Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания

• Название: Жизнь и судьба: Воспоминания
• Автор: Аза Тахо-Годи
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-235-03192-0

Вниманию читателей предлагаются воспоминания Азы Алибековны Тахо-Годи, человека необычной судьбы, известного ученого и педагога, филолога-классика, ученицы, спутницы жизни и хранительницы наследия выдающегося русского философа Алексея Федоровича Лосева. На страницах книги автор вспоминает о трагических поворотах своей жизни, о причудливых изгибах судьбы, приведших ее в дом к Алексею Федоровичу и Валентине Михайловне Лосевым, о встречах со многими замечательными людьми — собеседниками и единомышленниками Алексея Федоровича, видными учеными и мыслителями, в разное время прошедшими «Арбатскую академию» Лосева.

Автор искренне благодарит за неоценимую помощь при пересъемке редких документов и фотографий из старинных альбомов В. Л. ТРОИЦКОГО и Е. Б. ВИНОГРАДОВУ (Библиотека «Дом А. Ф. Лосева»)

---

Связывала нас особенно дружба Юдифи с Юрой Айхенвальдом и его женой Вавой (Валерией Герлин). А. Ф. Лосев считал Юлия Айхенвальда (деда нашего Юрия) вместе с Гершензоном двумя великими русскими критиками XX века (об этом вспомнила Ю. Каган в своем вступлении к книге: Юрий Айхенвальд. Стихи и поэмы разных лет. М., 1994). Юлия Айхенвальда выслали в 1922 году из Советского Союза, и он вскоре погиб в Берлине (попал под трамвай). Отец Юрия, Александр Айхенвальд, значится в книжке школьных записей преподавателя А. Ф. Лосева, стал членом партии, видным экономистом — бухаринцем, расстрелян в 1941 году. А сам Юрий тоже перенес два ареста (1949, 1951), ссылку, психиатрическую больницу (1952–1955) в Ленинграде. И, как полагается, после всех страданий — реабилитация 1955 года, тяжелая болезнь сердца, неуспокоенного никакими реабилитациями и любовью верной Валерии (Вавы), — всегда вместе. И вместе в Пединституте, студентами, у профессора Лосева, вместе пришли поздравить Алексея Федоровича на юбилее 1968 года. О жизни замечательной четы Айхенвальдов нам всегда сообщала Юдифь (мы всегда обменивались сердечными приветами), и особенно об их дочери, лингвисте-полиглоте, очень самостоятельной особе (то в Бразилии, то в Австралии) и очень талантливой. Сам Юрий — поэт, писатель, переводчик. Он заново перевел бессмертного «Сирано» Э. Ростана, но мне, консервативно настроенной и помнящей почти наизусть старый перевод Т. Щепкиной-Куперник, приятнее было у вахтанговцев слушать знакомые с детства стихи.

Бедный Юрий скончался в 1991 году (родился он в 1928-м), ненадолго пережив Алексея Федоровича, а в 1994 году Юдифь подарила книжку уже мне одной «на память обо всех нас, так нужных другу» (видимо, описка: «друг другу»), 30 июня 1994 года. Через семь лет не стало и Юдифи (Софья Исааковна скончалась еще раньше), но телефонные звонки от нее в последнее время поражали своей странностью, и слова неясные, как будто окутанные туманным покровом, наводили на печальные размышления. О где вы, времена старого деревянного домика в тишайшем Молочном переулке близ Зачатьевского монастыря!

И среди студентов, которым в начале 1950-х годов преподавал профессор латынь (как же — он ведь «учителишка»!), встречались люди способные, ищущие, интересные. О себе и о своих друзьях вспоминает профессор Дмитрий Рачков (из Тамбова) в книге «Записки шестидесятника. Рассказы. Очерки. Эссе». Тамбов, 2002, которую (как и более раннее издание) он мне прислал в подарок. Очень искренняя книга, да и биографии его автора и друзей заслуживают внимания — тут и ученые, и писатели, и сочинители песен. Мне запомнился в МГПИ, когда мы с Алексеем Федоровичем ездили туда на занятия, сам Дима Рачков — необычайно стремительный юноша. Я даже запомнила зов Алексея Федоровича: «Рачков, ты куда?» И скромнейший Валерий Агриколянский — он романтик, и кандидатскую защитил на эту тему, подарил автореферат. Помню еще Юлика Кима — стал знаменитым бардом. Был там и сын известнейшего советского литературоведа Тамары Лазаревны Мотылевой Миша Ландор, полная противоположность своей ортодоксальной матери (он и кончил печально — видимо, раздваиваться душе и сердцу тяжко), был и писатель Юра Коваль — все оппозиционеры, все критически и скептически настроенные — и всем пришлось пережить уколы, а то и удары судьбы.

Автор совершенно правильно пишет, что в то время они, студенты, не могли себе представить никакой философии, кроме марксистско-ленинской, направляемой идеологическим отделом ЦК партии. Поэтому, если бы даже им стало известно, что Лосев — философ, они не могли бы понять этакой удивительной вещи. Философ «это что-то нереальное, эфемерное, из давнего прошлого» (с. 105). Но став аспирантом и бывая на ученых советах, Дима Рачков очень хорошо понял, как чужд был Лосев («орвелловская сцена») в этой компании профессоров, («профессорни» сказал бы сам Алексей Федорович), особенно когда защищались диссертации по Лебедеву-Кумачу, Демьяну Бедному или Павленко.

