь делать, Егорушка? Ведь обратно пошлют или что того хуже сделают.

— Не знаю. Только завтра я в Главное заводов правление пойду и объявлюсь. Надоело мне прятаться. И врать ничего не буду. Скажу, как есть.

У Маремьяны слезы высохли. Не плачет, деловито обсуждает, как лучше. Егорушку подбодряет. Пожалуй, с повинной итти будет всего вернее. Первая вина, да неужели не простят! Она сама пойдет к генералу, в ноги ему поклонится, ручку поцелует…

— Ну, мать, тогда я лучше опять в бега!

— Что ты, что ты, сынок! Я так это, по слабости своей сказала. Что я еще могу? Только не надо в бега. Страшно: беглых, как зверей, ищут! Весной нынче сбежали из тюрьмы разбойники. Их на работу вывели — подвал винный рыть у крепостной стены. А они, трое их было, бревно из палисада вывернули, цепи с одной ноги сбили, — через ров и в лес кинулись. Сюда, в Мельковку, солдаты прибегали, по дворам шарили, сено у нас кинжалами тыкали. Не поймали. Те, говорят, на Горный Щит ушли.

— Что за разбойники?

— Читали потом на базаре указ о поимке. Главный-то у них — Макар Юла.

— Юла?!

— Да. Слыхал про него?

— Н-нет. Ничего не слыхал.

В ворота крепости Егорушка шагнул, как в тюрьму… Теперь, если самому не объявиться, всё равно увидят, узнают, арестуют. Шел по улице, густо и мягко усыпанной угольным порошком, и боялся поднять глаза. Перед ним шла его длинная утренняя тень.

Мать заставила надеть новую рубаху. Это было всего хуже. Итти в Главное заводов правление таким одуванчиком! Егору хотелось сжаться, стать невидимым, а тут, кто и не хочет, так посмотрит: что за щеголь? Но нельзя и обидеть мать, — может, в последний раз видятся.

Город был шумен — за плотиной, на торговой стороне, кончился базар. Бабы несли корзины золотистых карасей. Степенные кержаки поглаживали на ходу бороды и никому не уступали дороги. Прорысили киргизы, приросшие к коротконогим лошадкам. Манси в звериной коже уныло нес туесок прошлогодней клюквы: видно, никто не купил.