Я сама хорошо помню, как на одной из докторских защит в огромной так называемой Ленинской аудитории откуда-то сверху, гремя тяжелыми сапогами, стремительно бросился к кафедре никому не ведомый человек — уже выступили оппоненты — и громко заявил, что диссертант преступник, сажал в тюрьмы, доносил на невинных, в том числе и на самого обвинителя. Как все переполошились (в это время шли реабилитации, гулаговцы возвращались из лагерей) и как с перепугу дружно провалили диссертанта. А он уже заказал ресторан с угощением для членов Совета, и представьте — не выбрасывать же — все отправились пировать. О времена, о нравы! — воскликнем мы с Цицероном. А что же дальше? А дальше через некоторый положенный по уставу срок сей ученый и проученный однажды муж защитил свою диссертацию, и даже единогласно. Надо ли снова вспоминать Цицерона? Не надо. Обычное дело.

А вот когда Алексей Федорович смертельно заболел, то знаменитый бард, Юлий Ким, неожиданно для меня прислал своего друга, корейского врача, который на время облегчил состояние больного. Помочь уже было нельзя, слишком далеко зашла болезнь, но важен сам факт — память бывшего студента, когда-то плохо разбиравшегося в латыни, но хорошо знавшего, как сделать доброе дело.

Алексей Федорович в память отца помог Юдифи поступить к нам на отделение. Помню, как к нему приходила высокая, стройная черноволосая женщина с выразительным лицом и низким голосом — Софья Исааковна. И Юдифь — черноволоса до блеска, прямой пробор, пучок, всегда строга и с хорошим вкусом. Вот она сидит в тяжелом кресле, пишет крупным, ясным почерком об эстетической терминологии, а я об Олимпийской мифологии, хотя иной раз меняемся ролями. Но дело вдет.

Казалось бы, как просто и хорошо. Но это именно кажется. Пока забудьте о простоте и счастливом конце, что венчает дело.

Упорный А. Ф. Лосев понимает, что эстетический космос античных философов не по профилю, а проще — не «по зубам» кафедре классической филологии МГПИ им. Ленина, руководимой профессором Н. Ф. Дератани. Алексей Федорович разрабатывает подступы к классической эстетике, изучает ее истоки, то есть Гомера, Гесиода, лириков. Это самая настоящая литература, и кафедра вполне компетентна рассмотреть рукопись и рекомендовать ее к печати. Но дело в том, что на кафедре года с 1945-го вдет глухая, да и открытая борьба с идеалистом Лосевым. Собственно, Лосева стремится выжить с кафедры Н. Ф. Дератани, как уже говорилось, единственный член партии среди старых ученых, специалистов по классической филологии.

Если бы Лосев тихо сидел и не вылезал со своими работами по античной эстетике, если бы не читал блестящих курсов греческой литературы и мифологии, если бы не увлекал студентов и аспирантов в высокую науку, если бы не разоблачал невежество рвавшихся в кандидаты наук членов партии, если бы не выступал на философских семинарах со своей неумолимой диалектикой, если бы не критиковал так называемые труды присных и прихлебателей Дератани, если бы дерзко не обращался в ответ на оскорбления в ЦК, то мертвенный мир господствовал бы на кафедре и Лосев не был бы Лосевым.

Но Алексей Федорович — человек самостоятельных и независимых взглядов, его голыми руками не возьмешь. Премудрость марксистская ему, прошедшему школу диалектики великих неоплатоников, Дионисия Ареопагита, Николая Кузанского и Гегеля, — детские игрушки. Ему ли трепетать перед IV главой «Краткого курса ВКП(б)», «Материализмом и эмпириокритицизмом», «Философскими тетрадями» Ленина, «Диалектикой природы» Энгельса и «Капиталом» Маркса? Все это Лосев изучил досконально, как он имел обычай самому во всем разбираться, и в науках, и в потугах на науку. Что-то взял на вооружение (одобрение гегелевской диалектики Лениным, учение о социально-экономических формациях), умел оперировать «священными» текстами, смело выставляя их в противовес противникам, и не боялся бить врагов, опираясь на их высшие авторитеты. Справиться с Лосевым, прямым конкурентом заведующего кафедрой, было трудно. Алексей Федорович часто говорил, что его больше гнали именно конкуренты в философии и филологии, провоцирующие власть демагогическими воплями о вредном идеалисте.

Да и обидно было заведующему кафедрой. Он диссертацию на латинском языке, кстати сказать, последнюю в России, защитил в самую революцию в Московском университете по риторике Овидия, знаток был латыни, прошел старую муштру классическую, старше был Лосева, а вот пришлось приспосабливаться, крутиться, объединяться с молодыми партийными неучами, самому вступать в эту проклятую, но такую нужную партию, интриговать, губить прежних коллег, перессориться со всеми стариками и однолетками. Знаменитые старики, академики М. М. Покровский, С. И. Соболевский, И. И. Толстой, терпеть не могли партийного Дератани, не выносили его С. И. Радциг, Н. А. Кун, Ф. А. Петровский, А. Н. Попов и др. В ИФЛИ, цитадель советской гуманитарной науки, не пускали, а он, окопавшись в МГПИ, в партийных кругах наркомата просвещения, в околоцековских чиновничьих службах, презирал в свою очередь бывших учителей и сотоварищей. Да еще откуда ни возьмись свалился на голову младший коллега все из того же Московского университета, неугомонный и очень подозрительный Лосев, с совершенно испорченной биографией, закоренелый идеалист, беспартийный, тайный антисоветчик. Еще удивительно, как о нем заботятся верхи. Перевели со своей ставкой в Пединститут им. Ленина, чтобы он там, как и в Университете, соблазнял своими идеями незрелую молодежь.